Он вернулся домой через 40 лет, но это был не он.

Телефонный звонок разорвал тишину сентябрьского вечера, как крик ночной птицы. Я как раз заваривал чай, глядя в окно на мокрый асфальт, расчерченный неоновыми полосами. На дисплее высветилось: «Мама». Сердце привычно екнуло — в моем возрасте звонки от стареющих родителей всегда несут в себе оттенок тревоги.

— Олег, — голос матери был странным. Не испуганным, не радостным, а каким-то… выцветшим, словно старая фотография. — Он нашелся.

Я не сразу понял.
— Кто нашелся, мам? Ты о ком?
— Митя… Брат мой, Митя нашелся.

Чайная ложка выпала из моих пальцев и звякнула о плитку. Митя. Мой дядя, Дмитрий. Младший брат моей матери, пропавший без вести осенью 1985 года. Ушел в лес за грибами со старой дачи под Клином и не вернулся. Ему было двадцать два. Мне на тот момент — всего пять, и я помнил его смутно: высокий, смеющийся, пахнущий лесом и сигаретами «Ява».

Сорок лет. Прошло сорок лет. Его давно признали погибшим. Мама пережила это горе тяжело, оно легло глубокой тенью на всю ее жизнь, сделало ее глаза вечно печальными.

— Как нашелся? Где? — я пытался собрать мысли в кучу. — Он… живой?
— Живой, — прошептала мама, и в этом шепоте была бездна. — Он на даче. Пришел сам. Олег… приезжай. Пожалуйста. Мне страшно.

Последние два слова она произнесла так тихо, что я едва расслышал. Но именно они заставили меня бросить все, схватить ключи от машины и через десять минут уже лететь по ночному шоссе, прочь из Москвы.

Дача встретила меня враждебным скрипом старых ворот и запахом прелой листвы. Свет горел только в одном окне — на кухне. Я вошел в дом, и время словно попятилось. Та же старая мебель, те же выцветшие обои в цветочек, тот же запах дерева и чего-то еще, неуловимо-тревожного.

Мама сидела за столом, сгорбившись, маленькая и хрупкая. Напротив нее, спиной ко мне, сидел мужчина. Широкая спина, темные, тронутые сединой волосы, старая, до боли знакомая по фотографиям штормовка болотного цвета.

Он медленно обернулся.

И я увидел лицо моего дяди. Не того двадцатидвухлетнего парня с черно-белых снимков, а мужчину, которому на вид было чуть за шестьдесят. Те же черты, тот же разрез глаз, тот же упрямый подбородок. Но лицо было изрезано глубокими морщинами, а в глазах… в глазах была пустота. Пустота осеннего леса, затянутого туманом.

— Здравствуй, Олег, — сказал он. Голос был хриплым, как будто им долго не пользовались. — Вырос-то как.

Я не мог вымолвить ни слова. Это было невозможно. Человек не может просто так появиться спустя сорок лет, постаревший ровно на этот срок, в той же самой одежде, в которой исчез. Штормовка была потрепанной, выцветшей, но целой.

— Это не он, — прошептала мама, не отрывая взгляда от его лица. — Олег, это не Митя.
— Почему ты так говоришь, Вера? — спокойно спросил мужчина. — Это же я.

Он закатал правый рукав штормовки. На его предплечье, чуть выше запястья, белел длинный, неровный шрам.

— Помнишь? — он посмотрел на маму. — Мне было десять. Мы лазали по сараям за стройкой, и я упал на ржавый лист железа. Ты еще плакала больше меня, боялась, что мне руку отрежут.

Мама ахнула и прикрыла рот рукой. Об этом шраме знали только они двое. Даже мой отец, ее муж, не знал подробностей этой истории. Это была их детская тайна.

— А помнишь, как мы закопали «сокровище» под старой яблоней? — продолжал он, и его тихий голос, казалось, заполнял собой всю кухню. — Жестяная коробка из-под леденцов. Внутри — твой молочный зуб, моя сломанная оловянная пушка, значок «Ударник коммунистического труда», который мы стащили у отца, и записка с клятвой, что всегда будем вместе.

Мама заплакала. Тихо, беззвучно, роняя слезы на свои сцепленные на коленях руки. Этих подробностей не мог знать никто. Абсолютно никто. Это было неопровержимым доказательством. Передо мной сидел Дмитрий, ее брат.

Но почему же тогда от него веяло таким могильным холодом? Почему его взгляд был взглядом неживого человека? И почему, когда я вошел, он сидел спиной, словно не хотел, чтобы я сразу увидел его лицо?

Следующие несколько дней превратились в сюрреалистический кошмар. Мама металась между отрицанием и робкой надеждой. Она то обнимала его, плача на плече, то отшатывалась, вглядываясь в его лицо с ужасом. Я же просто наблюдал.

Дядя Митя был… странным. Он почти не говорил, если его не спрашивали. Большую часть времени он сидел на веранде в старом кресле-качалке и смотрел на лес. Не просто смотрел, а вглядывался в него так, словно пытался разглядеть что-то между деревьями, что-то, доступное только его взору.

Он не ел. Совсем. Мама ставила перед ним тарелки с едой, он вежливо благодарил, но не притрагивался к пище. Когда мы уходили, еда оставалась нетронутой. Он не спал. Ночами я слышал, как скрипят половицы на веранде — он сидел там до самого рассвета, глядя в лесную тьму.

Он никогда не смотрелся в зеркало. В прихожей висело старое, тусклое зеркало в резной раме. Проходя мимо, он всегда отводил взгляд или опускал голову. Однажды я намеренно заговорил с ним, стоя так, чтобы он видел свое отражение у меня за спиной. Его лицо исказилось гримасой, похожей на боль, и он резко отвернулся.

Все доказательства — шрамы, воспоминания — кричали о том, что это он. Но все его существо, каждая его клетка, излучала чужеродность. Он был идеальной копией, безупречной подделкой, в которой отсутствовала самая главная деталь — душа.

Чувство иррационального, липкого страха нарастало во мне. Я понимал, что должен что-то сделать, что-то выяснить. Ответ мог быть только там, откуда он пришел. В лесу.

Но сначала я решил обыскать его комнату на чердаке, ту самую, где он жил до своего исчезновения. Мама сохранила все в неприкосновенности, словно надеялась, что он вот-вот вернется. Пыльные книги, стопка виниловых пластинок, старый кассетный магнитофон… В ящике письменного стола я нашел то, что искал. Тонкую школьную тетрадь в синей обложке. Его дневник.

Последние записи были датированы сентябрем 1985 года. Я начал читать, и волосы на моей голове зашевелились.

«12 сентября. Снова ходил в лес. Странное чувство в этом году. Будто он изменился. Тишина давит. Не слышно птиц. И постоянно кажется, что за тобой наблюдают. Не глазами. Чем-то другим. Будто само пространство между деревьями смотрит на тебя».

«15 сентября. Нашел странные знаки на деревьях. Не похоже на затеси или туристические метки. Глубокие, вырезанные чем-то острым узоры. Спирали, переплетающиеся линии. Когда дотрагиваешься, кора кажется теплой, хотя день холодный».

«18 сентября. Сегодня я слышал его. Шепот. Он шел отовсюду и ниоткуда. Не слова, а… смысл. Он проникал прямо в голову. Говорил о времени, о том, что оно течет не так, как мы думаем. Что сорок лет могут стать одним днем, а один день — вечностью. Я убежал. Всю дорогу казалось, что он смеется у меня за спиной».

Последняя запись была сделана 20 сентября 1985 года, в день его исчезновения. Почерк был рваным, буквы плясали.

«Я должен вернуться. Он зовет меня. Говорит, что я заблудился, но он может показать дорогу. Не ту, что ведет домой. Другую. Он говорит, что время — это река, и можно войти в нее в одном месте, а выйти в другом. Он говорит, что покажет мне мир таким, какой он есть на самом деле. Что это не деревья шепчут. Это пространство между ними. Оно живое. У него есть голос. И оно сделало мне предложение».

Я закрыл дневник. Руки дрожали. Пространство между деревьями… Оно сделало мне предложение.

Я спустился вниз. Дядя, как всегда, сидел на веранде. Вечернее солнце бросало длинные тени от сосен, и казалось, что эти тени тянутся к нему, словно щупальца.

— Я прочел твой дневник, — сказал я, останавливаясь в дверях.

Он не обернулся. Лишь кресло-качалка перестало скрипеть.
— Значит, пора, — тихо произнес он.

Он медленно встал и повернулся ко мне. В сумерках его лицо казалось еще более чужим, вылепленным из глины и теней.

— Я не тот, кого ты ищешь, Олег. И в то же время — тот.

— Кто ты? — прошептал я.

— Я — ответ на его желание, — сказало существо в теле моего дяди. — Я — то самое пространство между деревьями, о котором он писал. Древняя, как сам лес, сущность. Без имени, без формы. Просто… наблюдатель.

Я слушал, не в силах пошевелиться, парализованный неземным ужасом, исходившим от его спокойного голоса.

— Он пришел ко мне сорок лет назад. Заблудился, замерзал. Он умирал у подножия старого дуба. Но его воля к жизни, его отчаянное желание вернуться домой, увидеть сестру… оно было таким сильным, таким ярким, что я заметил его. Я никогда не вмешивался, лишь наблюдал. Но его зов был как маяк во тьме.

Существо шагнуло ко мне.
— Я предложил ему сделку. Его тело, его воспоминания, его жизнь — в обмен на исполнение его последнего желания. Он хотел вернуться домой. Я пообещал, что сделаю это. Но мне нужно было время. Сорок лет по-вашему. Один вдох и выдох — по-моему. Время, чтобы понять, что такое человек. Чтобы научиться им быть. Чтобы собрать его личность по кусочкам, воссоздать каждый шрам на его теле, каждое воспоминание в его разуме.

— А где… где он? Настоящий Митя? — выдавил я из себя.

— Здесь, — «дядя» приложил руку к своей груди. — Он — пассажир. Наблюдатель, как и я. Он видит тебя твоими глазами, слышит твоим голосом. Все эти дни он был с вами. Это было главным условием сделки. Он должен был увидеть свой дом, свою сестру. Попрощаться.

В этот момент на веранду вышла мама. Она услышала наш разговор. Ее лицо было белым как полотно, но в глазах не было страха. Только безмерная, вселенская печаль.

— Митя? — прошептала она, глядя на него.

Существо посмотрело на нее, и впервые за все эти дни в его взгляде промелькнуло что-то похожее на человеческое чувство. Сожаление.

— Мое время истекает, Вера. Эта оболочка… она не может существовать долго в вашем мире. Она соткана из памяти и желания, а не из плоти и крови. Я выполнил свою часть договора. Теперь твоя очередь.

— Что… что я должна сделать? — спросила мама, медленно подходя ближе.

— Прости его, — сказало существо. — Не меня. Его. Прости за то, что ушел в тот день. За то, что заставил тебя страдать сорок лет. Это единственное, что держит его здесь. Его вина перед тобой.

Мама подошла вплотную. Она подняла руку и коснулась его морщинистой щеки.
— Я давно тебя простила, Митенька, — прошептала она сквозь слезы. — Я просто хотела, чтобы ты вернулся.

Она обняла его. Крепко, как обнимала в детстве, когда он разбил коленку.

И тогда произошло невероятное.

Пустые, туманные глаза мужчины на мгновение прояснились. В них вспыхнул теплый, живой огонек. Настоящий. Узнающий. Любящий. Это был взгляд моего дяди, тот самый, что я смутно помнил из детства. Он смотрел на свою сестру, и на его губах появилась слабая, но абсолютно настоящая улыбка.

— Спасибо… — прошелестел его голос, уже едва слышный.

А потом его тело начало распадаться. Не в прах, не в пыль. Оно таяло, превращаясь в мириады крошечных серых частиц, похожих на туман или дымку. Эта дымка пахла хвоей, влажной землей и осенними листьями. Она закружилась вокруг плачущей матери, словно прощальное объятие, а затем вытекла через открытую дверь веранды и растворилась в сгущающихся сумерках, устремившись к лесу.

На полу осталась лежать лишь старая, выцветшая штормовка.

Мы похоронили ее под старой яблоней, в том самом месте, где когда-то они с сестрой закопали свою коробку с «сокровищами». Не было ни гроба, ни тела. Просто пустая одежда, как последнее напоминание о человеке, который ушел в лес и все-таки вернулся домой.

Мама больше не плакала. Тень, лежавшая на ее лице сорок лет, исчезла. В ее печали появилось что-то светлое. Она получила то, о чем молилась все эти годы — она попрощалась.

А я до сих пор иногда приезжаю на дачу. Сижу на веранде и смотрю на лес. И мне больше не страшно. Я знаю, что там, в тишине, между деревьями, живет нечто древнее. Не злое и не доброе. Просто… другое. И однажды оно услышало отчаянную мольбу человека и, из любопытства или сострадания, выполнило его последнее желание.

Он вернулся домой через сорок лет. И это был он. Хотя бы на одно короткое мгновение.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник