Меня зовут Виктор. Я не герой и не искатель приключений. Я обычный мужик, которому скоро сорок. Всю жизнь живу в нашем сеle Заозерье, работаю руками: где забор поправить, где крышу подлатать, где печь переложить. Деревня наша потихоньку вымирает, работы все меньше, но мне хватает. Я люблю эту тишину, эту неспешную жизнь, где все друг друга знают. По крайней мере, я так думал.

Все началось с дома Зотовых. Стоял он на самом отшибе, у оврага. Пустовал уже лет десять. Семья была странная, нелюдимая. Жили сами по себе, ни с кем не водились. А потом будто вымерли все разом за одну зиму. Сперва дети, потом жена, потом и сам хозяин, Игнат Зотов. Сказали — тиф, но люди шептались всякое. Дом с тех пор обходили стороной.

В конце осени ко мне пришел председатель наш, Михалыч.
— Вить, надо бы дом Зотовых до зимы заколотить. Окна там уже выбиты, двери на одной петле. Разнесет ведь все ветрами. Не по-людски как-то.

Спорить я не стал, работа есть работа. Взял инструмент, доски и пошел к оврагу.

Дом встретил меня мертвой тишиной и запахом сырости и запустения. Внутри все было покрыто толстым слоем пыли. Паутина висела клочьями. Я принялся за дело, стараясь не шуметь, словно боялся кого-то разбудить. И вот, когда я заколачивал окно в дальней комнате, я это услышал.

Тихий детский смех.

Он донесся не с улицы, а будто из-под самого дома. Я замер, с молотком в руке. Сердце пропустило удар. Наваждение. Сквозняк. Старый дом «дышит». Я нашел с десяток объяснений, прежде чем снова взяться за молоток. Но стоило мне ударить по гвоздю, как из-под пола донеслось снова. Уже не смех. А тихое, увещевающее «ш-ш-ш-ш», будто мать успокаивает ребенка.

Я бросил молоток. Холод пробежал по спине.
— Эй! Есть кто? — крикнул я.

Ответом была тишина. Но теперь она казалась живой, затаившейся. Я походил по скрипучим половицам, заглянул в каждую комнату. Пусто. Ни следов, никого. Но ощущение, что за мной наблюдают из-под ног, не покидало.

Я кое-как закончил работу и ушел оттуда, решив больше не возвращаться. Но я не мог перестать думать об этом. Голоса были слишком настоящими.

Через пару дней я не выдержал. Ночью, когда вся деревня спала, я взял свой самый мощный фонарь и снова пошел к дому Зотовых. Я не собирался входить. Просто хотел посидеть рядом, послушать.

Я сел на бревно неподалеку и стал ждать. И они заговорили.

Сначала это был невнятный шепот, доносившийся из-под фундамента. Потом голоса стали отчетливее. Это была целая семья. Мужской, женский и детский. Они не кричали, не стонали. Они просто... жили.

— Пора спать, Егорка, — говорил женский голос.
— А сказку? — отвечал детский.
— Отец расскажет, — вступал мужской бас. — Про серого волка, что живет в овраге...

Я сидел, парализованный ужасом и изумлением. Это были призраки. Говорящие призраки семьи Зотовых. Я слушал их около часа. Они разговаривали, смеялись, спорили о каких-то мелочах. Это была аудиозапись давно минувших дней. Жутко, но... почти безобидно.

Я стал ходить туда каждую ночь. Это стало моим наваждением. Я слушал их жизнь, их быт. Но однажды я заметил то, от чего кровь застыла в жилах.

Они начали ошибаться.

Однажды ночью «мать» сказала:
— Пора спать, Егорка.
— А сказку? — ответил «сын».
И тут «отец» произнес ту же самую фразу, что и в прошлую ночь, но интонация была другой. Холодной, механической. А потом он запнулся на полуслове: «Про серого... серого... волка...»

В подполье наступила тишина. А потом женский голос, уже без капли тепла, произнес: «Не так. Слово — "волка"».
И мужской голос, как ученик, несколько раз повторил: «Волка. Волка. Волка».

Я понял страшную вещь. Это были не призраки. Не эхо прошлого. Там, под полом, сидели какие-то твари. И они не вспоминали. Они — репетировали. Они заучивали человеческую речь, интонации, эмоции. Они учились быть людьми.

Кто они? Что им нужно? Эти вопросы сводили меня с ума. Я похудел, почернел, шарахался от каждого звука. Михалыч, встречая меня, качал головой: «Что с тобой, Вить? Нездоровится?»

Я решил, что должен узнать, кто там. Я должен увидеть их.

На следующую ночь я пошел к дому не с пустыми руками. Я взял с собой тяжелый лом, топор и фонарь. Войдя в дом, я подошел к тому месту в главной комнате, откуда голоса доносились отчетливее всего. В эту ночь они молчали, словно почувствовали мое присутствие.

Я вставил лом в щель между половицами. Дерево затрещало. Я навалился всем весом. Гнилые доски поддались с оглушительным скрипом. В нос ударил тяжелый, тошнотворный запах сырой земли, плесени и чего-то еще. Чего-то мясного. Сладковатого.

Я посветил в дыру.

Луч фонаря выхватил из темноты земляной пол и то, что на нем сидело.
Их было трое. Они были похожи на людей. Издалека. Бледная, почти прозрачная кожа, обтягивающая острые кости. Длинные, тощие руки и ноги, заканчивающиеся грязными когтями. У них не было волос. А глаза... Огромные, абсолютно черные, без белков и зрачков. Они смотрели на меня снизу вверх, и в этих глазах не было ничего, кроме голода и животного, хищного любопытства.

Один из них, самый крупный, открыл рот, и из его глотки донесся тот самый бас Игната Зотова:
— Ты... пришел...
Но звук был неправильным. Искаженным. Как плохая запись на старой пленке.

Второй, поменьше, с фигурой, отдаленно напоминающей женскую, издал высокий звук, похожий на плач. А третий, самый маленький, просто смотрел на меня и облизывал тонкие, бескровные губы.

Вурдалаки. Слово само всплыло в памяти из бабкиных сказок. Нежить, что живет под землей и питается кровью живых.
Существо, говорившее голосом Зотова, медленно начало подниматься, его суставы щелкали и хрустели. Оно хотело выбраться.

Я не помню, как я вылетел из этого дома. Помню только свой собственный крик и то, как я бежал, не разбирая дороги, пока не рухнул без сил у порога дома Михалыча.

Я рассказал ему все. Думал, он покрутит пальцем у виска. Но он слушал очень серьезно, его лицо стало серым.
— Дверь в подпол открыл, дурак, — тихо сказал он, когда я закончил. — Мы ее десять лет закрытой держали.

И он поведал мне тайну, от которой мне стало еще страшнее. В Заозерье всегда знали, кто живет в доме Зотовых. Игнат Зотов сам был не совсем человеком. Он заключил с этими тварями какой-то договор. Он и его семья приносили им еду — скот, а может и случайных путников, — а они не трогали деревню. Когда Зотовы умерли, твари остались заперты в своем подполье, без еды, без присмотра. Деревня молчаливо охраняла этот дом, надеясь, что они там просто сдохнут от голода.

— Они не сдохли, — прохрипел я. — Они просто ждали. И учились. Учились говорить, как мы.
— Теперь они знают, что наверху есть жизнь, — подытожил Михалыч. — И знают, что ход открыт. Теперь они будут пробовать выбраться. Каждую ночь.

В ту ночь мы не спали. Мы вдвоем с Михалычем сидели в моем доме, с ружьем и топором, и слушали. И впервые звуки раздались не у дома Зотовых. Они были рядом. Под окном кто-то тихо позвал меня по имени голосом моей покойной матери. Потом за дверью заплакал ребенок.

Они вышли на охоту.

Я не уехал. Куда я поеду с этим знанием? С этим ужасом? Михалыч прав. Мы открыли эту дверь. Нам ее и сторожить.
Теперь мы — последние стражи Заозерья. Днем это просто вымирающая деревня. Но каждую ночь мы с председателем заступаем на дежурство. И слушаем. Слушаем, как они ходят вокруг наших домов, пробуя на прочность двери. Как они зовут нас голосами наших мертвых. С каждым разом их речь все чище, все убедительнее.

Они все еще учатся. И я знаю, что однажды у них получится идеально. И в тот день кто-нибудь из живых обязательно откроет им дверь.

Недели превратились в месяц. Первый снег припорошил черную землю Заозерья, и ночи стали длиннее, а тишина — глубже, пронзительнее. Наше с Михалычем дежурство превратилось в изматывающую рутину. Мы не спали по-настоящему, а лишь проваливались в тревожную дрему по очереди, сидя у меня на кухне. Топор лежал на столе, рядом с двустволкой Михалыча.

Твари стали хитрее. Они поняли, что голоса мертвых на нас больше не действуют. И они начали слушать. Слушать нас.

Однажды ночью под окном раздался кашель. Сухой, надсадный кашель, точь-в-точь как у Михалыча. Председатель вздрогнул, схватился за ружье.
— Тише, — прошептал я. — Это не ты.
Мы замерли. Кашель повторился, а потом голос, точная копия моего, произнес сдавленно: «Воды бы... Михалыч, принеси воды...»
Холодный пот прошиб меня. Они подслушали наш разговор днем. Они учились не просто словам — они учились ситуациям, нашим взаимоотношениям. Они строили свои репетиции на нашей жизни.

Но самое страшное случилось через неделю. Умерла последняя одинокая старуха в деревне, баба Нюра. Проводить ее в последний путь вышли все, кто еще мог ходить, — человек семь. И в ту же ночь они пришли к дому ее сына, Павла. Пьянчуги и мужика, в общем-то, никчемного.

Мы с Михалычем как раз делали обход, когда услышали. Голос бабы Нюры, тихий и жалобный, раздался у самого его окна:
— Павлуша... сынок... холодно мне... Пусти мать погреться...
В окне загорелся свет. Мы бросились туда со всех ног.
— Пашка, не смей! — заорал Михалыч, колотя в дверь. — Это не она!
Но Павел был пьян и убит горем.
— Мамка... — услышали мы его бормотание. — Мамка пришла...
Загремел засов. Михалыч оттолкнул меня, размахнулся и прикладом вышиб оконное стекло.
— Стой, идиот! — прорычал он, влезая внутрь.

Я посветил фонарем в темноту за домом Павла. На снегу не было ни единого следа. Но я отчетливо видел, как в нескольких метрах от крыльца колыхнулся воздух, словно от горячего марева, и услышал разочарованный, шипящий вздох.

В ту ночь мы силой связали Павла и до утра отпаивали его самогоном, вперемешку с молитвами, которые помнил Михалыч. Председатель был черен как земля.
— Все, Витя. Это конец, — сказал он, глядя в пустую чашку. — Мы не можем сторожить каждого. Они научатся. Они подберут ключ к кому-нибудь. Сегодня к Павлу, завтра к доярке Клаве, послезавтра — к нам. Просто ждать — значит проиграть.
— А что делать? — спросил я. Голос сел. Я чувствовал себя загнанным в угол.
— Дед мой говорил, — Михалыч поднял на меня тяжелый взгляд, — что Зотов не просто их кормил. Он их держал. Боялся их до смерти. В доме у него всегда горела одна печь. Даже летом. И соль он покупал мешками. Не для солений. Он сыпал ее по периметру дома.
Я смотрел на него, и страшная догадка начала обретать форму.
— Ты хочешь вернуться туда?
— Мы должны, — твердо сказал он. — Зотов должен был оставить что-то. Записи, хоть что-то, что объяснит, как с ними бороться. Иначе мы просто будем ждать, когда они вырежут всю деревню.

На рассвете, взяв с собой все, что могло гореть — керосиновую лампу, канистру с соляркой — и мешок соли, мы снова пошли к проклятому дому. При свете дня он казался еще более мертвым.

Внутри ничего не изменилось. Та же пыль, тот же запах тлена. И зияющая дыра в полу. Мы не сговариваясь рассыпали соль вокруг дыры, создав белый защитный круг. Михалыч остался наверху с ружьем, а я, перекрестившись, с фонарем и ломом полез вниз.

Подполье было больше, чем я думал. Низкий, тесный лаз вел в небольшую землянку. Здесь вонь стояла невыносимая. В углу валялись обглоданные кости животных, а земля была рыхлой, словно ее постоянно перекапывали. В дальнем конце землянки я увидел то, что мы искали. В нише, вырытой в стене, лежал небольшой железный сундук.

Едва я коснулся его, как земля под ногами зашевелилась. Я услышал не голос, а мысль в своей голове. Холодную, чужую, полную голодного любопытства.
«Нашел?» — спросило оно беззвучно.
Я отшатнулся, ударившись головой о потолок. Из-под земли прямо передо мной начали проступать бледные пальцы с черными когтями. Они не могли дотянуться до меня, но они были здесь. Они спали в земле, как черви. Мой дневной визит их разбудил.

Я схватил сундук и как ошпаренный полез наверх.
— Они там! Они просыпаются! — крикнул я Михалычу.
Мы вытащили сундук на середину комнаты. Замок поддался удару лома. Внутри, завернутый в истлевшую мешковину, лежал толстый дневник в кожаном переплете.
Мы начали читать, перелистывая пожелтевшие страницы дрожащими руками. И правда была страшнее всех моих догадок.

Зотов не заключал с ними договор. Он их вызвал. Нашел в какой-то черной книге обряд, желая богатства и власти над людьми. Он называл их «Шептунами из сырой земли». Они не были мертвецами. Они были чем-то другим. Древним. Тем, что спит под миром и подражает тому, что ходит по нему. Они могли принимать любой облик, но лишь на краткое время, и только если «прорепетируют» его. Зотов кормил их, а они шептали ему, как влиять на людей, где искать клады.

Но твари оказались умнее. Они учились не только у него, но и у его семьи. А потом его семья захотела бежать. И Шептуны, не желая терять источник пищи и знаний, просто... заменили их. «Тиф» был ложью. Зотов последним понял, что жена и дети — уже не его семья, а куклы, идеально повторяющие их слова и манеры. Он сам запер их в подполе, а потом умер от ужаса и тоски.

Последняя запись в дневнике была сделана неровным почерком:
«Они боятся только двух вещей. "Чистого" огня, что горит без дыма, и полного молчания. Звук для них — это пища. Слова — это способ обрести форму. Пока мы говорим, они учатся. Пока мы кричим, они становятся сильнее».

В этот момент снизу, из дыры в полу, донесся тихий смех моего сына, который уже десять лет как жил в городе. А потом голос моей покойной матери позвал:
— Витенька, я так замерзла...
— Не слушай! — рявкнул Михалыч, зажимая уши. — Не отвечай! Молчи!

Мы поняли. Наш страх, наши крики, наши разговоры — все это делало их сильнее.
Михалыч посмотрел на канистру с соляркой, потом на меня. В его глазах была стальная решимость.
— У Заозерья больше не будет стражей, Витя. Потому что и Заозерья скоро не будет. Но и этих тварей — тоже.

Он молча поднял канистру. Я понял его без слов. Это был единственный выход. Не просто запереть дверь, а сжечь дом дотла. Уничтожить их гнездо.
Мы облили соляркой все, что могли. Старые тряпки, гнилые доски, стены. Последнюю струю Михалыч вылил прямо в дыру.
Они внизу зашипели. Уже не голосами, а своим истинным, змеиным шипением. Они поняли.

Я чиркнул спичкой. Мы выбежали из дома за секунду до того, как огонь с ревом охватил старое дерево. Мы не побежали. Мы стояли и молча смотрели, как пламя пожирает дом Зотовых. Из огня не доносилось ни звука, кроме треска горящих бревен. Ни криков, ни воплей. Только тишина. Полное, абсолютное молчание.

Мы стояли до тех пор, пока крыша не рухнула, похоронив под собой земляное логово Шептунов.
Я не герой. И я не знаю, убили ли мы их, или просто заставили замолчать и снова уснуть на долгие годы. Но с той ночи голоса в Заозерье прекратились.

Деревня продолжает умирать своей тихой, естественной смертью. Но теперь я знаю, что есть смерть и другая. Неестественная. И она живет в тишине. Иногда по ночам я все еще просыпаюсь и прислушиваюсь. И самый страшный звук для меня теперь — это не крик и не плач. Это тихий шепот, который пытается научиться быть человеческим голосом. И я молюсь, чтобы больше его никогда не услышать.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник