Дверь появилась в понедельник. Я уверен, что в воскресенье ее еще не было. На том месте, на первом этаже, прямо напротив лестницы, всегда была уродливая металлическая дверь подсобки, выкрашенная в тот самый оттенок казенной зеленой краски, от которого веет безысходностью. На ней еще висел древний замок, похожий на окаменевшего жука. А в понедельник, возвращаясь из магазина, я замер на полпути.

На месте подсобки была другая дверь. Гладкая, черная, без единого изъяна, обитая чем-то, похожим на искусственную кожу. Ни глазка, ни звонка. Только аккуратная латунная табличка с одной-единственной цифрой: «0».

Я постоял с минуту, пытаясь найти логическое объяснение. Ремонт? ТСЖ решило облагородить подъезд? Но кто в здравом уме вешает на квартиру номер «ноль»? И потом, я бы услышал шум. Наш старый панельный дом обладал феноменальной акустикой; я знал, когда соседи сверху чихают, а когда у них ссорится кот.

Я подошел ближе. Потрогал холодную, неприятно-гладкую поверхность. Подергал ручку. Заперто намертво. Но самым странным был холод. Из-под двери, из узкой щели над полом, тянуло таким ледяным, таким неестественным холодом, что у меня заломило зубы. Это был не сквозняк. Это был холод из склепа, из морозильной камеры.

Я поднялся к себе на четвертый этаж, и весь вечер эта дурацкая дверь не выходила у меня из головы. Моя жизнь в последние полгода и так превратилась в тихий, серый ад, а тут еще эта нелепая загадка. Шесть месяцев назад я потерял их. Мою жену и дочку. Одним махом. Автокатастрофа. Я остался один в этой трехкомнатной квартире, которая вдруг стала огромной, гулкой и пустой. Каждый угол, каждая вещь кричали об их отсутствии. Я перестал звать друзей, перевелся на удаленку. Я просто существовал, бродил по комнатам, как призрак, и пытался удержать в памяти их лица, их голоса, их смех. Но с каждым днем они становились все бледнее, все дальше.

На следующий день я решил спросить у соседей. Первой мне попалась баба Валя с третьего этажа, местная всезнайка.
— Квартира ноль? — переспросила она, удивленно хлопая ресницами. — Да она всегда тут была, милок. Сколько я себя помню. Там вроде никто не живет, техническое помещение какое-то.

Я опешил. Всегда была? Я живу здесь десять лет!
Я спросил у соседа-автомеханика со второго. Он пожал плечами.
— Дверь и дверь. Не обращал внимания. Вроде всегда была.

Никто. Никто, кроме меня, не помнил уродливую зеленую подсобку. Для всех эта черная, холодная дверь была неотъемлемой частью подъезда. Я начал сомневаться в собственном рассудке. Может, это горе так на меня влияет? Может, я просто перестал замечать очевидное?

Но я не мог игнорировать холод. Каждый раз, проходя мимо, я чувствовал его ледяное дыхание. Мой кот, Рыжий, раньше любивший сидеть на ступеньках первого этажа, теперь шарахался от этого места, как от огня, и с шипением убегал наверх.

Жизнь в подъезде начала меняться. Тихо, незаметно. Первой я заметил перемену в Аглае Степановне с девятого этажа. Одинокая, но невероятно жизнерадостная старушка, божий одуванчик. Ее квартира всегда пахла выпечкой, а на подоконнике цвели герани. Она была душой подъезда, всегда со всеми здоровалась, знала все новости.

А потом она… угасла. Буквально за неделю. Она перестала выходить из дома. Я несколько раз встречал ее у дверей, когда ей приносили пенсию. Она смотрела на меня пустыми, выцветшими глазами, в которых больше не было ни искры. Она молча брала деньги, кивала и закрывала дверь. Из ее квартиры больше не пахло пирогами. Только пылью и забвением.

Потом замолчал пес у соседей напротив. Лабрадор Рекс, шумный, неугомонный, который лаял на каждого, кто проходил по коридору. Он просто затих. Я спросил у хозяина, что с ним. Тот отмахнулся.
— Да старый стал, ленивый. Спит целыми днями.

Но я видел, как Рекс иногда сидит у своей двери и смотрит на лестницу, ведущую вниз. И в его глазах я видел тот же страх, что и у моего кота.

Подъезд становился тише. Люди реже выходили из квартир, перестали здороваться. Их лица стали серыми, безразличными. Словно из нашего маленького мира медленно, по капле, высасывали жизнь, радость, саму суть. И я знал, откуда тянуло холодом.

Я начал следить за дверью. Я садился на ступеньки между первым и вторым этажами и часами смотрел на нее. Никто не входил и не выходил. Но иногда, в полной тишине, мне казалось, что я слышу из-за нее звук. Тихий, монотонный, похожий на шелест старых бумаг.

Я искал информацию. Я нашел в интернете старые планы нашего дома. Никакой квартиры «ноль». На ее месте была кладовая для уборочного инвентаря. Я был прав. Она появилась. Но как? И зачем?

Отчаяние было плохим советчиком. Оно толкало меня на безумные поступки. Я пробовал вскрыть замок. Но он не поддавался ни одной отмычке. Я пробовал просверлить дырку, чтобы заглянуть внутрь. Сверло со визгом скользило по гладкой поверхности, не оставляя ни царапины.

Я был на грани. Одиночество и эта жуткая тайна съедали меня изнутри. Моя квартира больше не была крепостью. Она стала камерой пыток, где стены давили воспоминаниями, а за дверью, внизу, притаилось нечто, медленно убивающее весь наш дом.

И вот однажды ночью я не выдержал. Я спустился вниз, не зная, что буду делать. Просто стоять? Биться головой о проклятую дверь? И увидел, что она приоткрыта.

Щель была узкой, не больше сантиметра. Из нее валил густой, морозный пар. Я замер, сердце колотилось где-то в горле. Страх кричал: «Беги!». Но что-то другое, более сильное — отчаянное любопытство и надежда найти ответы — заставило меня протянуть руку и толкнуть дверь.

Она поддалась беззвучно.

За дверью не было квартиры. Там был длинный, стерильно-белый, ярко освещенный коридор. Такой, какие бывают в больницах или в странных, кафкианских офисах. Вдоль стен тянулись ряды одинаковых серых дверей с номерами. 1, 2, 3… 45, 46… Я прошел дальше. 78, 79… Это были номера всех квартир нашего подъезда. И моя, 64-я, тоже была здесь.

Воздух был неподвижным, мертвым. Но не было тишины. Из-за каждой двери доносились звуки. Приглушенные, искаженные, как будто из-под воды. Вот за 52-й плачет ребенок. За 61-й бубнит телевизор. А вот за 64-й, моей, — тихий женский смех… смех моей жены. Я бросился к своей двери, дернул ручку. Заперто.

Я пошел дальше. И увидел, что некоторые двери молчат. Дверь Аглаи Степановны, 89-я. Дверь соседа с лабрадором, 63-я. От них веяло тем же могильным холодом, что и от входа.

В самом конце коридора, под единственной мигающей лампой, стоял простой металлический стол. За ним сидел человек. Обычный, ничем не примечательный мужчина средних лет в выцветшей синей униформе уборщика. Он не поднял головы, когда я подошел. Он был занят — перебирал пыльные картонные папки.

— Наконец-то, — сказал он, не отрываясь от своего занятия. Голос у него был ровный, безразличный, как у автоответчика. — А я уж думал, вы никогда не решитесь. Садитесь.

Я сел на стул напротив него.
— Кто вы? — выдавил я. — Что это за место?
— Я — Смотритель, — ответил он. — А это… можно назвать его Приемной. Или Архивом. Или Нулевой комнатой. Суть от этого не меняется.

Он поднял на меня глаза. Они были серыми, пустыми.
— Каждый дом — это живой организм, — начал он свой монотонный рассказ. — Он питается жизнями, эмоциями, воспоминаниями своих жильцов. Радостью, горем, любовью, ненавистью. Это его пища. А жильцы… вы — как кровь в его венах. Пока вы живете, чувствуете, помните — дом живет.

Он достал из стопки новую папку. На ней была аккуратно выведена цифра «89» и фамилия «Аглая Степановна».
— Но иногда жилец… ломается. Горе, одиночество, отчаяние — они выжигают человека изнутри. Он перестает чувствовать. Он перестает жить. Он становится… пустым. И тогда дом его отторгает. Как тромб. Он становится помехой для кровотока. И его нужно убрать. Архивировать.

Он открыл папку. Внутри был всего один пожелтевший лист, исписанный мелким почерком. Смотритель взял ручку и аккуратно поставил внизу какой-то штамп. В тот же миг дверь с номером «89» за его спиной тихо щелкнула, и звук из-за нее окончательно затих. Холод усилился.

— Вы… вы их убиваете?
— Убить можно живое, — безразлично ответил Смотритель. — А я имею дело с пустыми. Я просто навожу порядок. Убираю мусор. Я — здешний дворник.

Он выдвинул ящик стола и положил туда папку Аглаи Степановны. А потом достал другую. Мою. С номером «64» и моей фамилией.
— Ваша папка почти заполнена, — сказал он, положив ее передо мной. — Ваше горе… оно почти выжгло вас. Вы сидите в своей квартире, полной воспоминаний, но сами вы уже не производите ничего. Вы — тромб. Еще немного, и мне придется поставить штамп и в вашем деле.

Я смотрел на него, и во мне боролись ужас и какое-то странное, ледяное понимание.
— Но почему я? Почему я вижу эту дверь, а другие — нет?
— Потому что вы на грани, — ответил он. — Те, кто живет полной жизнью, не замечают эту дверь. Для них ее не существует. Ее видят только те, кто уже одной ногой здесь. В Приемной.

Он устало потер виски.
— Я ведь тоже когда-то был жильцом. В этом самом доме. Давно. У меня была семья. А потом я их потерял. И мое горе привело меня сюда. Я был первым. И я должен был быть заархивирован. Но тогдашний Смотритель… он устал. И он предложил мне сделку. Его свобода в обмен на его место. И я согласился. Я не хотел исчезать. Я думал, что лучше быть никем, чем ничем. Как же я ошибался.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и впервые я увидел в них что-то живое. Бесконечную, вселенскую усталость.
— Я не хочу больше этого делать. Я не хочу ставить штампы. Я хочу просто… уйти.

Он указал на еще одну дверь в самом конце коридора. Она была не серой, а простой, деревянной, с обычной латунной ручкой. На ней не было номера.
— Это Выход, — сказал он. — Но я не могу его открыть. Правила. Открыть его может только тот, кто еще не до конца опустел. Тот, у кого еще есть выбор. Тот, кто пришел сюда сам.

Я смотрел на него, потом на свою папку, потом на дверь с номером «64», за которой смеялась моя мертвая жена. И я все понял.

Это была не тюрьма. Это было чистилище. Место для тех, кто застрял между жизнью и забвением. А этот несчастный человек в форме дворника был его вечным, одиноким узником.

У меня был выбор. Я мог развернуться и уйти. Вернуться в свою квартиру, к своему горю. И ждать, когда моя папка заполнится до конца, и этот уставший человек поставит на ней свой безразличный штамп.

Или…

Я встал. Обошел стол и пошел к той, последней, деревянной двери. Смотритель смотрел на меня, затаив дыхание. В его серых глазах блеснула надежда.

Я взялся за ручку. И в этот момент я подумал о них. О жене, о дочке. Но впервые за полгода я подумал о них не с болью. А со светлой, теплой грустью. Я вспомнил не ужас аварии, а то, как мы смеялись, запуская воздушного змея. Я понял, что, упиваясь своим горем, я предавал их. Я держал их мертвой хваткой в своем прошлом, не давая уйти ни им, ни себе.

Настоящая любовь — она не держит. Она отпускает.

Я повернул ручку.

Дверь легко открылась. За ней не было ни рая, ни ада. Просто яркий, солнечный свет и запах свежескошенной травы.

Смотритель медленно поднялся из-за стола. Он подошел к двери и остановился на пороге. Он обернулся ко мне.
— Спасибо, — прошептал он.
И шагнул в свет. И исчез.

Я обернулся. Белый коридор, серые двери, стол — все начало таять, расплываться, как акварель под дождем. Я зажмурился.

Когда я открыл глаза, я стоял в темноте, посреди старой, пыльной подсобки. Передо мной была уродливая зеленая дверь с амбарным замком. Квартиры «ноль» больше не было.

Я вернулся к себе. Квартира была все той же. Тихой, пустой. Но гнетущее, давящее чувство одиночества ушло. Осталась только светлая печаль.

Я подошел к стене, где висела их фотография. Моя жена и дочка, улыбающиеся, счастливые. Я смотрел на них, и слезы текли по моим щекам. Но это были не слезы горя. Это были слезы прощания.

— Я отпускаю вас, — прошептал я. — И вы меня отпустите.

Я проснулся на следующее утро от запаха кофе и солнечного света, бьющего в окно. Впервые за полгода я чувствовал себя отдохнувшим. Я знал, что боль не уйдет до конца. Никогда. Но теперь я знал, что смогу с ней жить.

Подъезд тоже ожил. Сверху снова доносился радостный лай Рекса. А на лестнице я встретил Аглаю Степановну. Она несла из магазина пакет с мукой и улыбалась мне своей фирменной, беззубой улыбкой.
— Пирожков с капустой напеку, — сказала она. — Заходи, милок, угощу.

Я улыбнулся ей в ответ. По-настоящему. Впервые за очень долгое время.

Дверь в подсобку так и осталась зеленой. Но я знаю, что за ней. Там больше нет холодного коридора. Там теперь просто хранятся ведра и швабры.

Потому что у дома больше нет нужды в Приемной.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник