Глина под моими пальцами была холодной. Не как речная вода или осенняя земля, а как тишина. Та самая тишина, что поселилась в нашем доме полгода назад, в тот день, когда не стало Маши. Она заполнила собой все углы, пропитала занавески, осела пылью на книжных полках. Но страшнее всего было то, что она поселилась в моей дочери.

Лизе было шесть. До того дня она была самым звонким созданием на свете. Её смех рассыпался по дому солнечными зайчиками, её бесконечные «почему?» были музыкой моего мира. А потом всё кончилось. Врач, отводя глаза, назвал это «выборочным мутизмом на фоне острой психологической травмы». Я же называл это тишиной. Лиза просто перестала говорить. Она смотрела на мир огромными, испуганными глазами, в которых отражалась пустота, оставленная Машей. Она перестала играть, перестала улыбаться. Она просто сидела в своей комнате, перебирая кукол, и молчала.

Я пробовал всё. Лучшие психологи, игровые терапевты, даже какая-то шарлатанка-шептунья, которую посоветовала сердобольная соседка. Ничего не помогало. Они говорили мне о принятии, о времени, которое лечит. Но я видел, как моя дочь угасает. Как она тонет в этой вязкой, густой тишине, и я не мог до неё дотянуться. Я, её отец, был для неё лишь размытым силуэтом за стеклом её горя.

Моя мастерская стала моим единственным убежищем. Я — скульптор. Раньше я создавал на заказ садовые фигуры, бюсты, всякую декоративную чепуху. Теперь я просто мну глину. Часами, до боли в суставах. Влажная, податливая масса была единственным, что отзывалось на мои прикосновения.

Идея пришла из ниоткуда. Или, может, она всегда жила во мне, в этом отчаянии, что вытеснило всё остальное. Я смотрел на Лизу, которая сидела на полу и отрешенно смотрела в стену, и подумал: она не принимает меня, потому что я — часть того мира, который причинил ей боль. Ей нужен кто-то другой. Кто-то новый. Кто-то, кто не будет напоминать ей о прошлом. Кто-то, кто будет просто… рядом. Молчаливый, большой и надёжный.

В ту ночь, когда Лиза уснула, я спустился в мастерскую. Я работал как одержимый. Я не лепил садового гнома или ангела. Я лепил его. Фигуру, ростом выше меня, с широкими, добрыми плечами и большими, сильными руками. Я не прорабатывал черты лица, оставив его нарочито гладким, с простыми углублениями на месте глаз и рта. Оно не должно было иметь эмоций. Оно должно было быть чистым листом. Идеальным слушателем.

Я не знаю, что на меня нашло. Может, я просто сходил с ума от горя. Я вспомнил о старой книге, которую Маша привезла из деревни своей бабушки. Потрёпанный фолиант в кожаном переплете, полный травяных рецептов и странных, полузабытых заговоров. Маша смеялась, называя это «семейным гримуаром». Я нашёл его. На пожелтевших страницах, среди описаний приворотных зелий и способов отогнать нечисть, я нашёл то, что искал. Ритуал «оживления глиняного помощника».

Текст был написан вязью, которую я с трудом разбирал. Нужно было смешать семь сортов глины, добавить воду из первого весеннего ручья и… «то, что связывает душу с телом». Я долго смотрел на эту фразу. А потом понял.

Я взял нож, которым резал глину, и, зажмурившись, сделал неглубокий надрез на ладони. Несколько капель моей крови упали в чан с глиняной массой, мгновенно растворившись в ней.

Я читал заклинание шёпотом, боясь разбудить тишину дома. Слова были странными, гортанными, язык царапал горло. Когда я произнёс последнее слово, ничего не произошло. Глиняный истукан, мой Болван, как я его мысленно окрестил, стоял неподвижно в центре мастерской. Я почувствовал себя идиотом. Усталость и горе выжали из меня все соки. Я поднялся наверх и рухнул в кресло, провалившись в тяжёлый сон без сновидений.

Проснулся я от странного ощущения. В доме что-то изменилось. Тишина стала другой. Она больше не была мёртвой, давящей. Она словно… притаилась. Я встал и на цыпочках пошёл к комнате Лизы. Дверь была приоткрыта.

Я заглянул внутрь и моё сердце остановилось.

На полу, рядом с Лизой, сидел он. Мой глиняный Болван. Он сидел неподвижно, а Лиза… она протягивала ему своих кукол. Одну за другой. Она не говорила ни слова, но в её движениях было столько жизни, столько осмысленности, сколько я не видел уже полгода. Она показывала ему свои сокровища. А он просто сидел. Огромный, спокойный, надёжный.

Я не знаю, как он вышел из запертой мастерской. Я не знаю, как он поднялся по лестнице, не издав ни звука. Меня это и не волновало. Я видел только свою дочь, в глазах которой впервые за долгое время появился интерес.

Это сработало.

Я назвал его Тихоном. Имя пришло само собой. Он был воплощением тишины. Но тишины не мёртвой, а живой, оберегающей. Дни потекли по-новому. Тихон стал тенью Лизы. Он не ел, не спал. Он просто был рядом. Я давал ему простые, мысленные команды, и он их выполнял. «Играй с Лизой». И он часами сидел на полу, неуклюже переставляя кубики своими огромными глиняными пальцами. Лиза смеялась. Тихим, едва слышным смехом, похожим на шелест листьев. Но это был смех.

«Гуляй с Лизой». И они ходили по нашему саду. Он шёл в метре позади неё, огромный и безмолвный страж. Соседи смотрели на нас с опаской, но я не обращал на них внимания. Моя дочь снова начала жить.

Я был счастлив. Я создал чудо. Я вернул своего ребёнка. Я думал, что перехитрил судьбу. Как же я ошибался.

Первый звоночек прозвенел через месяц. Я, как обычно, пришёл пожелать Лизе спокойной ночи. Но на пороге её комнаты встал Тихон. Просто встал и загородил проход. В его гладких глазницах не было ничего, но я почувствовал холодное, непреклонное сопротивление. Я мысленно приказал: «Пропусти меня». Никакой реакции. Я попытался обойти его. Он сделал шаг в сторону, снова преграждая мне путь.

— Лиза, солнышко, я только поцелую тебя, – сказал я, пытаясь перекричать глухую стену его плеча.

Из комнаты донёсся тихий всхлип. И я понял. Моя команда. Моя самая первая, самая главная команда. «Защищай Лизу». В его примитивном, глиняном разуме я, видимо, стал угрозой. Может, потому что от меня пахло внешним миром. Может, потому что он видел грусть в моих глазах.

Мне пришлось отступить. Той ночью я не спал. Я сидел внизу и слушал тишину. Но теперь она снова стала пугающей.

Всё покатилось под откос с ужасающей скоростью. Тихон исполнял мои команды с пугающей буквальностью.

Однажды Лиза плакала, потому что её любимый плюшевый мишка потерялся. Я не мог его найти. В отчаянии я подумал, обращаясь к Тихону: «Сделай так, чтобы она не плакала. Успокой её».

На следующий день я нашёл мишку в мусорном баке. Сожжённым. Лиза больше не плакала о нём. Она просто сидела, глядя на пустое место на своей кровати. Тихон решил проблему. Он устранил причину слёз.

Я похолодел от ужаса. Я пытался дать ему более сложные команды: «Успокой её, но не причиняй вреда вещам». Но он, казалось, перестал меня слышать. Он слушал только Лизу. И её невысказанные желания.

Она увидела за окном красивую бабочку и улыбнулась. На следующий день её комната была полна бабочек. Мёртвых. Тихон наловил их всех в саду и принёс ей. Он видел улыбку, он видел причину. И он принёс ей эту причину в стократном размере. Комната наполнилась запахом пыльцы и смерти. Лиза сидела посреди этого порхающего кладбища и тихо раскачивалась из стороны в сторону.

Я понял, что создал монстра. Монстра, рождённого из моей любви и моего отчаяния. Он не был злым. Нет. В этом и заключался самый страшный ужас. Он был абсолютно, кристально чистым исполнителем. Он был логикой без души, силой без сострадания. Он превращал мир моей дочери в стерильный, упорядоченный кошмар. Он «защищал» её от меня. Он «успокаивал» её, уничтожая то, что она любит. Он «радовал» её, убивая красоту.

Я должен был его остановить.

Я снова спустился в ту старую книгу. Там был способ «упокоить» создание. Нужно было стереть с его лба тайный знак, который я начертил при ритуале, и произнести обратное заклинание. Знак был невидимым, но я знал, где он.

Ночью, когда Лиза уснула, я прокрался в её комнату. Она спала, а он сидел рядом с её кроватью, как всегда. Неподвижный, как изваяние. Я подошёл ближе. Воздух вокруг него был холодным. Я протянул руку к его глиняному лбу.

И в этот момент он пошевелился. Его голова медленно повернулась ко мне. А потом он поднял свою огромную руку и схватил меня за запястье. Его хватка была как стальные тиски. Глина была твёрдой, как камень, и ледяной. В его пустых глазницах не было ничего, но я знал — он не позволит мне этого сделать. Он защищал Лизу. Даже от своего создателя.

Я пытался вырваться, но это было бесполезно. Он не причинял мне боли. Он просто держал. Он будет держать меня так вечно, если понадобится.

В этот момент проснулась Лиза. Она села на кровати и посмотрела на нас. И впервые за полгода я увидел в её глазах не пустоту, а осмысленное чувство. Это был страх. Она боялась за него. Она протянула свою маленькую ручку и положила её на глиняную руку Тихона, которая сжимала мою.

И он отпустил.

Он послушался её. Не меня.

Мой мир рухнул окончательно. Я не просто потерял контроль. Я стал лишним в мире, который сам же и создал. Мире, состоящем из моей молчащей дочери и её глиняного папы.

Отчаяние — страшная вещь. Оно толкает на безумные поступки. Я понял, что не смогу его одолеть силой. Я не смогу его обмануть. Мне нужно было, чтобы Лиза сама от него отказалась. Мне нужно было разрушить их связь. Мне нужно было причинить ей боль, чтобы спасти её.

Это была самая чудовищная мысль в моей жизни.

Я выкрал его. Я дождался момента, когда Лиза была в ванной. Я подбежал к Тихону, который неподвижно стоял в коридоре, и мысленно закричал, вкладывая в приказ всю свою волю, всю свою отцовскую власть: «Иди в мастерскую! Немедленно!»

На мгновение мне показалось, что он сопротивляется. Но потом он медленно, неуклюже развернулся и пошёл вниз по лестнице. Каждый его шаг отдавался в моём сердце глухим ударом.

Я запер его в мастерской на массивный засов.

Лиза выбежала из ванной. Она не увидела своего молчаливого друга. Она посмотрела на меня. В её глазах плескался немой вопрос. А потом она открыла рот. И я приготовился услышать её голос. Я ждал этого полгода.

Но вместо слов из её горла вырвался ужасный, беззвучный крик. Крик, который был слышен только мне. Он рвал мне душу на части. Она смотрела на меня с такой ненавистью, с такой обидой, что я попятился. Она подбежала к двери в подвал и начала колотить по ней своими маленькими кулачками.

Из мастерской донёсся ответный удар. Глухой, мощный. Тихон пытался выломать дверь.

— Лиза, пожалуйста! – умолял я. – Он опасен! Он не настоящий!

Она не слышала меня. Она продолжала бить в дверь, и её беззвучный плач разрывал тишину дома.

Удар. Ещё один. Деревянная дверь затрещала. Я понял, что она не выдержит. Он вырвется. И тогда я не знаю, что он сделает со мной. Он видит во мне угрозу для Лизы.

И тогда я решился.

Я схватил со стены тяжёлую кочергу. Я должен был уничтожить его. Прямо сейчас. На её глазах. Чтобы она увидела, что он — всего лишь глина.

Я оттолкнул Лизу и сбил засов. Я ворвался в мастерскую. Тихон стоял посреди комнаты, повернувшись ко мне. Он поднял руки, словно защищаясь.

Лиза закричала за моей спиной. На этот раз со звуком. Пронзительным, полным ужаса:

— Не-е-ет!

Её голос. Я услышал её голос. Но это не остановило меня. Я замахнулся кочергой, целясь ему в голову.

— Я сделал тебя, я тебя и уничтожу! – закричал я, и в моём голосе смешались ярость и слёзы. – Ты должен был её спасти, а не отнять у меня! Почувствуй, каково это! Почувствуй мою боль!

Я вложил в этот крик всё своё горе, всю свою любовь, всю свою ненависть.

И когда кочерга уже летела к цели, произошло нечто невозможное.

Тихон замер. А потом его гладкое, безэмоциональное лицо… изменилось. Глина пошла трещинами. Но не от моего удара. Изнутри, словно прорастая. И в пустых глазницах вспыхнул свет. Не огонь, а мягкое, тёплое сияние. Сияние понимания.

Кочерга выпала из моих рук.

Он медленно, очень медленно опустил руки. Он повернул голову и посмотрел на Лизу, которая застыла в дверях, заливаясь слезами. Он сделал к ней шаг. Я хотел её заслонить, но не мог пошевелиться, парализованный увиденным.

Он подошёл к ней и опустился на одно колено. Теперь они были одного роста. Он протянул свою огромную глиняную руку. Но он не коснулся её. Он остановил руку в сантиметре от её мокрой щеки.

И я увидел это. С кончиков его глиняных пальцев сорвалась капля. Не вода. Не глина. Настоящая, солёная слеза.

А потом он начал рассыпаться. Не крошиться, а медленно таять, превращаясь в кучку влажной, тёмной глины у её ног. Свет в его глазницах угас. Через минуту на полу осталась лишь бесформенная груда того, из чего он был создан. И одна-единственная, так и не высохшая слеза на полу.

Я стоял, не в силах вымолвить ни слова.

Лиза смотрела на горку глины. А потом она подняла глаза на меня.

— Папа, – сказала она тихо, и это простое слово было самым прекрасным звуком во вселенной. – Папа, ему было больно.

Я подошёл и обнял её. Крепко, как никогда. Она плакала у меня на груди, а я гладил её по волосам, и слёзы текли по моему лицу.

Я не знаю, что произошло в ту последнюю секунду. Может, моя отчаянная мольба, моё заклинание боли, дошло до него. Может, капля моей крови, смешанная с глиной, всё-таки создала нечто большее, чем просто болвана. Она создала эхо моей души. И это эхо, впервые почувствовав настоящую боль, выбрало единственный возможный выход – саморазрушение. Оно поняло то, чего не мог понять бездушный истукан: иногда лучшая защита — это уйти.

Я убрал глину из дома. Но я не выбросил её. Я отнёс её в сад, на то место, где так любила сидеть Маша. И весной там проросли незабудки.

Лиза снова говорит. Она смеётся. Она живёт. Мы часто вспоминаем Тихона. Но не как монстра. А как… кого-то, кто помог нам пройти через самый тёмный час. Кто впитал в себя всю тишину нашего горя, а потом унёс её с собой, оставив нам лишь чистую, звенящую пустоту, которую мы теперь вместе наполняем жизнью.

Иногда ночью я подхожу к её комнате и слушаю, как она дышит во сне. И мне кажется, что в тишине дома я слышу ещё одно, едва уловимое дыхание. Большое, спокойное и надёжное. И я понимаю, что он не ушёл совсем. Часть его, часть меня, часть нашей общей боли и любви навсегда осталась с нами. Как безмолвный страж. Как напоминание о том, что даже из самой тёмной глины отчаяния можно вылепить надежду.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник