Тяжелое сердце — так, наверное, должно было быть. Но в груди у Евы не было ничего. Только пустота, холодная и липкая, как смола. Она ехала в отдел, и каждый поворот машины отдавался в висках глухим стуком — будто кто-то методично заколачивал гроб.

Кабинет встретил ее сизым маревом табачного дыма. Стол, заваленный архивами, напоминал скорее братскую могилу — папки, пожелтевшие от времени, шелестели страницами, словно шёпотом мертвецов.

— Это что еще такое? — голос Евы прозвучал резко, но внутри она уже знала ответ.

— Ищем похожие случаи.

— И как успехи?

— Два случая за пять лет в нашем регионе. Голос коллеги дрогнул. — Поиск по стране не начинали… Боюсь даже думать об этом.

Ева опустилась в кресло. Пластик хрустнул, будто кости. Кофе в кружке был черным, как деготь, но она сделала глоток — пусть горит. Пусть хоть что-то напоминает, что она еще жива.

— Рассказывайте, что накопали.

Дым заклубился гуще. Кто-то нервно щелкнул зажигалкой.

— Пять лет назад… в центральном районе нашли труп невесты.

— Как поэтично! — фыркнул Миша, но под взглядом Евы его ухмылка застыла, как маска.

— Рано утром… сотрудники трамвайного депо шли на работу через подземный переход. Голос рассказчика понизился до шепота. — И нашли её. Сидящей у стены. В белом платье. В фате. В туфлях…

Тишина.

— Как кукла? — Ева почувствовала, как по спине ползет холод.

— Да. Будто её… посадили.

Она закрыла глаза. Представила: бледное лицо, полуоткрытые губы, пустые глаза, устремленные в никуда. А вокруг — тишина подземелья, капающая вода, шаги, затихающие в темноте…

— Какой секрет был у нее?

— Не понял?

— Эльза оказалась эксортницей.

— Что?!

— Ах да, забыла рассказать. Ева усмехнулась, но в глазах не было веселья. — В её дневнике… много интересного. Фамилий нет. Зато есть ссылка на сайт, где она себя продавала. И весьма успешно.

— Зачем? — мужчины переглянулись. — Мать вроде не ограничивала её в средствах.

— Видимо, из любви к искусству. - голос Евы прозвучал ледяно.

Тишина снова сгустилась.

— Так вот… Эльза — проститутка. Только элитная. Она медленно провела пальцем по краю кружки. — Мальков — садист и педофил. Бил жену. Насиловал дочек…

Пауза.

— Вот и напрашивается вопрос…

Она подняла глаза. В них отражался тусклый свет лампы — два желтых пятна, как у ночного хищника.

— …какой секрет у невесты?

**
Два дня спустя

Она стояла на пороге, вцепившись пальцами в косяк, будто боялась, что земля уйдет из-под ног. Дверь амбара была распахнута настежь, и внутри — как на блюде: пусто, тихо, неестественно чисто.

«Как же так?» — мелькнуло в голове.

Район всегда считался тихим, почти идиллическим: сталинки с резными балконами, дворы, где еще вчера дети гоняли мяч дотемна. Сам амбар давно перестал быть складом — его переделали под студию: днем здесь учили детей лепить из глины и тянуться в позе лотоса, по вечерам собирались компании с гитарами и настолками. Место было живым.

А теперь…

Вокруг сновали полицейские, кто-то рыдал в кустах — не выдержал вида.

В центре, на грубо сколоченном деревянном кресле, сидела женщина. Рыжие волосы, будто медная корона, ниспадали на плечи. Голова склонилась к полу, словно она разглядывала узоры на досках. У ее ног — обезглавленное тело мужчины: рельефный пресс, накачанные плечи — явно спортсмен.

«Где-то я это уже видел…»

Голова лежала на подносе среди чашек для кистей — аккуратно, почти торжественно.

— Саломея с головой Иоанна Предтечи. Рубенс, — бросила Ева, не отрывая взгляда от «композиции».

Миша моргнул:
— Ну, мы пока не знаем, какой у них грех…

— Женщину опознали. Голову — нет, — буркнул Василий, протирая платком шею.

Ева резко развернулась:
— Я в отдел. Докладывайте, как закончите.

***
В машине она сжала руль так, что костяшки побелели.

«Почему я не заметила раньше?»

На предыдущих убийствах бросалась в глаза театральность, но до картин не додумалась. А ведь она знала искусство — окончила худшколу, пропадала в Эрмитаже…

Дома схватила альбомы, рванула обратно.

Василий застал ее за столом, заваленным фотографиями и репродукциями.

— Валяй, — хрипло сказал он, принимая кофе.

— Все убийства — постановки. Мотив — наказание за грехи.

Она ткнула пальцем в распечатку:
— Эльза Серова— «Репетиция» Дега. В XIX веке балерин считали проститутками. Французская опера их покупала.

— Мальков — «Оскопление Урана» Вазари. Кронос прервал род отца. И возможно, «Бичевание Христа» Пьеро делла Франческо.

Василий присвистнул:
— А невеста?

— Пока не нашла. Но будет, догадываюсь какая картина.

**

— Она — дочь олигарха. Истеричка, оскорбляла прислугу. Он — семинарист. Сирота, спортсмен, — зачитал Василий.

— Анжелика Волкова и Макар Стрельцов. Как они пересеклись?

— Никак. Парень тут не бывал — качался в зале через улицу.

Ева закрыла глаза:
— Значит, маньяк свел их.

— Эстет-психопат с альбомом по искусству, — хмыкнул Василий.

— Осталось понять, кто он…

Ева развернула перед собой фотографии с мест преступлений, сравнивая их с репродукциями. В голове крутилась одна мысль:

«Он не просто убивает. Он ставит спектакль. И мы — его зрители.»

Василий склонился над столом, вглядываясь в изображения.

— Значит, наш маньяк не только разбирается в искусстве, но и подбирает жертв под сюжеты картин?

— Да, — Ева провела пальцем по распечатке. — Он не случайный убийца. Он методичен. Каждая деталь — часть его… перформанса.

— Но зачем?

— Чтобы его заметили.

В кабинете повисло молчание.

Фото Макара Стрельцова лежало отдельно. Молодой, с ясным взглядом, коротко стриженный. Ни намёка на грех.

— Почему именно он? — пробормотал Василий.

Ева перевернула листок с биографией.

— Сирота. Воспитывался в приюте. Семинария. Спорт. Ни связей, ни врагов.

— Может, дело не в нём?

— Тогда в чём?

Василий почесал затылок.

— В ней. Анжелика Волкова — дочь местного олигарха. Скандальная, высокомерная…

— Но какая связь с Иоанном Предтечей?

— Может, он видел в ней Саломею?

Ева задумалась.

— Возможно… Но тогда почему его голова?

Вдруг её взгляд упал на фото подноса.

— Стоп.

Она придвинула снимок ближе.

— Что?

— Здесь что-то написано.

На краю подноса, едва заметно, было выцарапано:

«Истина в крови».

— Чёрт…

Василий выругался.

— Это же фраза из…

— Караваджо, — закончила Ева. — «Уверение Фомы».

Она резко встала.

— Он оставляет подсказки.

— Или насмехается.

— Нет. Он ждёт, что мы поймём.

Ева схватила альбом, листая страницы.

— Если он воспроизводит известные сюжеты, то следующее убийство будет…

Она остановилась на репродукции.

«Юдифь и Олоферн».

— Обезглавливание.

— Опять?

— Нет. Там женщина убивает мужчину.

Василий побледнел.

— То есть теперь он ищет пару: жестокую женщину и…

— Сильного мужчину. Возможно, военного.

Ева схватила телефон.

— Надо проверить всех, кто связан с Анжеликой Волковой. Бывших, друзей, коллег…

— И где он может ударить в следующий раз?

— Где есть театральность.

За окном сгущались сумерки.

«Он где-то рядом. Чувствует себя художником. А мы — всего лишь зрители в его кровавой галерее.»

Ева сжала кулаки.

— Мы найдём его.

— А если он уже выбрал новых жертв?

— Тогда… мы опоздали.

Ева перебирала старые записи в архиве отдела, листая пожелтевшие дела.

«Если он воспроизводит картины — значит, знает их до мелочей. Не самоучка. Профессионал. Или… бывший профессионал»

Василий ворвался в кабинет, размахивая листком.

— Нашёл! Анжелика Волкова два года назад фигурировала в скандале — подала в суд на преподавателя художественной школы.

Ева резко подняла голову.

— Какой школы?

— «Палитра». Той самой, что в центре.

Холодный укол пронзил спину.

— Моей школы.

— Твоей?!

— Я училась там. Двадцать лет назад.

Василий присвистнул.

— Совпадение?

— В нашем деле совпадений не бывает.

**

Преподаватель, которого обвиняла Анжелика, — Арсений Грошев.

— Обвинение сняли за недостатком улик, — пояснила секретарша школы, нервно теребя цепочку. — Но репутация… сами понимаете.

— В чём его обвиняли?

— В домогательствах.

Ева переглянулась с Василием.

— Где он сейчас?

— Уволился. Говорят, запил.

Адрес нашли быстро — полуразвалившаяся мастерская на окраине.

Дверь была не заперта.

Внутри — запах краски, плесени и чего-то кислого. На мольберте — незаконченная копия «Юдифи» Караваджо.

«Он готовится…»

— Грошев! — крикнул Василий.

Тишина.

Ева подошла к столу. Среди тюбиков и кистей — фотографии.

Анжелика Волкова. Макар Стрельцов. Эльза Серова, Мальков…

И… её фото.

Школьное. С подписью: «Ева. Лучшая работа».

— Что за чертовщина… — прошептал Василий.

В этот момент за спиной скрипнула половица.

— Вы опоздали.

Голос был тихий, почти вежливый.

Они обернулись.

В дверях стоял Арсений Грошев.

В одной руке — кисть.

В другой — нож.

— Ева.

Грошев произнес её имя мягко, почти с нежностью, как будто они встретились на выпускном вечере, а не в гниющей мастерской, где пахло краской и смертью.

Он изменился. Когда-то он был высоким, статным, с гордой осанкой художника-академиста. Теперь его плечи ссутулились, пальцы, державшие кисть, были испачканы не только краской, но и чем-то темным, засохшим.

Кровь?

Ева не отвела взгляда.

— Ты всегда была моей лучшей ученицей.

— Прекрати.

Она не шевельнулась, но рука уже лежала на рукояти пистолета.

— Ты же видишь, да? — Грошев сделал шаг вперед, и свет из окна упал на его лицо. Глаза горели лихорадочным блеском. — Они все грешники. Как и те, кто их писал. Дега, Рубенс, Караваджо… Они воспевали разврат, продажность, ложь. А теперь… теперь я исправляю их ошибки.

Василий медленно сдвинулся в сторону, перекрывая ему путь к двери.

— Вырезать людям внутренности — это, по-твоему, исправление?

Грошев улыбнулся.

— Это искусство.

Фотография Евы на столе была не случайна.

«Лучшая работа» — так он подписал ее школьный снимок.

— Ты единственная, кто понимал. — Грошев повернулся к мольберту, проводя кистью по холсту. — Ты чувствовала линии, свет, правду… А потом бросила.

Ева сжала зубы.

— Я ушла, потому что ты начал сходить с ума.

— Нет! — Он резко обернулся, и в его глазах вспыхнула ярость. — Ты испугалась! Испугалась, что твои картины станут настоящими!

Василий бросил взгляд на Еву.

— О чем он?

Но она уже понимала.

— Ты использовал мои эскизы.

Грошев рассмеялся.

— Конечно. Твой набросок Саломеи… помнишь? Ты нарисовала ее слишком живой. И я сделал ее совершенной.

Еву стошнило.

Он убивал по ее рисункам.

Грошев медленно приближался, его губы кривились в безумной улыбке. Кисть в одной руке была перепачкана красками, нож в другой влажно поблёскивал в тусклом свете.

— Ты всегда была особенной, Ева. Твоё видение… оно было таким чистым, таким настоящим.

Василий вскинул пистолет, но Ева остановила его движением руки.

— Не здесь. Не сейчас, — прошептала она. — Он хочет представления.

Грошев рассмеялся, звук эхом отразился от стен мастерской.

— Да, девочка моя. Искусство требует жертв. И сегодня ты станешь частью моей последней картины.

Он сделал резкий выпад, но Ева была быстрее. Пистолет в её руке дважды кашлянул, и Грошев повалился на пол, его тело окрасило холст, над которым он работал.

Ева подошла ближе, глядя на незаконченную картину. «Юдифь и Олоферн». Теперь она поняла всё.

— Искусство не в крови, — прошептала она, стирая последние мазки с холста. — Оно в правде.

В этот момент мастерская начала наполняться людьми — следственная группа, эксперты, медики. Но Ева не смотрела на них. Её взгляд был прикован к холсту, который навсегда останется незавершённым.

Позже, сидя в кабинете и глядя на фотографии с места преступления, Ева поняла, что они победили. Но победа эта была горькой. Потому что искусство, которое Грошев пытался создать, было построено на крови и страданиях.

А настоящее искусство живёт в сердцах тех, кто способен видеть красоту без боли.

Ева закрыла папку с делом. На последней странице была приписка: «Художник мёртв. Галерея закрыта навсегда».

Но она знала, что где-то там, в темноте, ещё много таких же безумцев, готовых превратить искусство в орудие убийства. И её работа только начинается.

В окно кабинета пробивался серый свет осеннего дня. Ева посмотрела на него и подумала о том, сколько ещё жертв могло быть спасено, если бы они нашли Грошева раньше.

Но прошлое не изменить. Можно только двигаться вперёд, защищая живых от мёртвых идей.

И в этом была своя правда. Правда, написанная не кровью, а жизнью.
#СтрашныеСказкиОтНаташки
источник