Я родился и вырос здесь, в Осокорях. Для меня скрип калитки и лай собак на другом конце деревни — не деревенская экзотика, а звуки дома. Я уезжал в город после школы, как и все мы, пытался там зацепиться, вгрызться в гранит мегаполиса. Не вышло. Пять лет назад вернулся, чтобы ухаживать за больной матерью. Прошлой зимой ее не стало, и я остался в нашем старом доме один.

Назад в город я не захотел. Привык к тишине, к лесу, к работе, которую можно делать из любой точки, где есть хоть какой-то интернет — я занимаюсь техническими переводами. Жизнь в Осокорях текла медленно, как речка за огородами, и я стал ее частью.

Сидора Петровича, моего соседа напротив, я знал всю жизнь. Он был для меня не просто стариком из дома через тропинку, а чем-то вроде вечного элемента пейзажа. Как старая ива у реки или покосившийся крест на въезде в деревню. Я помню его, сколько себя помню: всегда молчаливого, занятого каким-то своим, понятным лишь ему делом. Он учил меня в детстве вырезать свистульки из ивняка, показывал, где в лесу лучшие грибные места. Он не был мне родней, но был чем-то большим, чем просто сосед. Он был частью моего мира.

Поэтому, когда баба Нюра сказала мне, что Петрович ночью умер во сне, я почувствовал, как от этого мира откололся еще один кусок. Сначала мать, теперь он. Деревня пустела, и вместе с ней пустела и моя душа.

Смерть в Осокорях была делом обыденным, лишенным городской трагедийности. Приехал участковый, потом старенькая «буханка» увезла тело в райцентр. Похоронили его там же, на общем кладбище. Детей у него не было, из родни — никого. Деревенские помянули его вечером, выпив по стопке за упокой души. Я тоже выпил. На душе было странно и пусто. Дом напротив, который я всю жизнь видел живым, в одночасье осиротел. Вечером в его окнах больше не загорался свет.

Первый раз я увидел это на третью ночь после похорон. Я вышел на крыльцо покурить перед сном. Ночь была безлунная, густая, хоть ножом режь. И в этой бархатной черноте, в окне дома Петровича, я увидел тусклый желтоватый огонек. Словно кто-то зажег керосиновую лампу. Моя первая мысль была до смешного банальной: воры. Полезли в пустой дом за нехитрым стариковским скарбом. Сердце заколотилось от неприятного адреналина. Я вглядывался в темноту, но больше ничего не происходило. Огонек погорел минут десять и погас.

Я убедил себя, что это игра воображения. Но наутро, проходя мимо, я заметил, что старая телогрейка Петровича, всегда висевшая на гвозде у входа, исчезла. Та самая, в которой он вечно ходил по двору.

Следующей ночью я уже ждал. Уселся у окна, вооружившись тяжелым фонарем. Около полуночи в доме напротив снова затеплился свет. А потом скрипнула входная дверь. На крыльцо вышла фигура.

Это был он. Петрович.

Я чуть не закричал. Холодный пот прошиб меня мгновенно, волосы на затылке встали дыбом. Он был одет в то, в чем его и похоронили — старые брюки и чистая рубаха. Но двигался он не как живой. Медленно, плавно, словно под водой. Он подошел к поленнице, где всегда лежал его топор — я помнил этот топор с детства, с щербинкой у основания лезвия. Он поднял его, повертел в руках, будто проверяя привычный вес, и так же молча и неспешно вернулся в дом. Свет погас.

Я просидел у окна до рассвета, не в силах пошевелиться. Мой мозг, привыкший к логике и здравому смыслу, отказывался принимать то, что видели мои глаза. Этого не могло быть. Но утром я заставил себя подойти к его двору. Топора на поленнице не было.

Днем я пошел к бабе Нюре, надеясь, что она развеет мой страх, назовет меня деревенским дурачком. Я, запинаясь, рассказал ей про свет и про то, что видел. Она слушала молча, не удивляясь. Ее лицо, испещренное морщинами, было спокойным и печальным.

— Он за вещами своими приходит, — сказала она, когда я закончил. — Не тревожься, милок. И ему не мешай.

— Какими вещами? Баба Нюр, он же умер! Я видел его!

— Умер, — согласилась она. — Тело его в земле. А душа еще здесь. К дому своему привязана, к вещам. Есть такие люди, которые за жизнь так к своему добру прирастают, что и после смерти уйти не могут, пока все узелки не развяжут. Он не со зла. Он просто порядок наводит. Забирает свое, чтобы окончательно уйти.

— Что забирает? Куда?

— Туда, — старуха неопределенно махнула рукой в сторону неба. — С собой. Чтобы здесь ничего его не держало. Каждая вещь — это якорь. Он их и обрубает по одному. Ты главное не бойся и не мешай. Он тебя не тронет. Ты для него пустой, как воздух.

Ее слова не успокоили, а напугали еще больше. Одно дело — призраки из фильмов. И совсем другое — мертвец-хозяйственник, который методично и буднично приходит с того света, чтобы забрать свое имущество. В этом было что-то фундаментально неправильное, выворачивающее наизнанку все законы мироздания.

Каждую ночь это повторялось. Я стал пленником собственного дома, заложником этого жуткого, тихого спектакля. Я зашторивал окна, но все равно не мог удержаться, чтобы не отодвинуть краешек занавески и не посмотреть.

На третью ночь он вынес из сарая свои рыболовные снасти. Старое бамбуковое удилище и брезентовую сумку. Я помнил, как он, сгорбившись, шел с ними к реке, и как однажды вытащил огромного сома, которым потом угощал полдеревни.

На четвертую — забрал с крыльца единственный стул, на котором любил сидеть вечерами. Тот самый стул, на котором я видел его буквально за пару дней до смерти.

На пятую — снял со стены в доме старые часы-ходики. Я не видел этого, но ночью, в полной тишине, я услышал, как они в последний раз пробили в его доме и замолчали навсегда. Их глухой бой был частью звукового фона моего детства. Теперь и он исчез.

Я перестал спать. Днем бродил по дому как тень, вздрагивая от каждого скрипа. Деревня Осокори перестала быть для меня тихой гаванью. Она стала местом, где реальность истончилась до предела. Я пытался убедить себя уехать, но не мог. Что-то держало меня здесь. Я должен был досмотреть этот спектакль до конца, до самого финала.

Я начал замечать странные вещи. С каждым «визитом» Петровича его дом ветшал. Не просто стоял заброшенным, а именно разрушался на глазах. Краска на окнах облупилась, крыльцо, которое он починил за неделю до смерти, снова покосилось, в крыше появились дыры. Дом умирал, лишаясь вещей, которые составляли его душу.

Предпоследней ночью он пришел за лампой. Той самой керосиновой лампой, свет которой я увидел в первый раз. Он вышел с ней на крыльцо, зажег ее. Тусклый желтый свет озарил его лицо. Пустое, бесстрастное, с закрытыми глазами. Он постоял с минуту, словно прощаясь, а потом повернулся и ушел в сторону леса, унося с собой последний свет и последнее тепло своего дома. Фигурка с огоньком медленно растворилась в темноте.

Этой ночью я понял, что будет дальше. Я не спал, сидел в кресле, глядя на почерневший силуэт соседского дома. Страха уже почти не было. Осталось только тягучее, холодное ожидание.

Это началось на рассвете.

Сначала послышался тихий стон, будто заскрипело гигантское старое дерево. Я подошел к окну. Дом Петровича дрожал. Не от ветра, не от землетрясения. Он вибрировал, как струна. А потом он начал оседать.

Это не было похоже на обычное обрушение. Ни грохота, ни пыли. Бревна медленно, плавно, как в замедленной съемке, поползли вниз. Стены сложились внутрь. Крыша прогнулась и легла сверху, как крышка гроба. Все это произошло в полной, противоестественной тишине. Заняло не больше минуты.

Когда взошло солнце, на месте, где всю мою жизнь стоял дом Сидора Петровича, был лишь холм из старых, потемневших бревен, заваленный шифером и трухой. Будто он не обрушился только что, а простоял в таком виде лет пятьдесят.

Но самое страшное было не это.

Я вышел на улицу. Воздух был чистым и свежим. Я подошел к тому, что осталось от дома. И замер. Тропинка, которая вела к его крыльцу, заросла травой. Густой, высокой, какой она бывает в середине лета. Калитка, всегда аккуратно смазанная, проржавела и вросла в землю. Даже старая яблоня у забора, которая еще неделю назад цвела, стояла сухой и мертвой, покрытая лишайником.

Пространство, где жил Петрович, где стоял его дом, стремительно стиралось из реальности. Будто мир вымарывал саму память о нем.

Я не уехал. Куда мне было ехать? Город стал чужим, а мой единственный дом теперь здесь, в Осокорях. Но я больше не могу смотреть на это место как раньше. Я живу напротив пустоты. Напротив участка земли, который с каждым днем все больше дичает, превращаясь в обычный лесной пустырь.

Иногда ко мне приходит баба Нюра, мы сидим на крыльце, и она, глядя на то место, говорит: «Ушел Петрович. Совсем ушел. Чисто свою работу сделал».

А я смотрю на этот пустырь, где когда-то стоял дом, где жил человек, которого я знал всю свою жизнь, и понимаю, что стал хранителем страшного знания. Знания о том, что человек — это не только плоть и кровь. Это еще и его дом, его вещи, его следы на земле. И для некоторых уход из этого мира — это не мгновенный акт, а медленная, кропотливая работа. Работа по стиранию самого себя из ткани бытия. И я был единственным зрителем того, как Сидор Петрович, тихий и незаметный старик, проделал эту работу до самого конца. Идеально.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник