Степан был человеком земли. Не в том смысле, что фермер или агроном, а в каком-то более древнем, корневом. Он словно был частью этого пейзажа — наших полей, перелесков, нашего старого, вросшего в холмы села. Его руки, широкие и мозолистые, знали, как лечить треснувшее дерево, как принять у коровы отел, как сложить сруб, который простоит сто лет. Он и говорил-то мало, больше смотрел. И в его взгляде была та же мудрая, неторопливая основательность, что и в самой земле. Мы дружили с детства. Мой дом стоял через два участка от его, и я, городской, сбежавший от суеты, всегда находил в его молчаливой компании покой, которого мне так не хватало.

Его смерть была такой же простой и неотвратимой, как летняя гроза. Сенокос. Солнце палило так, что воздух дрожал и плавился над лугом. Степан, как всегда, работал за троих, не замечая ни жары, ни усталости. Просто в какой-то момент взмахнул косой, остановился, посмотрел на солнце, прищурившись, и тихо лёг в траву. Сердце. Врачи потом сказали — мгновенно. Словно земля, которой он отдал всего себя без остатка, позвала его обратно.

Горе накрыло наше село, как плотный туман. Особенно тяжело было смотреть на его жену, Анну. Она не плакала, не билась в истерике. Просто ходила, как тень, с остановившимися, сухими глазами, и эта тихая, выжженная скорбь была страшнее любых рыданий. По обычаю, тело оставили дома. Степан лежал в своей горнице, на столе, укрытый белым саваном, в окружении икон и свечей. Лицо его было спокойным, почти умиротворенным. Словно он не умер, а просто очень крепко уснул после тяжелой работы.

Два дня и две ночи мы по очереди сидели у его тела, читали псалтырь. Я тоже сидел. Смотрел на его знакомое до последней морщинки лицо и не мог поверить, что больше никогда не увижу, как он улыбается своей редкой, кривоватой улыбкой, не услышу его низкого голоса. Воздух в доме стал тяжелым, густым, пропитанным запахом ладана, воска и тем особым, сладковатым запахом увядания, который я теперь никогда не забуду.

Похороны назначили на третий день. А на второй день, вечером, случилось первое.

Соседка, баба Клава, старенькая и почти слепая, прибежала к нам, стуча в ворота. Она задыхалась, крестилась, в её выцветших глазах стоял неподдельный ужас.

— Степана видела! — выдохнула она, когда я открыл ей. — У колодца своего стоит… Воду пьёт…

Мы с мужиками переглянулись. Понятное дело — старушка совсем из ума выжила. Горе, жара… Кто-то похлопал её по плечу, кто-то налил воды. Я сам проводил её до дома, успокаивая, что ей всё привиделось. Но, проходя мимо Степанова двора, я невольно бросил взгляд на старый сруб колодца. Он стоял тёмный, тихий, и рядом с ним никого не было. Но какая-то тревога, липкая и холодная, шевельнулась внутри.

Мы не придали этому значения. Мало ли что может померещиться в такой час. Но на следующий день, за несколько часов до похорон, произошло второе. И на этот раз очевидцем был не слепой старик. Был я.

Я шёл от Анны, мы обговаривали последние детали — поминки, транспорт. Солнце уже садилось, окрашивая небо в тревожные, багровые тона. Я был погружён в свои мысли и поднял голову, только когда поравнялся со Степановым двором. И замер.

У колодца стоял он. Степан.

Я узнал его сразу, без малейшего сомнения. Его фигура, его широкие плечи, его манера стоять, чуть сутулясь, словно прислушиваясь к земле. Он был одет в свою обычную рабочую рубаху и штаны. Он медленно, очень медленно, крутил ворот, поднимая ведро. Потом зачерпнул воду ковшом и так же медленно, основательно, начал пить.

Мозг отказывался принимать то, что видели глаза. Кровь застыла в жилах, волосы на голове зашевелились от первобытного, животного ужаса. Это был не призрак, не полупрозрачная фигура. Это был плотный, реальный человек. Я видел, как капли воды стекали по его небритому подбородку.

Я стоял, парализованный, не в силах ни закричать, ни пошевелиться. Он допил воду, поставил ковш на сруб и повернул голову в мою сторону.

Я не видел его глаз — расстояние было слишком велико, да и сумерки сгущались. Но я почувствовал его взгляд. Пустой. Равнодушный. Как взгляд манекена. В нём не было ни узнавания, ни злобы, ни тоски. Ничего. Это было самое страшное.

Он постоял так с минуту, глядя в мою сторону, а потом так же неторопливо развернулся и пошёл к своему дому. Не к двери. Он просто подошёл к стене сруба и… вошёл в неё. Не прошёл сквозь. Он словно растворился, впитался в старые, почерневшие брёвна, как капля воды в сухую землю.

Я не помню, как добежал до своего дома. Я влетел в избу, захлопнул дверь, задвинул все засовы. Меня трясло так, что зуб на зуб не попадал. Галлюцинация? Массовый психоз на фоне горя? Но я видел это. Я видел это так же отчётливо, как вижу сейчас свои руки.

На похороны я шёл, как на Голгофу. Часть меня боялась, что гроб окажется пустым. Но другая, рациональная часть, отчаянно цеплялась за мысль, что сейчас я увижу его тело, и весь этот ночной кошмар рассеется.

Гроб был тяжёлым. Я был одним из тех, кто его нёс. И я заставил себя посмотреть. Он лежал там. Степан. С восковым, спокойным лицом, со скрещенными на груди руками. Тот же самый человек, которого я знал всю жизнь. И в то же время — абсолютно другой. Холодная, безжизненная оболочка. Ничего общего с той фигурой у колодца.

Когда мы опускали гроб в могилу, земляной ком стукнул по крышке, я услышал позади тихий вздох. Я обернулся. Анна смотрела не на могилу. Она смотрела куда-то вдаль, на свой опустевший дом. И в её глазах был тот же ужас, что я видел у бабы Клавы. Я понял, что она тоже видела.

После похорон и поминок страх не ушёл. Он поселился в нашем селе. Сначала это были просто слухи, шёпот по углам. Кто-то видел Степана в его огороде — он стоял и смотрел на грядки. Кто-то — на крыльце его дома, он просто сидел на своей любимой лавке. Он никогда ничего не делал. Не говорил. Не пытался войти в контакт. Он просто был. Совершал свой привычный вечерний ритуал, словно заведённая кукла.

Деревня начала вымирать после заката. Люди запирали ставни, боялись выйти во двор. Животные вели себя беспокойно: собаки скулили, не решаясь лаять, коровы тревожно мычали в хлевах. Воздух стал плотным, тяжёлым. Казалось, само пространство вокруг Степанова дома изменилось, стало… чужим.

Я не мог оставить Анну одну. Я почти перебрался к ней, ночевал в летней кухне. Мы почти не говорили о нём. Мы оба знали, что это не Степан. Не его душа, заблудившаяся между мирами. Это было что-то другое, что-то, для чего у нас не было слов.

Однажды ночью я проснулся от странного ощущения. Я вышел на крыльцо. Ночь была тихой, лунной. И я увидел его. Он стоял посреди двора и смотрел на дом. На окна спальни, где спала Анна. И в этот момент я впервые почувствовал не только страх, но и ярость. Это существо, чем бы оно ни было, оскверняло память моего друга. Оно мучило его жену. Оно не давало нам отпустить его, оплакать и жить дальше.

Я решил, что должен что-то сделать. Священник из райцентра, которого мы вызвали, отслужил молебен, окропил дом святой водой, но это не помогло. В тот же вечер оно снова было на своём месте.

Ответ пришёл оттуда, откуда я не ждал. В самом дальнем доме нашего села жила баба Матрёна, знахарка и травница. Люди её побаивались и уважали. Я пошёл к ней.

Она выслушала меня молча, глядя своими тёмными, глубокими глазами.

— Это не душа его мается, — сказала она наконец, когда я закончил. — Душа его там, где ей положено быть. А это — след.

— След? — не понял я.

— Человек, когда живёт, след оставляет. На всём. На вещах, на доме, на земле своей. Особенно такой человек, как Степан. Он же корнями в эту землю врос. Он не просто жил на ней, он с ней одним целым был. И когда он ушёл, земля его не отпустила. Память о нём осталась. Сильная, плотная память. Она и ходит теперь. Повторяет то, что он делал каждый день. Это не он. Это его эхо.

— Но что оно хочет? Зачем оно здесь?

— Оно ничего не хочет, — покачала головой старуха. — У него воли нет. Оно просто есть. Как эхо в горах. Но оно опасно. След со временем должен истаять, рассеяться. А этот — слишком сильный. Он держится за дом, за жену. Он как корень, что врос в фундамент. Если его не убрать, он и дом разрушит, и всех, кто в нём, изведёт. Он тянет жизнь из этого места.

— Как его убрать? — спросил я, цепляясь за надежду.

— Силой его не взять. Молитвой не изгнать. Это не нечисть. Это — память. И убрать её можно, только дав ей то, что она ищет. Она ищет покоя. Она ищет своего хозяина. Ты должен обмануть её. Найти вещь, в которой больше всего его жизни осталось, его силы. То, что он держал в руках каждый день, во что душу вкладывал. И отнести эту вещь туда, где его след закончился. На его могилу.

Я понял, о чём она. Коса. Та самая коса, которую он держал в руках в свой последний миг. Она стояла в сарае, прислонённая к стене.

Той же ночью я решился. Сказал Анне, чтобы она заперлась и ни в коем случае не выходила. Взял керосиновую лампу и пошёл в сарай. Коса стояла на своём месте. Я взял её. Деревянное косовище было гладким, отполированным его ладонями до блеска. Оно было тёплым. Словно до сих пор хранило тепло его рук.

Когда я вышел с косой во двор, оно уже было там. Стояло у колодца. И в этот раз оно повернулось ко мне сразу. И пошло. Медленно, неотвратимо, оно двинулось в мою сторону.

Я не побежал. Я сделал то, что сказала Матрёна. Я развернулся и пошёл прочь со двора, в сторону кладбища. Я не оглядывался, но слышал за спиной шаги. Тяжёлые, размеренные шаги Степана. Они следовали за мной по пыльной деревенской дороге. Я чувствовал на затылке его пустой, немигающий взгляд. Каждый шаг давался с трудом. Хотелось бросить всё и бежать без оглядки. Но я шёл.

Кладбище встретило меня тишиной и запахом прелой листвы. Я нашёл свежий холмик его могилы. Дошёл до него, развернулся.

Оно стояло в нескольких шагах от меня. В свете лампы я впервые смог рассмотреть его лицо. Это было лицо Степана, но как будто стёртое, нечёткое. Словно на старой фотографии, которую долго держали в воде. И в его глазах… в них по-прежнему не было ничего. Пустота.

— Вот, Степан, — мой голос дрожал. — Вот твоя коса. Твоя работа закончена. Пора на покой.

Я воткнул косу в могильный холм, по самое косовище.

В тот же миг фигура передо мной замерла. Её очертания начали дрожать, расплываться, как изображение на поверхности воды, по которой прошла рябь. Лицо исказилось, и на одну единственную, бесконечную секунду в его глазах промелькнуло что-то. Не узнавание. Не мысль. А какая-то глубокая, вселенская усталость. И недоумение. Словно эхо вдруг осознало, что оно всего лишь эхо.

А потом оно просто рассыпалось. Превратилось в столб пыли и сухих листьев, который закружил ночной ветерок и развеял без следа.

Я стоял над могилой друга, обессиленный, и впервые за всё это время заплакал. Я плакал не от страха. Я плакал от жалости. От жалости к этой неприкаянной памяти, к этому следу, который так отчаянно цеплялся за жизнь.

В село я вернулся под утро. Воздух был другим. Лёгким, чистым. Собаки во дворах заливисто лаяли, встречая рассвет. Тяжёлое, гнетущее оцепенение спало.

Я до сих пор живу здесь, по соседству с Анной. Мы помогаем друг другу. Иногда я прихожу на могилу к Степану, поправляю холмик. Коса так и торчит из земли, она уже потемнела, покрылась ржавчиной, но стоит крепко. Как памятник. Памятник человеку, который так сильно любил свою землю, что она долго не хотела отпускать его обратно.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник