Тишина пришла в наш город Вереск той осенью. Не обычная, привычная для нашей глуши, а плотная, вязкая. Она больше не успокаивала, а давила. Первым замолчал старый мельник, Анисим. Он просто перестал выходить из дома. Соседи забеспокоились, вскрыли дверь. Анисим стоял посреди своей мастерской, у станка. Стоял и смотрел в окно на реку. Он не дышал. Не двигался. Но он не был мертв. Не в обычном смысле.

Его кожа, как потом рассказывали мужики, стала похожа на гладко отполированный дуб. Твердая, с проступившим древесным рисунком. А глаза… глаза были открыты, и в их застывшей глубине, казалось, отражались не комната и не река, а что-то другое. Что-то вековое, спокойное, как лес в безветренный день. Врачи разводили руками. Неизвестная форма каталепсии, говорили они. Но люди в городе, чьи деды и прадеды выросли здесь, качали головами и шептались: «Лес забирает свое».

Я плотник. Всю жизнь вожусь с деревом, и рассказы мужиков зацепили меня больше, чем медицинские термины. Я пошел посмотреть на Анисима. Стоял он там же, опершись на свой станок, и я, подойдя ближе, коснулся его руки. Пальцы ощутили знакомую, гладкую и теплую фактуру обработанного дерева. Это был не дуб. Скорее, вяз. Плотный, крепкий, с красивым узором. Я видел смерть, но никогда не видел ничего подобного.

Тогда это казалось просто жуткой байкой. Но через неделю «застыла» учительница музыки. Ее нашли сидящей за роялем в актовом зале школы, с пальцами, занесенными над клавишами. Ее кожа приобрела светлый, почти перламутровый оттенок ясеня. Потом — продавец из книжной лавки, превратившийся в темную, узловатую вишню у стеллажа с поэзией.

Болезнь, которую в народе прозвали «Деревянной тишью», приходила без симптомов. Без температуры, без боли. Человек просто становился тише. Меньше говорил, медленнее двигался. Его взгляд становился отрешенным. А потом он находил свое место и застывал. Становился частью интерьера. Живой статуей из дерева.

Город закрыли на карантин. Паника, которая поначалу вспыхнула, быстро сменилась апатией, словно сама болезнь заражала не только тела, но и души. Улицы опустели. Люди сидели по домам, прислушиваясь к тишине и с ужасом разглядывая кожу своих близких.

Я жил вдвоем с младшей сестрой, Лизой. Ей было семнадцать. После смерти родителей она была для меня всем — смыслом, якорем, единственным родным человеком. Она была живой, смешливой, полной планов. Она мечтала уехать в большой город, стать художницей. Она рисовала наш лес, но не таким, каким его видели все, — тихим и спокойным, — а полным движения, скрытой энергии, ярких красок.

И вот однажды утром, когда мы завтракали, я заметил это. Небольшое пятнышко на ее запястье. Кожа там стала чуть плотнее и темнее, а на ее поверхности проступил едва заметный узор, похожий на срез клена. Я похолодел.

— Что это? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Лиза безразлично взглянула на руку.
— Не знаю. Наверное, ударилась. Не болит.

Но я знал. Знал с той же профессиональной точностью, с какой определяю породу дерева на ощупь. Это было начало.

С этого дня наш дом превратился в поле боя. Я сражался с лесом за свою сестру. Я перерыл все медицинские справочники, но тщетно. Тогда я обратился к тому, что знал лучше всего, — к своему ремеслу. Я пытался лечить ее кожу, как лечил бы старую, рассыхающуюся древесину. Я делал компрессы из льняного масла, втирал пчелиный воск, заваривал травы, которые, по преданиям, «смягчают дерево». Я пытался сохранить ее кожу живой, эластичной, человеческой.

А болезнь тем временем шла своим чередом. Лиза становилась все тише. Она забросила свои рисунки. Часами могла сидеть у окна, глядя на стену леса, обступавшую наш город. Деревянные пятна расползались по ее рукам, шее. Они были красивыми — гладкими, теплыми на ощупь, каждое со своим уникальным узором. Иногда мне казалось, что я держу за руку не сестру, а какое-то удивительное произведение искусства. И от этой мысли становилось еще страшнее.

— О чем ты думаешь, Лиза? — спрашивал я, пытаясь достучаться до нее.
— Я слушаю, — однажды ответила она, не отрывая взгляда от окна.
— Что ты слушаешь?
— Как они растут. Деревья. Они не молчат, Глеб. Они поют. Очень медленную, древнюю песню.

Ее слова испугали меня больше, чем пятна на коже. Болезнь не убивала. Она соблазняла. Она предлагала покой, которого так не хватает в человеческом мире. Она предлагала стать частью чего-то большего, вечного. И Лиза, моя живая, яркая Лиза, начинала поддаваться этому искушению.

Я понял, что сражаюсь не с болезнью, а с самой сутью этого места. Я начал копаться в истории Вереска. В городском архиве, заваленном пыльными папками, я нашел старые карты и дневники первых поселенцев. И нашел то, что искал. Наш город был построен на месте вырубленной реликтовой рощи. Основатели заключили с лесом какой-то договор, принесли жертву, чтобы он позволил им жить здесь. Но в дневнике одного из них я нашел страшную запись, сделанную выцветшими чернилами: «Лес не прощает. Он помнит. И когда он проголодается, он придет не за нашими телами, а за нашими душами. Он оденет их в кору и заберет себе».

Я вернулся домой с тяжелым сердцем. Лиза стояла посреди комнаты. Вся ее кожа, кроме лица, уже превратилась в светлое, гладкое дерево. Одежда спала с нее, как сброшенная змеиная кожа. Она была похожа на ожившую статую дриады. Она посмотрела на меня, и в ее глазах, еще человеческих, я увидел безмятежность.

— Пора, — сказала она тихо. Ее голос был уже не ее, он был похож на шелест листвы. — Он зовет меня.

Она повернулась и пошла к двери. Ее движения были плавными, почти беззвучными. Я бросился за ней, пытался удержать, но ее тело было твердым и несокрушимым, как ствол молодого дерева. Она вышла из дома и пошла по улице, не разбирая дороги, прямо к лесу. И я увидел, что она была не одна. Из других домов тоже выходили люди. Мужчины, женщины, дети. Все они, на разной стадии превращения, двигались в одном направлении. Словно сомнамбулы, они шли на зов, который слышали только они.

Я побежал за Лизой. Я кричал ее имя, но она не оборачивалась. Мы вошли в лес. Здесь, под сенью вековых сосен, тишина стала почти осязаемой. Больные двигались по едва заметной тропе, и я понял, что они идут туда, где когда-то была та самая реликтовая роща.

Тропа вывела нас на огромную поляну. И то, что я там увидел, заставило меня замереть. В центре поляны стоял Дуб. Я не могу назвать его деревом. Это было нечто иное. Огромный, в несколько обхватов, с корой, похожей на морщинистую шкуру доисторического ящера. Его ветви, переплетаясь, создавали купол над всей поляной. Но не это было самым страшным. Вокруг него, образуя идеальный круг, стояли люди. Десятки, может, сотни «деревянных людей» Вереска. Анисим, учительница, продавец. Все, кто «застыл» за последние недели.

И они не были мертвыми статуями. От их ног к корням Дуба тянулись тонкие, светящиеся нити, похожие на мицелий. Поляна была пронизана этой светящейся паутиной, и все сходилось к нему, к этому древнему исполину. Он был сердцем, а они — его нервными окончаниями. Он питался ими. Не их плотью, а их жизненной силой, их сознанием.

Лиза, не останавливаясь, вошла в этот круг и пошла к Дубу. Она собиралась занять свое место, стать еще одной частью этого жуткого, молчаливого коллективного разума.

Я не мог этого допустить. Я не мог сражаться с лесом, с этой древней силой. Но я мог сражаться за нее. За ее душу.

Я выбежал на поляну и встал между ней и Дубом.
— Лиза, послушай меня! — закричал я, и мой голос прозвучал в этой тишине кощунственно громко.

Она остановилась и посмотрела на меня. Ее лицо было последним островком человеческого. Кожа уже начала твердеть, приобретая перламутровый оттенок.

— Не мешай, Глеб. Я иду домой.
— Твой дом здесь! — я подбежал и схватил ее за плечи. — Со мной!

Я не знал, что делать. И тогда я начал говорить. Я говорил о том, что лес никогда не сможет ей дать. Я говорил о нашем детстве. О том, как мы запускали воздушного змея на этом самом поле. О том, как она разбила коленку, а я нес ее на руках домой. Я говорил о ее мечтах, о ее картинах. О запахе краски, о грубой текстуре холста. О соленом вкусе слез, когда что-то не получалось. О радости от первого удачного мазка.

— Он предлагает тебе покой, забвение! — кричал я, чувствуя, как по щекам текут слезы. — А я говорю о жизни! О боли, о счастье, о любви, о разочаровании! Обо всем том, что делает нас людьми! Он хочет забрать твою душу, а душа — это не покой, Лиза! Душа — это огонь!

Я говорил и говорил, выплескивая все свои воспоминания, всю свою любовь к ней. И я увидел, как в ее безмятежных глазах что-то дрогнуло. По ее деревянной щеке скатилась слеза. Настоящая, соленая, человеческая слеза.

В тот же миг Дуб взревел. Вся поляна содрогнулась. Светящиеся нити запульсировали яростным светом. Я почувствовал, как чудовищная, древняя воля пытается выдавить меня из сознания, раздавить. Но я держался. Я смотрел в глаза сестре и продолжал говорить, цепляясь за наши общие воспоминания, как за спасательный круг.

Процесс превращения в ней остановился. Но он не обратился вспять. Слеза высохла, оставив на гладкой деревянной коже соляной след. Лиза моргнула. Медленно, как будто ее веки были сделаны из коры. Она посмотрела на свои руки, потом на меня. И в ее взгляде я увидел не безмятежность леса, а растерянность человека.

Древняя сущность в центре поляны поняла, что проиграла. Не битву, но эту конкретную душу. Воля, давившая на меня, отступила. Гул стих. Светящиеся нити погасли.

Лиза осталась стоять между двух миров. Ее тело стало деревом, но ее душа, ее сознание, остались человеческими. Я спас самое главное.

Мы ушли с той поляны. Мы были единственными, кто ушел. Остальные так и остались стоять в молчаливом кругу, навсегда став частью леса. Эпидемия в городе прекратилась в тот же день. Те, кто был на ранних стадиях, пошли на поправку. Кожа смягчилась, апатия прошла. Они ничего не помнили.

Карантин сняли через несколько месяцев, списав все на массовую истерию и неизвестный вирус. Мы с Лизой уехали из Вереска. Мы живем в маленьком домике у моря. Я ухаживаю за ней. Ей не нужна еда или сон. Но ей нужны истории. Я читаю ей книги, рассказываю о том, что происходит в мире, делюсь своими мыслями. Я поддерживаю огонь ее души, не давая ему погаснуть.

Иногда она говорит. Ее голос похож на скрип дерева, но это ее слова. Иногда она двигается. Ее движения медленны и плавны. Однажды она взяла в свою деревянную руку уголек и на куске картона нарисовала море. Не такое, каким оно было за окном, а живое, бушующее, полное энергии.

Я знаю, что никогда не смогу вернуть ее прежнюю. Но глядя на этот рисунок, я понимаю, что не проиграл. Душа оказалась сильнее древнего леса. Любовь оказалась сильнее вечного покоя. Я смотрю на свою сестру, на это прекрасное и трагическое создание из дерева и воспоминаний, и понимаю, что буду бороться за нее до самого конца. Потому что пока она помнит, кто она, пока она может творить, она — человек.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник