Есть в наших краях деревни, которые время обходит стороной. Не потому, что забыло, а потому, что боится. Деревня наша, Жилы, — одна из таких. Раскинулась в низине, у соснового бора, и по вечерам туман поднимается от реки так, что кажется, будто деревня плывёт в молоке. Я вернулся сюда из города три года назад. Не от хорошей жизни, конечно. Вернулся досматривать мать. Поселился в нашем старом доме, который пустовал лет десять, и заново начал привыкать к тишине.

Моим соседом через покосившийся штакетник был дед Афанасий. Тихий, сухой старик, похожий на корень старого дерева. Жена его померла давно, дети разъехались и забыли. Он весь ушёл в свой дом и сад. Сад у него был — чудо. Не просто грядки с картошкой, а целое царство цветов. Особенно он любил свои георгины — огромные, пышные шапки всех цветов радуги. Он с ними разговаривал, как с живыми. «Ну что, красавица моя, пить хочешь?» — и поливает из лейки самый крупный, алый цветок.

Мы с ним не то чтобы дружили, но по-соседски переговаривались через забор. Он давал мне советы по огороду, я помогал ему починить крышу сарая. В его выцветших глазах не было злобы, только какая-то глубокая, вековая усталость. Иногда он смотрел на свой дом, на сад, и говорил тихо, будто самому себе: «От земли взят, в землю и уйду. В свою. Другой мне не надо. Лишь бы она меня потом отпустила...» Я тогда не понимал всей силы этих слов.

В конце того лета дед Афанасий умер.

Умер тихо, во сне. Нашли его не сразу. Я первый забеспокоился — три дня дым из трубы не шёл, и георгины его поникли, не политые. Вызвал участкового, Семёна, да фельдшерицу. Вскрыли дверь. Дед лежал в своей кровати, руки на груди сложил, будто приготовился. Лицо спокойное. «Отмучился», — сказала фельдшерица, выписывая справку.

Хоронили его всей деревней. Гроб сколотили, могилу выкопали на нашем старом кладбище, за оврагом. Я нёс крышку гроба и чувствовал какую-то неправильность. Будто не человека хороним, а выкорчёвываем старое дерево с его родного места. Когда опускали гроб, комья сухой глины гулко ударили по крышке. Я бросил свою горсть земли. Прости, дед.

После похорон и поминок стало тихо. Дом его стоял тёмный, мёртвый. Сад начал быстро хиреть. А через неделю я, выйдя на крыльцо покурить поздним вечером, увидел свет в его окне.

Тусклый, желтоватый огонёк от керосиновой лампы, которую он всегда зажигал. У меня сердце пропустило удар. Показалось. Наверное, луна так отразилась в стекле. Я докурил, стараясь не смотреть в ту сторону, и пошёл спать. Но уснуть не мог. А под утро, когда небо только начало сереть, я услышал знакомый скрип. Скрип ворота его колодца.

Я подкрался к окну. И увидел его.

Дед Афанасий стоял у колодца и, не спеша, крутил ручку. В той же своей старой рубахе, в которой ходил всё лето. Он достал ведро, налил воды в лейку и пошёл к своим георгинам. И начал их поливать.

Я стоял и не мог пошевелиться. Это сон. Бред. Может, сын его приехал, на него похожий? Но я точно знал — единственный сын Афанасия погиб в аварии лет пять назад. Я смотрел, как он ходит между клумбами, как заботливо поправляет подвязки у цветов, и ледяной ужас сковывал меня.

Я просидел у окна до рассвета. Когда солнце поднялось, он так же не спеша убрал лейку, запер сарай и зашёл в дом. Свет в окне погас.

Весь день я ходил как в тумане. Я пытался найти логическое объяснение. Ошиблись, похоронили другого. Но как? В деревне все друг друга знают. Может, я схожу с ума от одиночества? К вечеру я не выдержал. Взял фонарик и пошёл к его дому. Подошёл к калитке. Она была заперта изнутри на знакомый мне крючок. А за ней, в саду, благоухали георгины. Напоенные, свежие, они стояли, гордо подняв свои тяжёлые головы. А земля под ними была влажной.

Я вернулся домой и запер все двери. Я никому ничего не сказал. Кто мне поверит?

А через месяц дед Афанасий умер во второй раз.

Его нашёл Семён, участковый. Бабы пожаловались, что от дома Афанасия тянет странным запахом. Семён снова вскрыл дверь. Дед сидел за столом, уронив голову на скрещённые руки. Будто просто задремал. Но он был холодный, и этот запах... сладковатый, тяжёлый запах сырой земли и гнили — шёл от него.

В этот раз вся деревня гудела, как растревоженный улей. Люди собрались у его дома, шептались, крестились. Приезжали какие-то люди в форме, из района. Увезли тело. А через два дня привезли обратно, в закрытом гробу. Сказали — сердечная недостаточность. И велели хоронить быстрее.

Вторые похороны были страшными. Не было ни слёз, ни причитаний. Был только страх. Молчаливый, липкий страх в глазах людей. Могилу выкопали на том же месте. Когда гроб опустили, один из стариков, дед Макар, подошёл и воткнул в могильный холм осиновый кол. «Так, на всякий случай», — пробормотал он. А на следующее утро кто-то из баб, ходивших на кладбище проведать родных, увидел, что кол этот валяется рядом с могилой. Выброшенный. Будто земля сама вытолкнула его, как занозу. С этого дня все поняли — старые методы здесь не работают.

В ту ночь в деревне не спал никто. В каждом доме горел свет. Я сидел на кухне и смотрел на тёмный силуэт его дома. Я знал, что он вернётся.

И он вернулся.

На этот раз я увидел его днём. Он стоял у забора и чинил штакетник. Движения его были медленными, какими-то кукольными. Я вышел на крыльцо.
— Дед Афанасий? — тихо позвал я.

Он медленно повернул голову. И я отшатнулся. Это было его лицо, но глаза... Глаза были пустыми. Как у тряпичной куклы. Мутные, безжизненные, они смотрели сквозь меня. Он не узнавал меня. Он вообще ничего не видел. Он просто выполнял привычную работу. И запах... Этот запах теперь был с ним постоянно. Я чувствовал его даже через десять метров. Запах тлена, смешанный с ароматом его цветов.

Деревня вымерла. Люди перестали ходить по нашей улице. Матери запирали детей в домах. Но он никого не трогал. Он просто жил. Вернее, существовал. Днём он работал в саду, по вечерам в его окне загоралась лампа. Он стал частью своего дома, его молчаливым, гниющим сердцем. И сад его цвёл, как никогда раньше. Цветы стали ярче, крупнее. Будто высасывали из него последние остатки жизни, которые земля по ошибке вернула ему.

Так прошёл год. Мы привыкли. Привыкли к запаху. Привыкли к его молчаливой фигуре в саду. Мы научились жить рядом с чудом и ужасом. Мы просто делали вид, что его нет.

А потом он умер в третий раз.

Это случилось зимой. Началась страшная метель, какой не было много лет. Ветер срывал шифер с крыш, валил деревья. И под утро, когда буря утихла, мы увидели, что старая сосна, росшая на его участке, рухнула. Рухнула прямо на дом. Проломила крышу и обрушила половину избы.

Разбирать завалы пошли только трое: я, участковый Семён и ещё один мужик. Мы нашли его под обломками брёвен и печных кирпичей. То, что от него осталось, было страшно. Но мы вытащили это. Собрали в брезент.

Третьих похорон не было. Не было гроба. Мы просто отнесли брезентовый свёрток на кладбище и опустили в ту же, уже знакомую нам могилу. Засыпали мёрзлой землёй и ушли, не оглядываясь.

Неделю дом стоял разрушенный, занесённый снегом. В деревне впервые за долгое время стало спокойно. Люди начали выходить на улицу, разговаривать. Нам казалось, что всё кончено.

Но я знал, что это не так.

Я смотрел на его изуродованный дом и понимал. Дело было не в Афанасии. Он был просто привязан. Его не отпускала земля. Его дом. Его сад. Он так хотел остаться в своей земле, что она не позволила ему уйти. Она возвращала его, латала, как старую одежду, и заставляла служить себе.

А теперь, когда тело было уничтожено, она осталась одна. Голодная.

Весной, когда сошёл снег, я увидел первые изменения. Трава на его участке стала неестественно зелёной. А потом начали цвести георгины. В апреле. Огромные, чудовищно-яркие цветы пробились сквозь мёрзлую землю. Дом, хоть и был разрушен, перестал казаться мёртвым. Мне казалось, что он дышит. Что он смотрит на меня пустыми глазницами окон.

Однажды ночью я снова увидел свет в его окне. Не в окне, а в проломе стены. Тусклое, болотное свечение, которое медленно перемещалось внутри. Я понял, что она нашла себе новое сердце.

И я понял, что должен это закончить. Не ради себя. Ради него. Ради деда Афанасия, который просто хотел покоиться в своей земле, а не быть её вечным рабом.

На следующую ночь я взял две канистры бензина. Я не прятался. Я шёл по деревне открыто, но меня никто не видел. Все спали.

Я вошёл на его участок. Георгины, огромные, как головы, качались в темноте и, казалось, поворачивались мне вслед. Запах гнили и приторной сладости здесь был таким сильным, что кружилась голова. Я подошёл к руинам дома. Заглянул в пролом. Внутри, в самом центре, висел тот самый болотный огонёк. Он пульсировал, как живой. И в этот момент я вспомнил, как однажды летом мы сидели с дедом Афанасием, и он, глядя на сухие ветки, сказал: «Огонь — он ведь лекарь. Всё дурное выжигает, очищает. Землю тоже лечит».

— Прости, дед, — сказал я в пустоту. — Пора тебя лечить. Пора тебе на покой.

Я облил бензином всё, до чего мог дотянуться. Старые брёвна, сухие доски, цветы. Когда вторая канистра опустела, я чиркнул спичкой.

Пламя взметнулось мгновенно, с жадным рёвом. Оно было не жёлтым, а зелёным. Дом и сад вспыхнули, как порох. И в самом центре этого огненного ада я услышал звук. Не крик, не вой. А вздох. Глубокий, облегчённый вздох, будто кто-то, кто очень долго не мог вздохнуть, наконец-то обрёл покой.

Я стоял и смотрел, пока не рухнула последняя стена. Когда приехали пожарные, тушить уже было нечего.

На меня никто ничего не подумал. Сказали — проводка замкнула в уцелевшей части дома.

Я уехал из деревни через неделю. Мать я забрал с собой. Я больше никогда туда не вернусь. Иногда по ночам мне снится дед Афанасий. Не тот, что с пустыми глазами, а прежний, живой. Он стоит в своём саду, улыбается мне и кивает. Будто благодарит.

Я не знаю, был ли я прав. Я не знаю, спас ли я его душу или совершил страшный грех. Но я знаю одно: есть вещи, которые сильнее смерти. И любовь к своей земле — одна из них. Иногда она дарует жизнь. А иногда — отбирает право на покой.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник