Города высасывают из тебя жизнь. Не сразу, а по капле, незаметно. Ты этого даже не замечаешь, пока однажды не ловишь свое отражение в стеклянной двери очередного бизнес-центра и не видишь в нем уставшего, совершенно чужого тебе человека с потухшими глазами. Я — архитектор. Я проектирую эти самые стеклянные коробки, эти ульи из бетона и стали, и, наверное, поэтому я ненавижу их больше всего на свете. Моя настоящая страсть, моя отдушина — старое русское деревянное зодчество. Умирающая, почти исчезнувшая красота.

Я мотался по заброшенным деревням Тверской, Костромской, Архангельской областей в поисках этих последних островков подлинности. Фотографировал их, делал замеры, зарисовки. Просто сидел рядом и дышал ими. Для меня это было сродни медитации, способу снова почувствовать себя живым.

В тот раз меня занесло в совсем уж глухие места. Деревенька Глухово на моих картах была помечена как нежилая, но я все равно решил до нее добраться. Несколько часов по разбитому грейдеру, потом еще километров пять пешком через заросшее поле и молодой лесок, и вот она. Пять почерневших от времени срубов, вросших в землю по самые окна. Три из них уже завалились, образовав живописные, но печальные руины. Один стоял с сорванной крышей, словно череп с пробитым лбом. А пятый… пятый был цел.

Он стоял чуть поодаль, на небольшом пригорке, и выглядел так, будто хозяева просто вышли на минутку. Крепкий, ладный, из почерневших, но не гнилых бревен, с целыми наличниками удивительной резьбы — не то птицы, не то цветы. Даже стекла в двух окошках, глядящих на бывшую улицу, уцелели. Меня как магнитом потянуло к нему. Это была не просто находка, это был клад.

Дверь была не заперта, а лишь притворена. Я толкнул ее, и она со скрипом, похожим на старческий вздох, отворилась. Внутри пахло так, как и должно пахнуть в покинутом доме — пылью, сухими травами, застывшим временем. Первое, что я увидел — русская печь. Огромная, беленая, она занимала почти четверть единственной комнаты. Вдоль стен — широкие лавки, в красном углу — пустая полочка для икон. Чисто. Кто-то прибрался перед уходом. Не было ощущения тлена и запустения, какое обычно царит в таких местах. Было ощущение… ожидания. Словно дом ждал, что в него вернутся.

Я провел в нем несколько часов, фотографируя каждую деталь, каждую выемку, оставленную теслом на бревне, каждую царапину на досках пола. Солнце начало клониться к закату. Мысль о возвращении к машине через темнеющий лес вызывала тоску. А здесь, в этой избе, было на удивление спокойно. Уютно. У меня с собой был спальник и кое-какая еда. Решение пришло само собой. Я заночую здесь. Что может случиться в пустом доме, в мертвой деревне, где на десятки километров вокруг нет ни одной живой души?

С наступлением сумерек тишина стала почти осязаемой. Она давила на уши. Я расстелил спальник на широкой лавке у печи, перекусил и попытался читать с телефона, но строки расплывались. Усталость брала свое. Я выключил экран, и комната погрузилась в густую, бархатную темноту, лишь слегка разбавленную тусклым светом звезд в окне. Я лежал, слушая, как гудит кровь в ушах, и думал о том, как, наверное, жили здесь люди. Рождались, любили, умирали под этими почерневшими потолочными балками. Мысли были мирные, спокойные. Дом словно баюкал меня. Я начал проваливаться в сон.

И тут я это услышал.

Это был не звук. Не скрип. Это был шепот. Тихий, едва различимый, как шелест сухих листьев. Он донесся из сеней — небольшого, неотапливаемого тамбура между улицей и жилой комнатой. Я замер, превратившись в слух. Может, показалось? Ветер в щелях? Но ветра не было. Ночь была безмолвной и неподвижной.

Я лежал, не дыша. Минута, две, пять. Тишина. Наверное, все-таки слуховая галлюцинация на фоне усталости. Я медленно выдохнул и перевернулся на другой бок.

— Лёша…

Мое имя. Оно прозвучало так отчетливо, так близко, будто кто-то произнес его прямо у двери в сени. Произнес тихо, вкрадчиво, с какой-то странной, тягучей интонацией.

Кровь застыла в жилах. Я сел в спальнике. Сердце колотилось о ребра так, что, казалось, его стук был слышен по всей избе. В мертвой деревне. В пустом доме. Кто-то позвал меня по имени. По имени, которое здесь никто не мог знать.

Страх был первобытным, иррациональным. Он парализовал тело, но разум отчаянно цеплялся за логику. Может, там кто-то есть? Другой такой же турист? Охотник? Местный сумасшедший? Любое объяснение было лучше, чем то, что лезло в голову.

— Кто здесь? — мой голос прозвучал хрипло и жалко.

Ответом была тишина. Но я чувствовал, я знал — там, за дверью, кто-то есть. Кто-то стоит в темноте сеней и ждет.

Я выпутался из спальника. Ноги были ватными. Нужно было посмотреть. Убедиться. Рационализировать. Я нащупал на лавке телефон, включил фонарик. Яркий луч вырвал из темноты печь, стены, дверь в сени. Обычная дощатая дверь с кованой щеколдой.

Медленно, стараясь не шуметь, я подошел к ней. Прислушался. Ни звука. Я протянул руку к щеколде, но в последний момент отдернул. А что, если там действительно кто-то стоит? Кто-то недобрый. Может, лучше запереться и дождаться утра? Но щеколда была только с этой стороны. Изнутри. Если кто-то в сенях, он не войдет.

Эта мысль немного успокоила. Я решил, что просто дождусь рассвета. Утром все страхи покажутся глупыми. Я вернулся к спальнику, но о сне не могло быть и речи. Я сидел, прижавшись спиной к теплому боку печи, и неотрывно смотрел на дверь в сени, сжимая в руке телефон.

Время тянулось бесконечно. Я не знаю, сколько прошло — час или два. Тишина снова стала плотной, гнетущей. Я начал понемногу успокаиваться, убеждая себя, что это был сон, игра воображения.

И тогда шепот раздался снова.

— Лёша… открой…

На этот раз он был настойчивее. И не только в сенях. Мне показалось, что он прозвучал отовсюду сразу. Из-за печи. Из-под лавки. Из темных углов под потолком. Он был внутри дома. Он был вокруг меня.

Паника ударила с новой силой. Я вскочил и бросился к выходу. Не в сени, нет. К главному выходу на улицу. Дверь, которая вела из комнаты прямо наружу, минуя сени, была массивной, с тяжелым засовом. Я помнил его. Я сам его задвинул вечером.

Я рванул засов. Он не поддался. Я дернул еще раз, навалившись всем телом. Бесполезно. Он сидел в пазах так, будто его приварили. Как это возможно? Он ходил совершенно свободно!

Я посветил фонариком. Металлический брус засова был на месте, в скобах. Но он не двигался. Совсем. Я попробовал потянуть саму дверь. Она тоже была как влитая. Словно стала частью стены.

И тут я понял. Дверь была заперта. Снаружи.

Это осознание было страшнее шепота. Шепот можно было списать на галлюцинацию. Но запертая снаружи дверь — это физический факт. Значит, я здесь не один. И тот, кто снаружи, запер меня здесь. С тем, что шепчет внутри.

— Пожалуйста… не надо… — проскулил я в пустоту.

— Мы просто… поговорим… — прошелестел ответ со всех сторон.

Я отскочил от двери, как ошпаренный, и заметался по комнате. Окна! В избе было три окна. Два маленьких, выходивших на бывшую улицу, и одно побольше, во двор. Я бросился к ближайшему. Стекло было целым. Но рама… она была старой, рассохшейся. Может, получится выбить?

Я схватил единственное, что подходило на роль тарана — тяжелую дубовую табуретку. Раз, другой ударил по раме. Только щепки полетели. Дерево было крепким, как кость. Я ударил по стеклу. Оно со звоном разлетелось, и в избу ворвался свежий ночной воздух. Спасение!

Я высунул голову наружу. Ночь была ясной, звездной. Никого. Я начал протискиваться в узкий проем. Плечи застряли. Я извернулся, ободрав кожу, и уже почти вылез, когда почувствовал, что что-то схватило меня за ногу.

Это была не рука. Это было что-то твердое, но гибкое, как корень дерева. Оно обвилось вокруг моей лодыжки и с невероятной силой потащило обратно. Я закричал, цепляясь пальцами за подоконник. Хватка была железной. Я видел, как из досок пола, словно змеи, тянутся темные, похожие на корни отростки, и оплетают мою ногу.

Дом. Это был сам дом.

Меня втащило обратно в избу и швырнуло на пол. Я ударился головой и на мгновение потерял сознание. Очнулся от того, что по лицу что-то скребло. Я открыл глаза. Надо мной склонялось нечто, сотканное из теней и пыли. Оно не имело четких очертаний, но в его глубине угадывались десятки лиц — искаженных, страдающих. И все они шептали. Шептали мое имя вперемешку с другими именами, стонами и мольбами.

Страх исчез. На его место пришло ледяное, отстраненное понимание. Я понял, почему дом так хорошо сохранился. Он был жив. И он питался. Не кровью. Жизнью. Душами. Он заманивал случайных путников уютом и покоем, а потом запирал их и медленно поглощал, вплетая их сущность в свои старые бревна. Те, кто прибрался здесь перед уходом, никуда не ушли. Они остались здесь навсегда. Их голоса теперь были частью этого хора.

«Чужая изба», — промелькнула в голове дурацкая мысль. Не потому что не моя. А потому что она сама — чужая. Инородная. Неправильная. Порождение чьей-то больной воли или древнего проклятия.

Существо из теней нависло надо мной, и я почувствовал, как жизненные силы покидают меня. Тело слабело, становилось легким. Сознание начало меркнуть. Но вместе с уходящей жизнью во мне вскипела ярость. Ярость отчаяния. Я не хотел становиться еще одним шепчущим голосом в этих стенах.

Я посмотрел на печь. Сердце дома. Я всегда это чувствовал. Огромная, белая, она была центром этого мирка. И если у него есть сердце, его можно остановить.

Собрав последние силы, я рванулся в сторону. Теневая тварь, казалось, не ожидала этого. Она была медлительной, привыкшей к безвольным жертвам. Я вскочил на ноги и, шатаясь, бросился к печи. На полке рядом с устьем стояло что-то металлическое. Ухват. Тяжелый, чугунный.

— Не трогай! — взвыл хор голосов, и в этом вое уже не было вкрадчивости. Только звериная злоба. Стены избы задрожали. С потолка посыпалась труха.

Я схватил ухват и со всего маху ударил по беленому боку печи. Послышался треск, но не штукатурки. Глухой, органический треск, будто сломалась кость. Из трещины на побелке потекла темная, густая, как деготь, жижа. Дом застонал. Настоящий, полный боли и ярости стон, от которого заложило уши.

Пол подо мной заходил ходуном. Лавки начали опрокидываться. Из стен, как ребра, полезли острые щепки. Дом пытался меня раздавить.

Я бил снова и снова. Вкладывал в каждый удар всю свою ненависть, все свое желание жить. Куски штукатурки отлетали, обнажая кирпичную кладку, покрытую сетью темных, пульсирующих вен. Жижа хлынула сильнее, заливая пол. Она пахла гнилью и сырой землей.

Я ударил в самое средоточие этих вен. Ухват пробил кладку и вошел во что-то мягкое. Раздался оглушительный, душераздирающий визг, и в то же мгновение все затихло. Дрожь прекратилась. Шепот смолк. Теневая тварь, висевшая в центре комнаты, распалась облаком пыли.

В наступившей тишине я услышал щелчок. Громкий, отчетливый. Я обернулся. Тяжелый засов на входной двери соскочил со скоб и с грохотом упал на пол. Дверь была открыта.

Я не помню, как выбрался из избы. Не помню, как бежал через лес, не разбирая дороги, ломая ветки и спотыкаясь о корни. Я пришел в себя только на рассвете, когда вышел на грейдер рядом со своей машиной. Весь в царапинах, в грязи, в этой вонючей темной жиже.

Я уехал оттуда и никогда больше не возвращался в заброшенные деревни. Моя страсть умерла в ту ночь, в той избе. Я до сих пор работаю архитектором. Я все так же проектирую бездушные коробки из стекла и бетона. Но теперь я их не ненавижу. Наоборот. Я благодарен им за их пустоту. За то, что в них нет души. Потому что теперь я знаю, какой страшной, какой голодной и беспощадной может быть душа у старого дома, который не хочет оставаться один.

Иногда по ночам, в своей стерильной городской квартире, я просыпаюсь от тихого шепота. Он зовет меня по имени. Я знаю, что это лишь эхо, отпечаток того ужаса в моей памяти. Но каждый раз я вскакиваю и проверяю замок на входной двери. А потом долго сижу на кухне, смотрю на огни чужих окон и пью холодную воду. И мне кажется, что даже у бетона есть память. И что где-то там, в глухих тверских лесах, на пригорке стоит почерневший от времени сруб. И ждет. Ждет, когда к нему придет новый гость.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник