Есть на свете места, куда солнце приходит умирать. Не в том величественном, багровом смысле, как оно умирает над океаном, а по-другому. Буднично, устало. Словно долгий путь вытянул из него все соки, и сюда, в эту забытую богом южную деревушку Криницы, оно добирается обессиленным, бледным призраком самого себя. Его света хватает, чтобы раскалить черепичные крыши и высушить землю до состояния камня, но тепла в нём нет.

Я приехал в Криницы не по своей воле. В наследство от двоюродной бабки, которую я в жизни не видел, мне достался домик на краю села. Городская жизнь с её вечным марафоном в попытке оплатить съёмную конуру порядком меня измотала, и я решил, что месяц-другой в деревенской тишине — это не худший вариант. Я представлял себе рыбалку, парное молоко и вечера на веранде с книгой. Как же я ошибался.

Первое, что бросилось в глаза, — это окна. Точнее, их отсутствие. Сами стёкла, конечно, были на месте, но они словно не участвовали в жизни домов. В каждой избе, от самой добротной до покосившейся развалюхи, окна были запечатаны. Не просто закрыты, а заколочены. Ставни, если они были, намертво прихвачены к рамам ржавыми скобами. Где ставней не было — рамы были забиты досками крест-накрест. В щели между деревом и стеной была плотно натолкана пакля, старые тряпки, какая-то серая, окаменевшая глина. Дома глядели на мир слепыми, мёртвыми глазами.

Мой дом был единственным исключением. Окна в нём были старые, с облупившейся белой краской, но живые. Ни досок, ни тряпья. Возможно, бабка умерла прежде, чем успела их заколотить.

Первый день я разбирал вещи, выметал пыль и знакомился с соседями. Люди здесь были под стать солнцу — выгоревшие, немногословные. На мои вопросы отвечали односложно, а глаза их, казалось, смотрели не на меня, а сквозь, на что-то, что я видеть не мог. Я попытался заговорить про окна с дедом Игнатом, который жил через дорогу.

— А чего это у вас тут все так закупорились? — спросил я, кивнув на его дом, похожий на маленький форт. — Душно же, поди, в такую жару.

Старик оторвал взгляд от своей скамейки, посмотрел на меня долго, изучающе. В его зрачках плескалась такая застарелая усталость, что мне стало не по себе.

— Чтоб не глядело, — наконец произнёс он и снова уставился себе под ноги, давая понять, что разговор окончен.

«Чтоб не глядело». Странная фраза. Кто «не глядело»? Что? Я списал это на местный фольклор. Мало ли в глуши чудаков. Вечером, когда оранжевое солнце нехотя сползло за горизонт, я сидел на кухне и пил чай. Деревню накрыла плотная, вязкая тишина. Не та умиротворяющая тишина, которую ищешь, сбегая из города, а тяжёлая, давящая. Тишина затаившегося ожидания.

Я не стал закрывать окна. Наоборот, распахнул их настежь, впуская в дом ночную прохладу и стрекот сверчков. Это был мой молчаливый бунт против здешних странностей. Я сидел, читал старую книгу, найденную на полке, и постепенно расслаблялся. Но около полуночи сверчки замолчали. Все разом, будто по команде. И тишина стала абсолютной. От этой внезапной перемены по спине пробежал холодок.

И тогда я его услышал.

Это был не звук, а его подобие. Тихий, ритмичный выдох. Он раздавался прямо за окном кухни. Словно кто-то огромный, невидимый припал к стеклу и медленно дышал на него. Холодное, ровное дыхание, в котором не было ничего живого. Я замер, превратившись в слух. Дыхание не прекращалось. Оно было методичным, как маятник. Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Первой реакцией был страх. Животный, первобытный. Хотелось захлопнуть окно, задёрнуть штору, забиться в самый тёмный угол. Но вторая мысль была рациональной, городской: это ветер. Или какое-то животное. Сова, например. Хотя я никогда не слышал, чтобы совы так дышали.

Превозмогая дрожь, я встал и подошёл к окну. Сердце колотилось где-то в горле. Я выглянул наружу. Луна освещала пустой двор, заросший бурьяном. Никого. Ни зверя, ни человека. Я высунулся почти по пояс, обшаривая взглядом каждый угол. Пусто. Но стоило мне вернуться в комнату и отойти от окна, как дыхание возобновилось. Такое же близкое. Такое же неживое.

Я понял, что оно не снаружи. Оно было… за стеклом. Не в доме, но и не на улице. Оно было в самой границе между двумя мирами. Этой ночью я не спал. Я заперся в дальней комнате, подальше от окон, и до самого рассвета слушал это мерное, сводящее с ума дыхание. Оно прекратилось так же внезапно, как и началось, — с первыми лучами солнца.

На следующий день я выглядел как ходячий мертвец. Я снова пошёл к деду Игнату. На этот раз я был настроен серьёзно.

— Дед Игнат, скажите мне, что это такое, — потребовал я, садясь рядом с ним на скамейку. — Что дышит по ночам за окнами?

Он долго молчал. Потом тяжело вздохнул.

— Я же тебе сказал. Чтоб не глядело. Ты окна-то… не закрыл, поди?
— Распахнул, — честно признался я.
— Дурак ты, парень, — беззлобно сказал он. — Оно теперь знает, что в доме живой. Оно теперь ждать будет.
— Да кто «оно»?! — почти закричал я.

Он повернул ко мне своё морщинистое лицо.

— Его зовут Пустогляд. Так бабки наши звали. У него нет ни тела, ни имени. Оно — просто голод. Но голод не по плоти. Оно ест… суть. Память, радость, горе, любовь. Всё, что делает человека человеком. Оно приходит ночью и смотрит в окна. Просто смотрит. И если ты встретишься с ним взглядом… всё. Ты — пустой. Оболочка. Тело твоё будет ходить, есть, спать. Но внутри — ничего. Только холод и эхо чужого дыхания. Ты станешь таким же, как оно. Будешь стоять по ночам у чужих окон и ждать, когда тебе в глаза посмотрит кто-то живой.

От его слов веяло таким древним, неподдельным ужасом, что мой городской скепсис испарился без следа.

— Но как… как с ним можно встретиться взглядом, если его не видно?
— Его и не надо видеть, — покачал головой Игнат. — Ты сам всё поймёшь, когда оно посмотрит. Ты почувствуешь. Это как… будто в душу ледяной крюк вонзают. Не смотри в окна ночью, парень. Никогда. Забей их, как все. Иначе пропадёшь.

В тот же день я нашёл в сарае молоток, гвозди и какие-то старые доски. Я не хотел верить, но страх был сильнее. Я заколотил окно на кухне. Потом в гостиной. Когда я подошёл к последнему окну, в спальне, я заколебался. Маленький лучик здравого смысла во мне кричал, что я поддаюсь массовой истерии. Что я, образованный человек из двадцать первого века, забиваю окна досками из-за деревенских баек.

Я оставил это окно. Просто плотно закрыл его и задёрнул штору. Я решил, что это будет компромисс. Моя маленькая крепость рациональности.

Ночью дыхание вернулось. Теперь оно было за окном спальни. Густое, близкое. Я лежал на кровати, вцепившись в одеяло, и слушал. Я не спал, но и не бодрствовал, находясь в каком-то липком, пограничном состоянии. И сквозь дрёму я почувствовал это.

Взгляд.

Не было ни глаз, ни лица. Но я ощутил его так же явно, как ощущал подушку под головой. Он прошёл сквозь штору, сквозь стекло, сквозь мои закрытые веки. Это была не просто концентрация внимания. Это было активное, всепроникающее вторжение. Ледяные щупальца тянулись к самому центру моего существа, пытаясь зацепиться, найти отклик. Я почувствовал, как из меня вытягивают воспоминания. Вот я, маленький, сижу на коленях у матери. Вот мой первый поцелуй. Вот горечь от предательства друга. Все эти картинки, тёплые и болезненные, проносились перед моим внутренним взором и тут же блекли, теряли цвет, становились плоскими, чужими.

Пустогляд пробовал меня на вкус.

Я закричал и вскочил с кровати. В панике я отполз в самый дальний угол комнаты, зажмурившись так сильно, что перед глазами заплясали огненные круги. Взгляд исчез. Но я знал, что оно там, за окном. Ждёт.

На утро, едва дождавшись рассвета, я нашёл самые толстые доски и забил окно в спальне. Забил намертво, не оставив ни единой щели. Законопатил все дыры старыми тряпками. Теперь мой дом был такой же слепой и глухой, как и все остальные в Криницах.

Дни потекли в странном, тягучем ритме. Днём я занимался хозяйством, читал, даже пытался ходить на речку. Но всё это было лишь способом убить время до заката. А с наступлением темноты начинался мой личный ад. Дом превращался в ловушку, в гроб. Я сидел в душной, лишённой свежего воздуха комнате и слушал. Дыхание никуда не делось. Оно было со мной каждую ночь. Иногда оно раздавалось за одной стеной, иногда — за другой. Оно обходило мой дом, словно хищник, кружащий вокруг клетки. Оно знало, что я внутри. Оно было терпеливым.

Я начал понимать жителей Криниц. Их вечную усталость, их потухшие глаза. Жить в таком напряжении годами, десятилетиями… это высасывает душу не хуже, чем прямой взгляд Пустогляда. Это медленная пытка.

Спасение пришло оттуда, откуда я не ждал. Разбирая старый хлам на чердаке, я наткнулся на сундук. В нём лежали вещи моей двоюродной бабки. И среди пожелтевших фотографий и кружев я нашёл её дневник.

Оказалось, она была не просто старушкой, доживавшей свой век. Она была фольклористом. И в Криницы она приехала целенаправленно — изучать легенду о Пустогляде. Первые страницы дневника были полны академического интереса и здорового скепсиса. Она описывала рассказы местных, анализировала их, искала рациональное зерно. Но чем дальше я читал, тем больше менялся тон её записей. Научный интерес сменялся тревогой, а потом — откровенным страхом.

«Оно существует, — писала она неровным, скачущим почерком. — Это не дух и не демон в привычном понимании. Это… отсутствие. Сознательная пустота, которая завидует нашей полноте. Оно не может созидать, оно может только поглощать. Забирать наше тепло, наши краски, нашу историю, оставляя взамен лишь себя — звенящую, холодную пустоту».

Она тоже слышала дыхание. Она тоже почувствовала взгляд. Но она не стала забивать окна. Она пыталась бороться. Она искала способ.

Последние страницы дневника были исписаны почти бессвязно. Фразы обрывались, мысли путались. Но среди этого хаоса я нашёл то, что заставило моё сердце замереть.

«Оно боится отражений. Оно не может смотреть на себя. Пустота не выносит вида собственной пустоты. Зеркало… Старое зеркало… Оно не видит в нём ничего, и этот факт сводит его с ума. Это единственное оружие. Не дать ему посмотреть на тебя. Заставить его посмотреть на себя».

Запись обрывалась. Видимо, она не успела. Или не смогла.

Зеркало. Я вспомнил, что в гостиной, в углу, стояло старое трюмо. Огромное, в потемневшей резной раме. Я никогда не подходил к нему близко. Теперь я понял почему. От него веяло таким же холодом, как и от ночного дыхания.

У меня созрел план. Безумный, отчаянный, но это был единственный шанс не сойти с ума в этой заколоченной коробке и не превратиться в одного из этих усталых, выгоревших людей. Я решил не просто защищаться. Я решил дать бой.

Я дождался ночи. Я отодрал доски от одного окна — того самого, в гостиной. Звук, с которым гвозди выходили из старого дерева, казался мне оглушительным в ночной тишине. Я распахнул окно. Деревня замерла в ожидании.

Дыхание не заставило себя ждать. Оно появилось мгновенно, прямо передо мной. Густое, холодное. И сразу за ним — взгляд. На этот раз он был мощнее, чем когда-либо. Видимо, моя смелость раззадорила его. Ледяные крючья впились в мою душу с новой силой. В голове замелькали самые тёмные моменты моей жизни: унижения, потери, одиночество. Пустогляд предлагал мне сделку. Он показывал мне всю тяжесть моей жизни и предлагал лёгкость небытия. Просто посмотри. Просто откройся. И всё закончится.

Я чувствовал, как слабеет моя воля. Часть меня хотела поддаться. Усталость, накопленная за эти дни и за всю мою жизнь, тянула вниз. Но мысль о том, чтобы стать бездушной оболочкой, вечно голодным зрачком во тьме, была страшнее любой боли.

Собрав последние силы, я схватил трюмо. Оно было невероятно тяжёлым, словно было сделано не из дерева и стекла, а из чистого страха. Я подтащил его к окну и развернул зеркальной поверхностью наружу.

В тот же миг всё изменилось.

Давление на моё сознание исчезло. Дыхание прервалось на полувдохе. И я услышал звук. Впервые за всё это время. Это был не крик, не вопль. Это был тонкий, вибрирующий ультразвук, от которого, казалось, сейчас лопнут стёкла в раме и кровь в моих жилах. Это был звук абсолютной паники, звук осознания собственной ничтожности. Пустота впервые заглянула в самое себя и пришла в ужас.

Я смотрел на зеркало. В его мутной, старой амальгаме не отражалось ничего, кроме тёмного сада и бледной луны. Но я знал, что Оно видит там нечто иное. Свою бесконечную, голодную, бессмысленную природу.

Звук нарастал, достигая невыносимой высоты, а потом резко оборвался. И в мире воцарилась тишина. Настоящая. Лёгкая, чистая, наполненная ночными запахами и далёким пением запоздалой птицы.

Я стоял у открытого окна до самого рассвета. Дыхание не вернулось. Взгляда не было. Когда первые лучи солнца коснулись моего лица, я впервые за долгое время почувствовал их тепло.

Утром я вышел на улицу. Деревня была прежней, но что-то неуловимо изменилось. Воздух казался чище. И люди… они смотрели по-другому. Дед Игнат сидел на своей скамейке и, увидев меня, впервые улыбнулся. Не просто растянул губы, а улыбнулся глазами.

— Ушло, — сказал он просто.
— Надолго? — спросил я.
— Надолго, — кивнул он. — Может, и навсегда. Оно слабое стало, старое. Ты его напугал так, как никто за сотню лет.

Я не уехал из Криниц ни через месяц, ни через два. Я остался. Я сам, своими руками, отодрал доски со всех окон в своём доме. А потом пошёл помогать деду Игнату. А потом — другим. Некоторые боялись, не верили. Но когда первая изба после десятилетий заточения наполнилась свежим ветром и солнечным светом, они плакали.

Криницы медленно оживали. Люди начали смотреть друг другу в глаза. Начали смеяться. Оказалось, что солнце здесь, на юге, всё-таки тёплое. Просто нужно не бояться открыть ему окно. Я понял, что моя бабка-фольклорист приехала сюда не просто за легендой. Она, как и я, искала способ вылечить это место. У неё не вышло. А у меня — получилось.

Иногда по ночам, стоя у своего распахнутого окна, я вглядываюсь в темноту. И мне кажется, что где-то там, на самой границе мира, сидит испуганная, одинокая пустота, которая больше всего на свете боится увидеть собственное отражение.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник