Есть люди, которые верят в знаки, в приметы, во всякую чертовщину. Я не из таких. Мне скоро сорок, и я всю жизнь прожил здесь, в деревне, где всё просто и понятно. Руки привыкли к топору, а не к книжкам. Зовут меня Виктор. Забор починить, дров наколоть — это по мне. Я верил в мозоли на руках и в то, что любая работа видна. А бабьи сказки про нечисть… я над ними только смеялся. Считал, что всё это от безделья и тёмных ночей.

Эта моя вера дала трещину одним дождливым сентябрём.

Деревня наша потихоньку вымирает. Молодёжь разъехалась, остались одни старики. Ближайший сосед, дед Архип, кажется, помнит ещё отмену крепостного права. Он-то мне и рассказал впервые эту историю, когда я зашёл к нему починить рассохшуюся дверь.

— Ты, Витька, парень свой, деревенский, но всё ж таки по ночам поаккуратней будь, — сказал он, наблюдая, как я работаю. — К реке через перелесок не суйся, как стемнеет.
— Чего так, дед? — усмехнулся я, подгоняя рубанок. — Медведь шалит?
Архип покачал головой, его взгляд стал серьёзным, глубоким.
— Похуже медведя. Тропка эта, через лес, нехорошая. Идёшь по ней ночью, и чуешь — шаги за тобой топают. Прямо в такт твоим. Обернёшься — нет никого. Пустота и тишина.
— Так это эхо, дед, — отмахнулся я. — Деревья кругом, звук гуляет. Физика.
— Вот и другие так думали, физики, — вздохнул он. — Идут, слышат, оборачиваются. А оно всё идёт и идёт. Нервы-то не железные. И вот тут самое главное — язык за зубами держать. Потому что те, кто не выдерживал, кто в темноту кричал: «Кто тут?», те и пропадали.
Он замолчал, глядя в окно на серые тучи.
— Троих так не нашли за мою жизнь. А одного нашли, Степана-тракториста. Через неделю. Сидел под сосной, седой как лунь, и всё шептал: «Шёл за мной… шёл за мной…». Свихнулся парень. Так в больничке и помер. Так что ты, Вить, запомни: услышишь — иди и молчи. А главное — не спрашивай.

Я, конечно, пробурчал что-то вроде «ладно, дед», а про себя только хмыкнул. Старики любят страшилки рассказывать, это их хлебом не корми. Напридумывают с три короба, а потом сами же и боятся.

А через пару недель подвернулась мне шабашка в соседней деревне, километрах в пяти от нашей, — баньку мужику одному подсобить срубить. Работа затянулась. Пока закончили, пока посидели с хозяином, поужинали, — уже и стемнело. Домой можно было идти двумя путями: длинным, в обход по просёлочной дороге, или коротким — через тот самый перелесок. Я, конечно, выбрал короткий. Идти лишний крюк по грязи не хотелось, да и, честно говоря, засел в голове тот разговор с Архипом. Захотелось самому себе доказать, что всё это — чушь собачья.

Ночь была безлунная, тёмная. Фонарик у меня был старенький, светил тусклым жёлтым пятном. Войдя под сень деревьев, я сразу почувствовал, как тишина стала плотной, давящей. Каждый мой шаг по мокрой листве громко чавкал. Я шёл бодро, размахивая сумкой с инструментами, насвистывал какую-то мелодию.

И тут я это услышал.

Чавк… (пауза)… чавк. Словно кто-то наступал в мой же левый след с небольшим опозданием. Я остановился. Тишина. Только сердце гулко стучит в ушах. «Показалось», — решил я и пошёл дальше, но уже медленнее, прислушиваясь. Чавк… чавк… Шаги за спиной идеально повторяли мой ритм. Два быстрых шага — и там, за спиной, два быстрых. Один медленный, затяжной — и там то же самое.

Я резко обернулся, полоснув фонариком по темноте. Мокрые стволы, блестящие листья, пустота. И тишина. Как только я остановился, шаги пропали.
— Эхо, — сказал я сам себе вслух, но голос прозвучал неуверенно.

Я развернулся и пошёл дальше. И тут же за спиной раздалось: Чавк.
Холодок пробежал по спине. Это было неправильно. Я прошёл по этой тропе сотни раз и никакого эха тут отродясь не было. Я снова остановился и, не оборачиваясь, сделал шаг назад. И услышал шаг мне навстречу. Что-то невидимое шло прямо на меня.

Я опять крутанулся на месте. Пусто.

Тут мне стало не по себе по-настоящему. Не как от страшной сказки, а как от реальной, непонятной угрозы. Я почти бегом дошёл до конца перелеска и выскочил на луг. Шаги за спиной тут же прекратились. Я постоял, переводя дух, и пошёл домой, уже не разбирая дороги.

Дома я долго не мог уснуть. В голове не укладывалось. Что это было? Зверь? Но почему он так идеально копировал мои шаги? Человек? Но зачем ему это, и куда он девался, когда я оборачивался?

Следующие дни я был не свой. Любой шорох заставлял вздрагивать. Эта история грызла меня. Я мужик, привыкший к понятным вещам. А тут — чертовщина какая-то. И самое обидное — я ей испугался. Сбежал, как мальчишка. Этого я себе простить не мог.

Через пару дней, разозлившись на самого себя, я решил, что пойду туда снова. Специально. Возьму топор потяжелее и пройду эту чёртову тропинку от начала и до конца. Не побегу. И если что-то услышу — назло не обернусь.

Сказано — сделано. Дождался ночи, сунул за пояс топор и пошёл.

В лесу меня встретила та же давящая тишина. И те же шаги. Они появились сразу, наглые, уверенные. Чавк… чавк. Я стиснул зубы и шёл вперёд, глядя только на пятно света от фонаря. Топор в руке приятно холодил ладонь, придавая уверенности.

Я почти дошёл до середины тропы. Шаги не отставали. И тут я услышал новое. Тихий, сиплый шёпот. Он доносился отовсюду и ниоткуда, будто сам воздух шептал. Слов разобрать было нельзя, просто бессвязное бормотание.

И тут я понял. Это ловушка. Оно ждёт, когда я не выдержу. Когда я крикну: «Кто здесь?».

Я остановился. Сердце ухнуло куда-то вниз. Шёпот стал громче, настойчивее. И в нём я начал различать своё имя.
«…Витя… Витя…»

Оно звало меня. Звало по имени.
Страх был такой, что ноги стали ватными. Бежать? Куда? Оно везде. Кричать? Этого оно и ждёт. Я стоял посреди тёмного леса, а нечто невидимое звало меня по имени.

И тут фонарик выхватил из темноты поваленное дерево, лежавшее поперёк тропы. Старая, трухлявая берёза. И в этот момент, не знаю почему, во мне что-то щёлкнуло. Злость вытеснила страх. Злость на эту тварь, на эту темноту, на свой собственный страх. Я пришёл сюда работать, а не в прятки играть.

Я подошёл к дереву. Снял с пояса топор, перехватил его поудобнее. Шёпот стал громче, почти умоляющим. «…Витя…»

— Работать надо, а не шастать тут, — прохрипел я в темноту, ни к кому конкретно не обращаясь.
И я ударил топором.

Тук! — гулко отозвалось дерево.
Шёпот на миг прервался.
Я ударил снова. Тук!
И снова. Тук! Тук! Тук!

Я вошёл в раж. Я не просто рубил. Я работал. Я вкладывал в каждый удар всю свою силу, всю свою злость. Я не думал о страхе, я думал о том, как лучше поставить топор, как отколоть кусок побольше. Мокрое дерево поддавалось неохотно. В нос ударил запах прелой древесины и грибов. Я тяжело дышал, с меня градом катился пот, но я не останавливался.

А шёпот… он стал затихать. Звук топора — настоящий, живой, понятный звук работы — забивал его. Мой собственный ритм, ритм труда, был громче и важнее, чем его шёпот.

Я не знаю, сколько я так рубил. Минут десять, может, двадцать. Когда я наконец остановился, чтобы перевести дух, в лесу стояла тишина. Обычная лесная тишина. Никакого шёпота. Никаких шагов.

Я разрубил ствол надвое и растащил обрубки в стороны, освобождая тропинку. Потом вытер топор о штанину, повесил на пояс и спокойно пошёл дальше. До самой реки и обратно. За спиной было тихо.

На следующий день я зашёл к Архипу. Он взглянул на меня и всё понял.
— Прошёл, значит, — сказал он.
— Прошёл, дед, — ответил я. — И дорогу почистил заодно.
Старик хитро улыбнулся в седые усы.
— Правильно сделал. Оно, видать, работы боится. Оно любит тишину да пустоту, чтоб там людей пугать да с толку сбивать. А где делом заняты, где топор стучит, там ему делать нечего.

С тех пор я больше не боюсь ходить через перелесок. Но и не задаюсь. Я понял одну простую вещь. В мире есть много непонятного и страшного. И пытаться понять его — гиблое дело. Единственный способ с ним сладить — это делать своё дело. Просто жить. Работать. Топором махать, гвозди забивать, землю копать. Потому что у любой чертовщины нет власти над человеком, у которого заняты руки.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник