Тот звонок выделялся на фоне остальных. Обычно мне звонили по поводу сломанных компьютеров — то система не грузится, то вирус какой-то подхватили, то принтер не печатает. Я брал свой инструмент и ехал, чинил, получал свои деньги. Рутина. Но в тот вечер в трубке прозвучал не просто уставший, а надтреснутый, каким-то высохший изнутри голос.

— Алло. Это вы… по компьютерам? — собеседник запнулся, будто подбирал слова. —Да, я. Что у вас случилось? —Можете приехать? Посмотреть старый компьютер. И… поговорить немного. Мне сказали, что вы адекватный парень.

Адрес он назвал незнакомый, на окраине города, в районе старого спального массива. Согласился я скорее из любопытства, чем из-за потенциального заработка. Дверь мне открыл высокий, подтянутый мужчина лет шестидесяти с седыми, идеально белыми волосами, которые странно контрастировали с ещё молодым, энергичным лицом. Он представился Сергеем Викторовичем.

Квартира была типичной для пенсионера-одиночки: чисто, строго, много книг и папок с бумагами на полках. А вот компьютер и правда был древний, ещё с огромным монитором-кирпичом. Пока я копался в системном блоке, выдувая пыль времён моего детства, Сергей Викторович не отходил ни на шаг. Он расспрашивал меня о жизни, о работе, о планах на будущее. Видно было, что человек он одинокий и ему банально не с кем поговорить.

Я починил его компьютер минут за двадцать — там была элементарная проблема с контактами. Но уходить сразу как-то не решился. Хозяин выглядел таким потерянным. Разговор зашёл о его прошлом, о работе. Он отмахнулся: «Обычный следователь, обычные дела». Но в его глазах промелькнула такая тень, что я не удержался и спросил: «А было что-то… необычное? Из того, что до сих пор вспоминается?»

Он внимательно посмотрел на меня, помолчал, а потом тяжело вздохнул и поднялся с кресла. —Ладно, — сказал он. — Только эту историю на трезвую голову не расскажешь и не выслушаешь. Прости уж старика.

Он принёс из кухни бутылку беленькой и две простые гранёные стопки. —Я не пью, — вежливо отказался я. — И компьютер ещё делать надо. —Компьютер подождёт, — он не допускал возражений. — Без этого никак. Иначе — до свидания. Выбирай.

Я понимал, что это странно, но любопытство перевесило. Я кивнул. Он налил две стопки до краёв, одну протянул мне, вторую взял себе. —За встречу, — сказал он и махом опрокинул свою. Я, скривившись, последовал его примеру. Алкоголь обжёг горло, но следом Сергей Викторович дал мне стакан кислого морса, чтобы запить.

Он налил ещё, придвинул свою стопку и обхватил её ладонями, глядя на огонёк люстры сквозь хрусталь. —Я, собственно, после этого дела и ушёл в отставку. Досрочно. Всё, что было до — меркнет. А было всякое.

Дело было в Рязанской области, в восьмидесятые. В декабре восемьдесят пятого там начали пропадать люди. Люди, конечно, пропадали всегда, но чтобы в таких количествах, да в маленьком городке — никогда.

Он сделал небольшой глоток, поморщился, но не от алкоголя. —И дня не проходило, чтобы один-два человека не пришли в отделение и не подали заявление о пропаже. Как сквозь землю. Пропадали все — мужчины, женщины, старые, молодые, даже подростки. Дети, что интересно, не пропадали. Отрабатывали пропажи по полной — проверяли все связи пропавших, их последние часы жизни — ничего подозрительного. Первая версия — маньяк. По своим каналам мы получали информацию, которую не получали простые советские граждане — в СССР маньяков официально быть не могло, но они были.

Сергей Викторович помолчал, давая мне осознать эту мысль. —Заявления шли от совершенно разных людей. Граждане пропадали по пути домой, в магазин, из кинотеатра. Каждый раз — вечером, в тёмное время суток. Были случаи пропаж прямо из квартиры — человек просто испарялся. На работе не появлялся, у родственников тоже, в квартире никого не было. Конечно, сначала никто не думал ничего плохого, я имею в виду убийства. Но этих людей больше никто не видел. Они не ушли в загул, не убежали от жён, их не били по голове и не грабили. Подожди…

Бывший следователь встал, с лёгким хрустом в коленях, и подошёл к старому книжному шкафу. Он порылся в папках на верхней полке и вытащил оттуда плотную пачку пожелтевших от времени листов, отпечатанных на печатной машинке. Он протянул её мне. —Читай. Это выжимка. Оригиналы томов в десятки раз больше.

Я стал читать. Если опустить лишние подробности вроде описания одежды и внешности, там было следующее: «Сомов,А. Е., 1951 г. р. — вышел в 22:00 из квартиры за сигаретами в дежурный магазин, находившийся рядом с домом на ул. Котовского, и на обратном пути пропал. Продавщица показала, что в 22:05 продала мужчине пачку сигарет и видела, как мужчина вернулся в подъезд; больше Сомова никто не видел. Жители первых этажей подозрительных шумов не слышали»; «Ильин,С. К., 1966 г. р. — возвращался домой от знакомого, вошёл в парк около 19-ти часов и не вышел. Свидетелей исчезновения нет»; «Малькова,И. Ф., 1950 г. р. — возвращалась с работы в 18 часов на заводском автобусе, который высадил её рядом с домом на ул. Первомайской. Водитель успел заметить, что пропавшая зашла за угол пятиэтажного дома № 7. Дальнейший путь женщины неизвестен. Примерно в то же время некоторые жители слышали короткий громкий вскрик»; «Волобуев,В. Я., 1945 г. р., по неясной причине вышел ночью на улицу, в районе 2-х часов ночи, что было замечено женой. Проследить дальнейший путь пропавшего не удалось. Рядом с местом, где, предположительно, исчез пропавший, обнаружен относительно крупный окурок сигареты, образцы слюны на котором совпали по групповой принадлежности с биологическими образцами на носовом платке пропавшего»; «Рыбина,В. С., 1960 г. р., вечером в 19:30 вышла выбросить мусор, о чём предупредила родных. Обратно не вернулась. Примерно в то же время свидетель услышал громкий женский крик со стороны теплотрассы; на месте обнаружены мусорное ведро и следы крови на снегу, совпадающие по групповой принадлежности с группой крови Рыбиной В. С.»; «Лукин,Л. К., 1953 г. р., пропал из собственной квартиры поздно вечером, когда жена ушла к соседке. Следов взлома на двери не обнаружено…».

Листов было много, не менее полутора сотен. Я был шокирован. Я смотрел то на бумаги, то на седого мужчину напротив. —Это за три месяца, — тихо сказал он, словно прочитав мои мысли. — Конечно, мы информацию не распространяли, но люди сами всё видели. Поднималась паника. За эти три месяца всё и выяснилось. Кошмары снятся мне до сих пор. Ты выпей, парниша, а то тоже спать не сможешь.

Он говорил очень уверенно, но его руки слегка дрожали. Немного задумавшись, и, видимо, вспомнив какие-то особо жуткие подробности, он сильно вздрогнул и скривился, будто от внезапной боли. Я молча выпил вторую стопку и снова запил морсом. Холодная жидкость немного протрезвила, но внутри уже разливалось тревожное, липкое тепло. История переставала быть просто страшилкой. Она обретала ужасающие детали.

Мужик тяжко вздохнул, его взгляд утонул где-то в потрескавшейся столешнице, будто он пытался там, в узорах древесины, найти силы продолжать. Он молча долил нам обе стопки. Я уже не сопротивлялся. Алкоголь притуплял нарастающую тревогу, делая жуткий рассказ чуть более переносимым.

— Время шло, а мы топтались на месте, — его голос стал глуше, хриплее. — Начальство из Москвы давило так, что искры из глаз сыпались. Их, понятное дело, своё начальство жалило. Ещё пара месяцев — и полетели бы все наши шишки со своих тёплых кресел, а нас бы самих под следствие отправили за халатность. Шутка ли — полторы сотни пропавших за три месяца! По городу уже вовсю ползли слухи, люди боялись на улицу после заката выходить. А результата ноль. Одни теоретические выкладки.

Он потеребил стопку, но пить не стал, словно боялся, что алкоголь сотрёт чёткость страшных воспоминаний. —Мы проверили всех местных психов, всех судимых, всех, кто был хоть чем-то заметен. Выставили кордоны на всех въездах и выездах из города — отрабатывали версию с организованными похищениями. Прессовали всех, кого могли. В конце первого месяца к нам прислали подмогу — следаков из Москвы. Мы начали жить в отделении, сутками не выходя. Сидели над картами, над делами, искали хоть какую-то зацепку. И знаешь, что в итоге нашли? — Сергей Викторович поднял на меня измученный, потухший взгляд. — Общее у всех пропавших. Все они были… крупными. Мужики — в основном «грузели», здоровенные, сильные, жилистые, работяги с заводов. Бабы — все полные, ширококостные, не худышки.

В моей голове шевельнулась мерзкая, тошнотворная догадка. Я почувствовал, как кровь отливает от лица. Сергей Викторович мрачно кивнул, увидев мою реакцию. —Да. Мы тоже сначала охренели. Слышали, конечно, про случаи каннибализма, но чтобы в таких промышленных масштабах… Кто-то робко высказал мысль про мясокомбинаты. Начальство ломалось, кричало, что это чушь и провокация, но нам всё-таки удалось выбить разрешение на тотальную проверку всего мяса, которое шло в переработку и на прилавки. Проверили всё. Мимо. Человечины там не было. Нам — снова взбучку. Время-то идёт, заявления так и прут, а мы пустышку по полной отработали.

Он наконец сделал глоток, смахнул ладонью капельку водки с угла рта. —Стали высчитывать схему. Выставили патрули, попытались поймать «на живца». Под видом пьяного мужика по парку должен был ходить мой друг, Борька Терентьев, здоровенный как бык мужик, в прошлом боксёр. Связь держали через рации — они тогда только появились, из Москвы срочно прислали ради такого дела. Патруль специально отошёл подальше, чтобы не спугнуть. Услышали по рации только короткий, обрывающийся на полуслове вскрик Борьки и всё. Тишина. Как сквозь землю он провалился. Мы сбежались на крик через минуту. На снегу — ни крови, ни следов борьбы. Только вмятина, будто кто-то тяжёлый мешок бросил. И всё.

Следователь тяжело вздохнул, его плечи сгорбились под невидимой тяжестью. —Время шло, а результата не было. Последний, третий месяц подходил к концу. Сидели мы как-то вечером в кабинете со следаками, нависли над большой картой города, пытались вычислить местность, где орудуют похитители. Кнопками отмечали все места исчезновений. И тут до нас всех одновременно дошло. Мы молча смотрели на карту. Вся она была усеяна красными кнопками. Не было в городе ни одного безопасного района, ни одной улицы, где бы ни пропал человек. Они были везде. И в этот момент к нам постучался дежурный. Доложил, что пришёл какой-то дёрганый парень, требует пустить к следователю, говорит, что имеет информацию по похищениям. Ну мы разрешили.

Сергей Викторович на мгновение зажмурился, словно пытаясь стереть возникший перед глазами образ. —Зашёл бледный, как полотно, парень. Глаза бешеные, на ладонях — свежие, страшные ожоги. Весь трясётся, на людей смотрит исподлобья, будто зверёк загнанный. И начал выпаливать такую дичь, что у нас челюсти отвисли. Кто-то сразу махнул рукой — мол, псих, однозначно. Кто-то слушал с сочувствием, ведь то, что он нам говорил, ни в какие рамки не лезло. Он рассказывал, что «они» похищают людей и жрут их в подвалах. Прямо в каждом доме. Что «они» похитили его друга и сожрали чуть ли не у него на глазах. Кто «они» — мы так и не поняли, он не мог внятно объяснить. Но он сказал, что «их» больше всего в старом убежище в парке. А убежище это мы даже не проверяли — оно было законсервировано ещё с шестидесятых, заперто на мощные замки, считалось, что ни одна живая душа туда не проникнет. Раньше там оборонный завод рядом был, вот и построили бункер на случай чего.

Он помолчал, собираясь с мыслями. —Ну послушали мы его. Сначала думали — псих, но когда он сквозь слёзы и икоту проговорил, как именно они его друга убили… у нас кровь похолодела. Первая мысль, конечно — сам дружка грохнул и теперь на похитителей валит, чтобы себя выгородить. Но на всякий случай его в изолятор временный закинули, врача вызвали — тот ему раны обработал и укол успокоительный поставил. Парень почти мгновенно уснул прямо на стуле. А дело было к вечеру. Из шести человек в кабинете осталось только трое — остальные ушли, матерясь, что всякие психи не дают работать. А мы остались — я, Игрунов и Парамонов. Зацепило нас его рассказ. Сидим, молчим, глазами лупаем да друг на друга косимся. Сидели так минут сорок, курили одну сигарету за другой, думали свою думу. И, не сговариваясь, словно по команде, одновременно поднялись. Собрались, взяли фонари, табельное оружие, сели в мою служебную волгу и поехали в тот самый парк. Выпей, парень, дальше будет такое, что трезвым слушать нельзя.

Я молча выпил. Следователь тоже, залпом, и с силой поставил стопку на стол. Его рука дрожала.

Мы молча ехали по темным улицам спящего города. В машине пахло дешевым табаком и чем-то металлическим — страхом. Никто не произнес ни слова. Даже Парамонов, обычно такой болтливый, сидел, уставившись в стекло, на котором застыли первые снежинки. Я чувствовал, как у меня холодеют пальцы на руле, хотя печка работала на полную.

Парк встретил нас гнетущей, абсолютной тишиной. Даже ветер не шелестел голыми ветвями берез. Мы оставили машину на обочине и, щелкнув фонарями, двинулись вглубь, к тому самому убежищу. Ноги утопали в рыхлом, недавно выпавшем снегу. От этого нашего продвижение казалось неестественно громким, предательским.

Убежище, низкое, бетонное, почти полностью скрытое сугробами и зарослями бурьяна, выглядело мертвым. Но когда мы подошли ближе, ледяной комок страха сдавил мне горло. Массивная металлическая дверь, которая по всем отчетам должна была быть наглухо заперта, приоткрылась. Замок, огромный, висячий, валялся на земле, и его дужка была не срезана, а… расплавлена. Оплавленный металл застыл причудливыми наплывами, словно его резали паяльной лампой, но не было ни копоти, ни характерного запаха.

— Ну что, ребята, — хрипло прошептал Игрунов, — похоже, наш псих был не так уж и не прав.

Мы переглянулись. Парамонов, не говоря ни слова, с щелчком снял с предохранителя свой пистолет. Я и Игрунов последовали его примеру. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках.

Я толкнул тяжелую дверь плечом. Она с скрипом, но поддалась. Перед нами открылся черный зев шлюза, от которого пахнуло холодом, сыростью и чем-то еще — едва уловимым, сладковатым и отвратительным запахом тления. Включили фонари. Три луча света, дрожа, поползли по бетонным стенам, покрытым инеем и плесенью.

Прошли первый шлюз, потом второй. Воздух становился гуще, а тот самый запах — навязчивее и сильнее. Он въедался в ноздри, прилипал к языку. На третьей двери не было вовсе — она тоже была расплавлена по краям, будто ее прожгли гигантским кислотным паяльником.

И вот мы внутри. Большой центральный коридор, уходящий в темноту. По бокам — бронированные двери в отсеки. Фонари выхватывали из мрака остовы старых станций жизнеобеспечения, оборванные провода. И тут мы их заметили.

В стенах, в полу, даже местами в потолке были дыры. Совершенно круглые, будто просверленные гигантским сверлом, сантиметров тридцать в диаметре. Светишь в такую — а она уходит на несколько метров вглубь бетона и грунта, а потом резко заворачивает. Стенки отверстий были идеально гладкими, будто отполированными, и странно блестели в свете фонарей.

Игрунов, не сказав ни слова, снял перчатку и провел рукой по краю ближайшего отверстия. —Теплое, — удивленно произнес он. — И скользкое, будто маслом намазано. Он тут же отдёрнул руку и стал вытирать пальцы о штанину. —Жжётся, черт! Как кислота!

Мы двинулись дальше, и с каждым шагом тот самый сладковатый запах становился все сильнее, превращаясь в тошнотворную вонь разлагающейся плоти. Она резала глаза, пробивалась даже сквозь прижатые к носу рукава шинелей.

И тогда мы услышали Звук. Его невозможно было спутать ни с чем. Тихое, непрерывное потрескивание и шипение, доносящееся отовсюду — из стен, из пола, из черных дыр в потолке. Звук, похожий на то, как лопаются тысячи крошечных пузырьков в мыльной пене, только приглушенное, подземное. От него кровь стыла в жилах.

Мы дошли до первого жилого отсека. Дверь тоже была частично расплавлена. Парамонов, стиснув зубы, толкнул ее прикладом автомата.

Вонь ударила в лицо такой плотной, почти осязаемой волной, что у меня перехватило дыхание. Игрунов подавился кашлем. Лучи наших фонарей, дрожа, поползли по комнате, и то, что они осветили, навсегда врезалось в мою память жутким, нестираемым кошмаром.

Весь пол был устлан костями. Они лежали повсюду, белые и жуткие в свете фонарей. Но это были не просто кости. Они были… обглоданы, оплавлены, неестественно гладкие. Пол был покрыт скользким, полужидким слоем красноватой массы с белыми и темными прожилками, от которой и исходил тот удушливый запах.

А потом свет выхватил Их.

В углу, медленно, словно лениво, шевелясь, лежало нечто. Белое, склизкое, размером с крупную собаку. Тело состояло из толстых, переливающихся колец, а на шарообразной голове, усеянной десятками черных, бездонных глаз, зияла круглая, лишенная зубов пасть. От туловища во все стороны отходили короткие, черные, хитиновые ножки-отростки.

Таких тварей в комнате было несколько. Две из них, медленно перебирая ножками, ползли по телу того самого мужика, который лежал на полу. Его одежда почти полностью растворилась, а кожа и мышцы на ногах и животе выглядели размягченными, полупрозрачными, словно гигантские медузы. Твари облизывали его эту массу своими безгубыми ртами, и плоть под их действием буквально таяла, превращаясь в желе.

И самое ужасное случилось в следующее мгновение. От света наших фонарей человек повернул к нам голову. Его глаза, полные нечеловеческого ужаса и невыносимой муки, встретились с моими. Он слабо, еле-еле, моргнул.

Он был еще жив.

Парамонов, не выдержав, заорал диким, не своим голосом и, не целясь, всадил три пули из своего ПМ в ближайшую тварь.

Это была роковая ошибка.

Глухой хлопок выстрела в замкнутом пространстве прозвучал как взрыв. Пули с мокрым шлепком впились в белую, студенистую плоть твари. Она дёрнулась, забилась в немой судороге, и из её круглого рта вырвался сгусток чего-то прозрачного, похожего на слюну или желе.

Он летел с невероятной скоростью. Если бы это была даже вода, удар по голове был бы сокрушительным. Но это была не вода.

Всё произошло за долю секунды. Сгусток попал Парамонову прямо в лицо. Раздался короткий, шипящий звук, похожий на то, как раскалённое железо опускают в воду. И голова… её просто не стало. Не взрыва, не брызг крови — лишь облачко едкого пара и оголённая, обугленная шея, из которой на пол рухнуло его тело. Голова растворилась, словно сделанная из сахара. Жидкость, окрашенная теперь в розоватый цвет, шлёпнулась на бетонную стену за ним, и та начала шипеть и пузыриться, расплавляясь на глазах.

В комнате воцарилась ледяная, звенящая тишина, нарушаемая лишь тем самым ужасным потрескиванием. А потом остальные твари зашевелились. Медленные и ленивые секунду назад, они теперь разом повернули свои слепые, блестящие головы в нашу сторону. Десятки чёрных глаз-бусин поймали свет наших фонарей.

Инстинкт самосохранения, заглушивший на мгновение весь ужас и оторопь, сработал мгновенно. Мы с Игруновым, не сговариваясь, рванули назад, в коридор. Я бежал, не чувствуя под собой ног, спотыкаясь о валяющиеся на полу кости, скользя по отвратительной жиже. За спиной я слышал негромкое, мерзкое шуршание и тот самый тихий, но страшный шелест их ножек по бетону.

Мы неслись по тёмному лабиринту, лучи фонарей прыгали по стенам, выхватывая из мрака всё новые и новые дыры, которые, мне теперь казалось, шевелились. Задыхаясь от вони и панического ужаса, мы выскочили на поверхность. Морозный воздух обжёг лёгкие, но не принёс облегчения. Мы молча, судорожно хватая ртом воздух, кинулись к машине.

В отделении творился хаос. Наш вид — перепачканные в грязи, бледные как смерть, — и сбивчивый, путаный рассказ заставили дежурного моментально поднять по телефону московское начальство. Я говорил в трубку, и мои пальцы не слушались меня, а голос срывался на хрип. С той стороны сначала пытались успокоить, говоря, что мы в состоянии шока, но когда я, захлёбываясь, проговорил про растворённую голову Парамонова, на том конце провода повисла напряжённая тишина, а потом раздалась череда отрывистых, деловых команд.

Через три часа, к рассвету, в город вошли военные. Парк оцепили по всему периметру. Прибыли какие-то люди в штатском, с суровыми, непроницаемыми лицами — кэгэбэшники. И несколько учёных, биологи, как потом выяснилось, из какого-то закрытого московского НИИ. Им было приказано разобраться.

Нам с Игруновым приказали молчать и быть в готовности. Мы сидели в кабинете, курили одну сигарету за другой, не в силах выговорить ни слова. Игрунов время от времени заходился в глухом, лающем кашле — мы оба надышались той дрянью. У меня в горле тоже першило и саднило.

Когда пришла команда, мы снова поехали в парк. Картина была реалистичной: военные при свете прожекторов прочёсывали территорию. И очень быстро нашли. Прямо у входа в бункер, искусно скрытые под кустами и корнями деревьев, зияли несколько более широких выходов на поверхность. Именно отсюда они и охотились.

Биологи, надев респираторы, заглянули в одну из таких нор, посветили мощным фонарём и мрачно подтвердили: ходы уходят глубоко и разветвляются. Было принято решение пустить нервно-паралитический газ. Подтащили баллоны, шланги. Ждали ещё час.

Потом сформировали группу для повторного спуска. Взяли и меня — Игрунов уже не мог, он еле стоял на ногах, его кашель становился всё хуже. Мне выдали противогаз и костюм химзащиты, неловкий и душный. Семь человек, включая двух биологов и трёх военных, вошли в бункер.

То, что мы увидели при свете мощных фонарей, было хуже любого кошмара. Твари лежали повсюду — обездвиженные, но живые. Их глаза медленно поворачивались, следя за нами. Комната, где погиб Парамонов, была ещё страшнее. Его тело было обглодано уже до пояса.

Но самое жуткое открытие ждало впереди. Один из биологов случайно поднял фонарь вверх, на потолок, и ахнул. Мы все посмотрели туда. Весь потолок был усеян огромными, белыми, полупрозрачными коконами, размером с баскетбольный мяч. Они были приклеены к бетону каким-то белым волокнистым веществом, похожим на вату. Внутри некоторых угадывались тёмные, неясные силуэты.

В тот момент я понял всё. Это был не просто скотобойня. Это был инкубатор.

Меня, задыхающегося и почти падающего, вывели наверх. Остальные остались работать. Позже, уже в отделении, один из биологов, бледный и потрясённый, коротко объяснил нам суть. Эти твари — реликтовый вид, крайне развитый и умный. Они прокладывали ходы, выделяя сильную кислоту. Звук, который мы слышали — это звук растворения бетона. Они парализовали жертву ядом, размягчали ткани и потребляли их, не проливая ни капли крови. А коконы… это было их будущее поколение. И самое страшное, что он сказал, глядя на нас пустыми глазами: «Вы понимаете, что такие споры могут дремать в земле под любым городом?».

Нас заставили подписать бумаги о неразглашении под страхом трибунала. Игрунов умер на следующий день — отёк лёгких от воздействия паров. Я выжил, но с тех пор каждый день кашляю. А тот парень, который всё это начал, исчез. Говорили, его отправили в психушку.

Сергей Викторович умолк, его рассказ окончился так же внезапно, как и начался. Он посмотрел на меня пустым, выгоревшим взглядом. —А почему вы решили рассказать именно мне? — выдохнул я, чувствуя, как по спине ползут мурашки. —Чувствую, что с ума схожу, — тихо признался он. — Иногда кажется, что ничего такого не было, что всё привиделось. Но потом я смотрю на эти фотографии и понимаю, что это было. А в последнее время… я снова стал слышать по ночам эти звуки. Как будто пена от мыла шумит за стеной…

Сергей Викторович неожиданно встал, пошатнувшись от выпитого и пережитого напряжения. Его движения были резкими, почти маниакальными. Он сгрёб со стола пачку пожелтевших бумаг, ту самую, что давал мне читать, и, бормоча что-то себе под нос, неуверенной походкой направился на кухню.

Я сидел как парализованный, пытаясь осмыслить услышанный кошмар. В ушах стоял тот самый шелест, который он описал, и мне повсюду чудились тени, ползущие по стенам его опрятной, но вдруг ставшей зловещей квартиры.

С кухни донёсся звук чиркающей спички, а следом — треск и запах гари. Горящей бумаги. Он жёг дело. Уничтожал единственные материальные свидетельства того ада, в котором побывал.

Через несколько минут он вернулся. Его лицо было серым, глаза мутными и абсолютно пустыми. Он с трудом опустился на стул, тяжело дыша, и уставился на меня взглядом, в котором не осталось ничего, кроме глубочайшей усталости и отрешенности.

— Страшилок тебе захотелось, парень? — его голос стал тихим, заплетающимся, слова сливались в единую, едва различимую кашу. — На страшненькое потянуло… Я тридцать лет молчал. В сорок лет стал белым, как лунь, понимаешь? В сорок! А теперь… теперь они вернулись. Или это я сходи́ с ума. Но звуки эти… я слышу их каждую ночь. Тихонько так… за стенкой… как будто мыльная пена шумит и лопается… — он медленно, как в замедленной съёмке, положил голову на сложенные на столе руки, и его тело обмякло. — Идут… — едва слышно прошептал он. — Идут…

Тихий, ровный храп послышался через секунду. Он просто отключился, сраженный алкоголем, нервным истощением и непосильной тяжестью воспоминаний.

Я посидел ещё несколько минут, не в силах пошевелиться. Воздух в комнате казался густым и ядовитым. Потом, движимый внезапным порывом животного страха, я собрал свой инструмент, закинул рюкзак на плечо и, стараясь не шуметь, вышел из комнаты.

На кухне, в мусорном ведре, под вытяжкой, догорали последние уголки тех самых бумаг. Чёрный пепел медленно кружился в раскалённом воздухе. Я закрыл за собой дверь в квартиру и почти бегом бросился к лифту, яростно нажимая на кнопку.

Только выйдя на холодную улицу и глотнув полной грудью морозного воздуха, я почувствовал, что могу нормально дышать. Но чувство тревоги не отпускало. Оно сжалось в моём желудке холодным, тяжёлым комком. История Сергея Викторовича не отпускала меня. Она была слишком детальной, слишком чудовищной, чтобы быть вымыслом. И тот факт, что он сжёг улики, придавал ей жуткую достоверность.

Я добрался до дома поздно. Моя квартира находилась на первом этаже старой панельной девятиэтажки. Я никогда не задумывался об этом, это было просто удобно — не надо было ждать лифта. Но теперь, вставляя ключ в замочную скважину, я почувствовал, как по моей спине пробежал ледяной холодок.

Я зашёл внутрь, запер дверь на все замки и щеколду и впервые за долгое время включил свет во всей квартире. Я обошёл все комнаты, заглядывая в каждый угол, прислушиваясь к малейшему звуку. Квартира была тихой. Слышен был только гул холодильника на кухне и редкие звуки машин с улицы.

Я лёг спать, но сон не шёл. Перед глазами стояли то обглоданные кости на полу бункера, то безглазая голова Парамонова, то эти белые, склизкие твари. А в ушах, как навязчивая мелодия, звучал его хриплый шёпот: «Как будто мыльная пена шумит…»

Я ворочался с боку на бок, пока первые лучи утра не начали пробиваться сквозь щели в шторах. Только тогда я, измождённый, провалился в короткий, тревожный сон.

Прошло несколько недель. Я пытался забыть тот вечер, списать всё на алкоголь и буйную фантазию старого, травмированного человека. Но однажды, проходя мимо того самого дома, я решил навестить Сергея Викторовича. Мне стало интересно, как он себя чувствует. Mог, я мог ему чем-то помочь.

Я подошёл к его двери и нажал на звонок. В ответ — тишина. Я позвонил ещё раз, постучал. Ничего. Соседка, выходившая в этот момент из своей квартиры, посмотрела на меня с любопытством.

— Его нет, — сказала она. — Уже неделю как. Дверь заперта, не открывается. Сказать, куда уехал — не сказал. Наверное, к родственникам.

Я поблагодарил её и отошёл, и в тот же миг ледяная рука сжала моё сердце. Я поднял глаза и посмотрел на номер его квартиры. № 3. Первый этаж.

Я медленно, почти механически, развернулся и пошёл к выходу. Ступени ноги были ватными. Я вышел на улицу, подошёл к своему подъезду и остановился, подняв голову. Я смотрел на знакомые окна, на балкон, на номер моего дома.

Моя квартира тоже была на первом этаже.

И в тот вечер, ложась спать, я показалось, что сквозь гул городского шума и тиканье часов я услышал очень тихий, едва уловимый звук. Словно где-то далеко, глубоко под полом, кто-то шипит. Или это просто шумит вода в трубах.

Прошло несколько месяцев. Я почти убедил себя, что история Сергея Викторовича — это плод его больного воображения, подпитанный алкоголем и профессиональным выгоранием. Я вернулся к рутине: починка компьютеров, встречи с друзьями, попытки не думать о том вечере. Но некоторые вещи не стираются из памяти.

Однажды поздним вечером я возвращался домой после ремонта сервера в одном из офисов. Было уже за полночь, во дворе ни души. Подходя к своему подъезду, я наступил на крышку канализационного люка. И замер.

Из-под земли, сквозь чугунные отверстия, доносился едва уловимый звук. Негромкое, ритмичное потрескивание. То самое, которое он описал. Как лопаются тысячи мыльных пузырей.

Кровь отхлынула от лица. Я застыл, затаив дыхание, стараясь услышать лучше. Звук был едва слышен, но он был. Он шёл из-под земли. Я резко отпрянул от люка, сердце бешено колотилось. «Водопровод, — попытался я убедить себя, — или отопление. Старые трубы». Но звук был другим. Более… живым.

Я почти вбежал в подъезд, захлопнул за собой дверь и прислонился к холодной стене, пытаясь успокоить дрожь в руках. С того вечера я начал замечать другие вещи.

В подвале нашего дома, куда я изредка спускался по просьбе соседей перекрыть воду, стало невыносимо сыро. На стенах проступили новые, странные пятна сырости, которых раньше не было. Они были почти идеально круглыми, с расплывчатыми краями. И от них исходил слабый, едва уловимый запах. Сладковатый и затхлый одновременно. Как увядшие цветы и… мокрая земля.

Как-то раз я разговорился с председателем нашего ТСЖ, пенсионером Николаем Петровичем, который жил в доме с момента его постройки. —Да вон, в подвале, опять течёт где-то, — пожаловался я ему. — Стены мокрые, запах неприятный. Николай Петрович хмуро покачал головой. —Да я уже искал — не найти. Коммунальщики говорят, всё сухо. А сырость есть. И знаешь, мышей там давно не видно. Коты наши в подвал вообще не ходят, шипят и уходят. Странно это.

Его слова вонзились в меня как нож. Я вспомнил слова биолога из рассказа: «Они прокладывают ходы, выделяя кислоту».

Я стал одержим. Каждый вечер, перед сном, я выключал все приборы и замирал, прислушиваясь. Сначала я слышал только тиканье часов и гул холодильника. Но потом мой слух, обострённый страхом, начал улавливать нечто иное. Очень тихое, доносящееся сквозь пол. То самое потрескивание. Оно было непостоянным. То затихало на несколько дней, то появлялось вновь, всегда ночью.

Я купил самый мощный фонарь и в один из выходных, собравшись с духом, пошёл в подвал. Я светил на стены, на пол, в каждый тёмный угол. И я нашёл его. В самом дальнем, неосвещённом углу, за старыми хозяйскими коробками, в стене была неглубокая, но явная выемка. Она была не похожа на трещину в бетоне. Её края были неестественно гладкими, будто материал не треснул, а… растворился. Я протянул руку и дотронулся до её поверхности. Бетон был холодным и влажным, но на ощупь — скользким, будто покрытым тончайшей плёнкой слизи. Я отдёрнул пальцы и увидел, что они стали липкими. Запах от этого места был сильнее.

Я не спал всю ночь. Сидел на кухне и смотрел на пол. Звук той ночью был громче. Он не просто доносился снизу. Он был прямо здесь, подо мной. Казалось, что вот-вот бетонная плита провалится, и оттуда, из темноты, появится нечто белое и слепое.

На следующее утро я поехал в архив. Мне нужны были доказательства. Хотя бы косвенные. Любая зацепка, которая могла бы подтвердить или опроверожить безумие происходящего. После долгих упрашиваний и ссылок на «историческое исследование» мне дали доступ к старым подшивкам местной газеты за 80-е годы.

Я листал пожелтевшие страницы, искал любые упоминания о Рязани, о пропажах. Официальных сообщений, конечно, не было. Но в номере за март 1986 года я нашёл крошечную заметку на последней полосе, в разделе «Хроника». Всего несколько строк:

«В связи с проведением плановых работ на объектах гражданской обороны ряд районов города Рязани на неделю будут отключены от центрального водоснабжения. Населению приносятся извинения за временные неудобства».

Объекты гражданской обороны. Бункеры. Убежища.

Рядом с заметкой был помещён маленький, невзрачный некролог. «Скоропостижно скончался майор милиции Парамонов Л.В.». Даты жизни и всё. Ни причины, ни обстоятельств.

Я сидел в тихом читальном зале, и меня била мелкая дрожь. Это были они. Те самые крохи правды, просочившиеся сквозь толщу лет и официальных тайн.

Я вернулся домой подавленным. Теперь я знал. Всё это было правдой. Абсолютной, чудовищной правдой. И это не закончилось. Это тихо тлело под землёй все эти годы. И теперь, возможно, проснулось снова.

Той ночью звук был особенно отчётливым. Он шёл не просто из-под пола. Он доносился из стены, из той самой, что была общей с подвалом. Я встал с кровати, подошёл к стене и приложил к ней ладонь. Поверхность была холодной и… вибрировала. Лёгкая, едва ощутимая вибрация, идущая изнутри.

Я отшатнулся, схватил со стола телефон и с дрожащими пальцами начал набирать номер участкового. Но потом остановился. Что я скажу? Что я слышу потрескивание в стене? Меня поднимут на смех. А если нет? Если они приедут, начнут что-то проверять… и разозлят их?

Я опустился на пол, прислонившись спиной к противоположной стене, и просидел так до самого утра, уставившись в ту самую стену, за которой что-то неумолимо и методично точило бетон.

С тех пор я не сплю. Я просто жду. И каждый звук, каждый скрип в доме заставляет меня замирать в леденящем ужасе. Они здесь. Они прямо здесь. Подо мной. В стенах. И я не знаю, что делать.

Я пишу это не как рассказ. Я пишу это как предупреждение. Если вы живёте на первом этаже — прислушайтесь. Прислушайтесь к ночной тишине. Услышите тихое потрескивание, словно лопается мыльная пена… Бегите. Бегите, не оглядываясь.

Потому что это не трубы.
#Заграньюреальности. Мистические истории.