Меня зовут Вадим. Я – отделочник, мастер по ремонту. Но не из тех, что лепят евроремонт в новостройках. Моя стихия – старый фонд. «Сталинки», дореволюционные доходные дома, коммуналки с лепниной под десятью слоями краски. Я люблю эту работу. В ней есть честность. Снимая пласты старой штукатурки или обдирая обои, ты словно проводишь археологические раскопки, читая историю чужих жизней по въевшимся пятнам, детским рисункам на подложке и выцветшим узорам. Каждая старая квартира – это палимпсест, рукопись, поверх которой написаны десятки других. Моя работа – готовить чистый лист для новой истории. Но однажды я наткнулся на рукопись, которую не следовало тревожить.

Все началось с заказа. Очень выгодного, почти неправдоподобно щедрого. Нужно было подготовить к продаже «убитую» трешку в сталинском доме на набережной. Заказчик, нервный тип в дорогом костюме, со мной даже не встречался, все общение шло через прораба. «Главное – скорость, – передал тот его слова. – Сделай все максимально быстро. Деньги не проблема». Деньги для меня тогда были огромной проблемой. Моей дочке Ане требовалась дорогостоящая операция, и этот заказ мог покрыть почти всю сумму. Поэтому я, не раздумывая, согласился, проигнорировав тихий тревожный звоночек где-то внутри.

Квартира встретила меня запахом запустения. Смесь пыли, старой бумаги и чего-то неуловимо кислого. Высоченные потолки, огромные окна, выходящие в серый питерский двор-колодец. И обои. Боже, эти обои. Они были повсюду, в несколько слоев. Верхний, относительно свежий, – какие-то дурацкие бежевые ромбики из девяностых. Но под ними проступали другие. Фрагменты темно-зеленых, с золотым тиснением. Куски бумажных, в мелкий ситцевый цветочек. Словно стены были обклеены заплатами из разных эпох.

Первый день я просто обдирал эту многослойную кожу. Работа шла как обычно. Смачиваешь стену, поддеваешь край шпателем, и старая бумага отходит пластами, обнажая холодную, серую штукатурку. Но уже к вечеру я начал замечать странности. Под слоями обоев в некоторых местах не было штукатурки. Была пустота. Не дыра в стене, а именно узкая, в пару сантиметров, щель между слоями бумаги и кирпичной кладкой. Словно кто-то сначала оклеил стены одним слоем, а потом, с небольшим отступом, на каркас наклеил второй, и так далее. Бред, конечно. Бессмысленная трата пространства и материалов. Я списал это на причуды старых мастеров.

На второй день начались звуки. Тихий, сухой шорох за спиной. Словно кто-то водит по стене наждачной бумагой. Я оборачивался – никого. Тишина. Я решал, что это мыши или осыпается старая дранка. Но звук был… осмысленным. Он перемещался. Вот он шуршит в углу, а через минуту – уже у потолка над дверью. И всегда за стеной, под обоями, которые я еще не тронул.

Ночью мне приснился сон. Я стою в этой же комнате, но она вся оклеена старыми газетами. Я подхожу к стене и вижу, что буквы на газетных листах движутся, складываясь в слова: «Не буди». Я проснулся в холодном поту.

На третий день я работал в дальней комнате, самой большой. Здесь обои были особенно толстыми. Я пропитывал их водой из распылителя, но они впитывали влагу, как губка, почти не размокая. Я взялся за шпатель, поддел особенно толстый участок и потянул. Он отошел с сухим треском, как содранная кожа. И я увидел.

Под содранным пластом не было стены. Там был другой слой обоев, но он был… живым. По нему, как волны по воде, пробегала рябь. Бугор, размером с человеческую ладонь, медленно пополз от пола к потолку, оставляя за собой влажный, темный след. Он двигался под бумагой, не разрывая ее, а лишь растягивая. Я замер, не в силах поверить своим глазам. Бугор дополз до потолка и исчез, растворился.

Я бросил шпатель и выбежал из квартиры. Курил на лестничной клетке, пытаясь убедить себя, что это усталость, галлюцинация. Но, вернувшись, я увидел на том месте, где содрал кусок, свежий пузырь. Он медленно надувался, словно под обоями кто-то дышал. Я с размаху ударил по нему кулаком. Раздался звук, похожий на хруст сухого листа, и пузырь опал. Но в тот же миг я почувствовал, как по всей стене, под слоями бумаги, что-то метнулось в сторону.

Я должен был бежать. Бросить этот заказ, эти деньги. Но перед глазами встало лицо Ани. Я не мог отступить. Я решил, что сойду с ума, но закончу эту работу.

Следующие дни превратились в ад. Я работал, не переставая, сдирая проклятые обои. А оно играло со мной. Оно передвигалось по стенам, по потолку, всегда оставаясь в нетронутой части квартиры. Я слышал его шорохи, видел, как подрагивают и надуваются обои. Иногда оно замирало прямо за моей спиной, и я чувствовал холод, исходящий от стены. Я работал в наушниках, включив музыку на полную громкость, чтобы не слышать. Я пил крепкий кофе литрами, чтобы не спать.

Я начал изучать то, что сдирал. Каждый слой был свидетелем своей эпохи. Вот обои 60-х, с геометрическим узором. Под ними – газеты 1937 года с портретами вождей и расстрельными списками. Еще глубже – выцветшие, с пасторальными сценами, явно дореволюционные. А под ними, на самой штукатурке, я начал находить царапины. Не случайные, а осмысленные. Обрывки фраз. «Он смотрит». «Нельзя спать». «Хочет забрать лицо».

Я понял, что я не первый, кто столкнулся с этим. Что все, кто жил в этой квартире, знали о нем. И они не боролись. Они его кормили. Они клеили новый слой обоев, запечатывая старый, давая ему новую кожу, новую пищу. Пищу из своих жизней, своих эмоций, своих страхов, которые впитывались в бумагу.

Самую страшную находку я сделал в маленькой комнате, бывшей детской. Под слоем обоев с веселыми мишками я обнаружил тонкий слой пергамента. А на нем – детский рисунок. Коряво нарисованный человечек стоит у стены. А из стены, из узора на обоях, к нему тянутся тонкие, как нити, руки. И подпись: «Мама, Обойщик не дает мне спать. Он хочет, чтобы я стал узором».

В тот день я решил, что хватит. Я должен был не просто содрать обои. Я должен был уничтожить его. Но как уничтожить то, у чего нет тела? То, что является просто движением под бумагой?

Ответ пришел из моей же профессии. Его сила была в этих слоях. В этой многолетней, спрессованной истории. Он жил в них, питался ими. Значит, нужно было лишить его дома. Полностью. До самого основания.

Я купил самую мощную паровую станцию, какую смог найти. И начал тотальную зачистку. Я решил работать без перерыва, всю ночь, чтобы закончить все разом. Чтобы не дать ему времени перегруппироваться, спрятаться.

Как только я включил аппарат, квартира взвыла. Горячий пар под давлением проникал сквозь все слои, размягчая старый клейстер, заставляя бумагу отваливаться пластами. И оно обезумело. Шорохи превратились в яростный скрежет. По всем стенам одновременно пошли волны, бугры, пузыри. Мне казалось, что вся квартира дышит, корчится в агонии.

Оно начало давать отпор. Узоры на обоях оживали. Цветы распускались и тут же увядали. Лица на газетных вырезках подмигивали и скалили зубы. Из золотого тиснения на зеленых обоях складывались слова: «УХОДИ. ТЫ БУДЕшь СЛЕДУЮЩИМ СЛОЕМ».

Я не останавливался. Комната за комнатой я срывал с него кожу, обнажая холодную, чистую штукатурку. Я чувствовал, как его присутствие слабеет, как оно отступает в последнюю, еще нетронутую комнату – ту самую большую, где я увидел его впервые.

Когда я вошел туда, пар уже сделал свое дело. Обои висели мокрыми, тяжелыми лохмотьями. И под ними, в полумраке, я наконец-то увидел его самого.

Оно не было монстром из плоти и крови. Оно было… плоским. Двухмерным. Похожим на огромную человеческую фигуру, сотканную из тысяч фрагментов старых обоев. Его «тело» состояло из узоров, газетных букв, детских рисунков. Оно было похоже на коллаж из чужих жизней. Оно отделилось от стены и медленно двинулось на меня. У него не было лица, только гладкая поверхность, на которой, как в калейдоскопе, сменялись узоры – ромбики, цветочки, полоски. Оно двигалось бесшумно, и от него пахло пылью и забвением.

Я понял, чего оно хотело. Оно не могло причинить мне физический вред. Но если бы оно коснулось меня, оно бы… впечатало меня в себя. Сделало бы частью своей коллекции. Я бы стал еще одним узором на его теле. Мое лицо, мои воспоминания, моя любовь к дочери – все это стало бы просто фрагментом его лоскутного кошмара.

Я закричал и направил на него струю горячего пара. Раздался оглушительный шелест, похожий на крик тысячи голосов. Фигура замерла, ее края начали коробиться и обугливаться от влаги и температуры. Бумага размокала, буквы и узоры расплывались, превращаясь в грязное месиво.

Оно отступило, вжимаясь обратно в стену. Я увидел свой шанс. Пока оно было ослаблено, я бросился к стене и начал срывать последние пласты. Я рвал их руками, не обращая внимания на боль в пальцах. С каждым содранным куском фигура на стене становилась бледнее, прозрачнее. Я сдирал его память, его историю, его саму суть.

Последний кусок я оторвал у самого пола. Под ним оказалась надпись, нацарапанная на штукатурке: «Я не хочу быть узором». И дата – 1953 год.

Как только я оторвал этот последний лоскут, существо на стене в последний раз дернулось. Все узоры на его теле вспыхнули и погасли. Оно распалось. Превратилось в горстку серой, влажной пыли, которая медленно осела на пол.

Все стихло. В квартире пахло только паром и мокрой штукатуркой. Я стоял посреди комнаты, стены которой были девственно чисты. Голые. Настоящие. Я победил.

Я закончил работу через два дня. Зашпаклевал стены, выровнял. Квартира стала просто пустой бетонной коробкой, без прошлого, без памяти. Когда приехал прораб, он не задавал вопросов, лишь окинул взглядом чистые стены, хмыкнул и отдал мне конверт с деньгами.

Операция у Ани прошла успешно. Сейчас она снова смеется и рисует. Рисует солнце, море, наш дом. Но никогда – узоры. Если в ее рисунках и появляются орнаменты, они всегда простые и четкие.

Я продолжаю работать. Но теперь, заходя в старую квартиру, я первым делом подхожу к стене и прислушиваюсь. И если я слышу под обоями тихий, сухой шорох, я просто разворачиваюсь и ухожу. Есть рукописи, которые лучше никогда не читать. И есть стены, которые лучше навсегда оставить одетыми.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник