Я вернулась в родное село Дрёмово в конце лета, когда яблоки в заброшенных садах уже налились горечью, а вечера стали холодными и тёмными, как вода в нашем торфяном озере. Я приехала не по своей воле. Из моей яркой, шумной городской жизни меня вырвал один телефонный звонок. Мама слегла. И я, единственная дочь, бросив работу, съёмную квартиру и остатки своей мечты стать художником, приехала исполнять свой дочерний долг.

Наш дом встретил меня тишиной. Той самой, которую я помнила с детства — густой, давящей, пропитанной запахом старого дерева, сушёных трав и маминого неодобрения. Мама, даже прикованная к постели, умудрялась управлять этим домом, мной и, кажется, самим воздухом в нём. Её тихие просьбы были приказами, её вздохи — упрёками. Я снова, как и двадцать лет назад, стала не Аней, а Анютой, девочкой, которая всё делает не так: не так ставит чашку, не так заваривает чай, не так дышит.

Моя собственная жизнь, та, которую я с таким трудом строила в городе, начала истончаться, выцветать, как старая фотография на солнце. Дни слились в один бесконечный ритуал: таблетки, уколы, готовка, уборка, выслушивание маминых жалоб. Вечера были самыми тяжёлыми. Когда солнце садилось за чёрную стену леса, дом погружался во мрак и тишину, и я оставалась наедине с гнетущим чувством, что я исчезаю, растворяюсь в этих старых стенах.

Именно в один из таких вечеров я впервые услышала о ней. О Бабе без лица. Я стояла в очереди в единственном на всё село магазине, и две женщины впереди меня тихо, с оглядкой, перешёптывались.

— …Опять вчерась была, — говорила одна, зябко кутаясь в платок. — Прямо за плечом стояла, окаянная. Я как глянула в окно-то, так и обомлела.

— И что, и что? — торопила её вторая.

— А то. Утром-то вся шея в синяках, будто душил кто. Муж перепугался, а я-то знаю, чьих это рук дело…

Я не придала этому значения. Обычные деревенские суеверия, бабьи страхи. Но само словосочетание — «Баба без лица» — засело в голове, как заноза.

А через пару дней я увидела её сама.

Я мыла посуду на кухне. За окном уже сгустились сумерки, и тёмное стекло превратилось в мутное зеркало. Я видела в нём своё отражение — уставшую женщину с тусклыми волосами, стянутыми в хвост. И вдруг я заметила движение. За моим плечом в отражении стояла фигура. Женская, в простом тёмном платке, повязанном по-деревенски, низко на лоб. Я резко обернулась. На кухне, кроме меня, не было никого. Сердце заколотилось. Я снова медленно повернулась к окну. Отражение. Я. И она — за моим плечом. Я заставила себя вглядеться. И ледяной ужас сковал моё тело. У фигуры не было лица. На том месте, где должны были быть глаза, нос и рот, была лишь гладкая, натянутая кожа, без единой черты. Пустой, безликий овал.

Я вскрикнула и отшатнулась, разбив чашку. В ту же секунду отражение исчезло. В оконном стекле осталась только моя перекошенная от страха физиономия.

«Показалось, — твердила я себе, собирая осколки дрожащими руками. — Просто игра света и тени. Усталость». Но я знала, что это не так.

На следующее утро я проснулась от тупой боли в шее. Подойдя к зеркалу, я увидела на коже faint, едва заметные синяки, похожие на следы от пальцев. Я смотрела на них, и вчерашний ужас вернулся с новой силой.

С этого дня моя жизнь превратилась в ад. Она приходила каждый вечер. Стоило солнцу сесть, как она появлялась в любой отражающей поверхности. В тёмном экране выключенного телевизора, в заварнике из нержавейки, в луже дождевой воды у крыльца. Молчаливая, безликая тень, мой неотступный наблюдатель.

Я начала бояться темноты. Бояться окон. Я старалась не смотреть на своё отражение. Я жила в постоянном, изматывающем напряжении, вздрагивая от каждого шороха. И синяки на шее появлялись снова и снова, становясь всё темнее. Я начала носить кофты с высоким воротом, чтобы скрыть их от матери, чтобы не отвечать на её дотошные вопросы.

Но самое страшное было то, что я видела этот же страх и в других женщинах. Я видела, как они избегают смотреть в окна по вечерам. Я видела, как продавщица в магазине украдкой потирает шею. Я видела, как соседка, тётя Валя, носит туго повязанный шарф в тёплый день. Это была наша общая, женская тайна. Тихая эпидемия ужаса, о которой не говорили вслух. Мужчины ничего не замечали. Они не видели её. Она приходила только к нам.

Моё собственное «я» продолжало стираться. Мама становилась всё требовательнее. Я забыла, когда в последний раз держала в руках карандаш. Мои альбомы для рисования, привезённые из города, лежали на дне чемодана, покрываясь пылью. Я стала функцией, набором действий, парой рук для ухода за больной. Моё лицо в зеркале казалось мне чужим. Иногда я смотрела на себя и не узнавала. И с каждым днём Баба без лица в отражениях становилась всё ближе, всё реальнее. Иногда мне казалось, что она хочет что-то сказать, но у неё не было рта.

Отчаяние довело меня до единственного человека в селе, который, по слухам, знал больше других. Бабка Ефросинья, бывшая библиотекарша, жила одна в маленьком домике на отшибе. Она была ходячей энциклопедией деревенских легенд и преданий.

Она выслушала мой сбивчивый, испуганный рассказ молча, кивая своим мыслям.

— Это нечисть, да не та, про которую в книжках пишут, — сказала она наконец, глядя на меня своими пронзительными, выцветшими глазами. — Её зовут по-разному. Кто Бабой безликой, кто Неупокоенной. А старые люди звали её Немолвью.

— Немолвь? — переспросила я.

— Да. От слова «молвить». Вернее, «не молвить». Она, деточка, не пришла к нам из леса или с болота. Она родилась здесь, среди нас. Она соткана из всего, что мы не сказали.

Я смотрела на неё, ничего не понимая.

— Каждая из нас, — продолжала бабка Ефросинья, и её голос стал тише, — хоть раз в жизни промолчала, когда хотелось кричать. Стерпела, когда нужно было уйти. Согласилась, когда душа вопила «нет». Каждая из нас прятала свои мечты так глубоко, что сама забывала, где они лежат. Каждая носила на лице улыбку, когда в сердце выла вьюга. И вот из этих наших молчаний, из этих задавленных слёз, из этих похороненных желаний и родилась она. Немолвь.

Мороз пробежал по моей коже.

— У неё нет лица, — прошептала я.

— А откуда ему взяться? — усмехнулась старуха. — Лицо — это то, что мы показываем миру. А она — то, что мы от мира прячем. Она — наша изнанка. Пустота на месте нас настоящих.

— Но синяки… Она душит нас…

— Не она, деточка. Не она, — мягко поправила Ефросинья. — Это мы сами себя душим. Каждый раз, когда проглатываем обиду, когда отказываемся от себя ради других, когда врём себе, что так надо, — мы затягиваем петлю на собственной шее. А она лишь приходит вечером, чтобы в отражении показать нам: «Смотри, что ты с собой делаешь». Синяки — это просто следы нашей собственной немоты, проступившие на коже.

Я вышла от неё в полном смятении. Её слова были дикими, невозможными, но они отозвались в самой глубине моей души пугающим узнаванием. Немолвь. Моя невысказанная тоска по рисованию. Мой задавленный гнев на мать за её вечный контроль. Моя похороненная жизнь. Всё это было ею. Этой безликой тварью за моим плечом.

В тот вечер я вернулась домой, и всё было как обычно. Мама долго и нудно отчитывала меня за то, что я где-то «шлялась», оставив её одну. Я молча слушала, сглатывая ком в горле, чувствуя, как невидимые пальцы сжимаются на моей шее.

Я пошла на кухню готовить ужин. В окне, как и всегда, темнело. И я знала, что она уже там, ждёт. Я боялась поднять глаза, боялась увидеть её.

— Анюта! Ты слышишь меня? Я с тобой разговариваю! — донёсся из комнаты раздражённый голос матери.

Я глубоко вздохнула. И подняла глаза.

Она стояла в отражении прямо за мной. Так близко, что её безликий овал почти касался моего затылка. И я увидела, как её призрачные, тёмные руки медленно поднимаются и ложатся на плечи моего отражения, а пальцы ползут к шее.

Меня охватил панический ужас. Хотелось зажмуриться, отвернуться, убежать. Сделать всё, что я делала каждый вечер. И проснуться утром с новыми синяками, ещё более тёмными.

Но слова бабки Ефросиньи звучали в моей голове: «Это мы сами себя душим».

И я сделала то, чего не делала никогда. Я не отвернулась. Я заставила себя смотреть. Я смотрела на неё, на эту безликую пустоту, которая была мной. И я заговорила. Не с ней. С матерью.

— Мама, — сказала я, и мой голос прозвучал на удивление твёрдо и громко. — Я слышу тебя. Но я не хочу больше это слушать.

В комнате воцарилась тишина.

— Я люблю тебя и буду о тебе заботиться, — продолжала я, не отрывая взгляда от окна, от фигуры за моим плечом. — Но я не позволю тебе больше стирать меня. Я не твоя вещь. Я — Аня. И я — художник.

Я смотрела, как в отражении её руки замерли на моей шее.

— Я привезла свои альбомы, мама. И завтра я начну рисовать. Прямо здесь, на кухне. И я буду рисовать каждый день. Потому что если я не буду этого делать, я умру. Не от болезни. А от тишины.

Я замолчала, переводя дыхание. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет из груди. Я ожидала криков, слёз, обвинений. Но из комнаты донёсся лишь тихий, удивлённый вздох.

Я снова посмотрела в окно. На своё отражение. На Немолвь. Она всё ещё стояла за мной. Но её руки… они больше не тянулись к моей шее. Они были бессильно опущены.

Я медленно подняла свою правую руку и коснулась кончиками пальцев холодного стекла, своего отражения. И там, в тёмном зазеркалье, безликая фигура с какой-то нечеловеческой, медленной грацией повторила мой жест. Её призрачные пальцы коснулись моих с той стороны.

С того вечера всё изменилось. Я достала свои карандаши и краски. Я рисовала. Сначала тайком, потом всё более открыто. Я рисовала старый дом, лес за окном, морщинистые руки матери. Рисовала, возвращая себе свой голос, свой мир. Мама сначала дулась, потом ворчала, а потом начала с любопытством заглядывать в мои альбомы.

Немолвь не исчезла. Она всё так же появлялась в вечерних отражениях. Но она изменилась. Она больше не стояла за плечом. Она стояла рядом, как тень, как молчаливая сестра. Она больше не пугала меня. Я смотрела на неё без страха, как смотрят на старый шрам, который напоминает о пережитой боли.

А однажды вечером я заметила ещё кое-что. Я сидела и делала набросок, и, подняв глаза на окно, увидела на её гладком, пустом овале едва заметную, как нарисованная паутинкой, слабую улыбку. И я поняла, что синяки на моей шее больше никогда не появятся.

Я не изгнала призрака. Я дала ему лицо. Своё собственное.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник