Я — дальнобойщик. Для большинства из вас это слово пахнет романтикой, дорожной пылью и шансоном. А для меня оно пахнет дешёвым кофе, прогорклым дизелем и одиночеством. Моя жизнь — это пунктирная линия на карте, а мой дом — кабина старенького КамАЗа, который кряхтит и стонет, но везет. Везет меня от одной серой точки до другой, мимо одинаковых заправок, одинаковых лесополос и одинаковых, уставших лиц.

Есть у нас, у водил, свои неписаные законы и свои страшные сказки. У каждого дальнобоя со стажем найдется в запасе история про белую невесту на обочине, про машину-призрак или про перекресток, где время течет по-другому. Обычно я слушал эти байки вполуха, кивал, поддакивал, а про себя думал — от долгой дороги и одиночества еще и не такое привидится. Я верил в то, что можно потрогать: в двигатель, в асфальт, в крепко затянутые стропы на прицепе. Я верил в реальность. Пока реальность не показала мне свой оскал на одном забытом богом участке трассы М-5.

Мы называем его «Ведьмин прогон». Сто двадцать километров идеально прямой, как стрела, дороги, зажатой между глухой, непролазной тайгой с одной стороны и старыми, заброшенными карьерами с другой. Ни одного населенного пункта, ни одной заправки. Связь там почти не ловит. Днем это просто унылый, монотонный кусок асфальта. Но ночью… Ночью он становится другим.

Я в первый раз услышал про Фликера от Игнатьича, старого волка, который крутил баранку еще на ЗИЛах. Мы стояли на ночевке под Уфой, пили чай из термосов.

— Ты, Витек, если по «Ведьмину прогону» ночью пойдешь, — сказал он, не глядя на меня, а куда-то в темноту, — на обочину не смотри. А если увидишь, что блестит что-то, — газуй. Не останавливайся. Даже если будет казаться, что там человек.

— В смысле? — не понял я. — Сбили кого, что ли?

— Хуже, — Игнатьич отхлебнул чаю. — Это приманка. Мы его Фликером кличем. Он под фликер, под светоотражатель, маскируется. Блестит в свете фар, будто на одежде у сбитого. Добрый человек-то что сделает? Тормознет, помочь захочет. А ему только это и надо.

— И что он делает? Грабит?

Игнатьич посмотрел на меня своими выцветшими, уставшими глазами.

— Нет, Витек. Он не грабит. Он… ест. Да только не мясо.

Он больше ничего не сказал. А я, молодой и самоуверенный, решил, что старик просто наслушался баек и теперь пугает молодежь. Я забыл этот разговор. На свою беду.

Через месяц я гнал из Челябинска в Самару. Груз срочный, так что шел без сна, на кофе и сигаретах. На «Ведьмин прогон» я выскочил уже далеко за полночь. Дождь моросил, мелкий, противный. «Дворники» лениво размазывали по лобовому стеклу грязь и свет от моих же фар. Вокруг — тьма, хоть глаз выколи.

И тут я увидел его.

Справа, на самой обочине, в кустах, что-то тускло блеснуло. Раз. Другой. Неяркий, серебристый отблеск, который тут же пропадал. Я сбавил скорость. Может, зверь какой? Лось? Но блеск был правильной, прямоугольной формы. Как светоотражающая нашивка.

Я проехал мимо, вглядываясь в темноту. Ничего. Наверное, просто мусор, обрывок упаковки. Но неприятный осадок остался.

Через пару недель — снова. Тот же участок, та же глубокая ночь. И снова этот блеск. Но уже ближе к дороге. Я отчетливо видел его. Маленький, серебристый прямоугольник, который ловил свет моих фар и тут же гас. Я проехал, вцепившись в руль, и всю оставшуюся дорогу не мог отделаться от ощущения, что за мной наблюдают.

Я начал расспрашивать мужиков по рации. Оказалось, я не один такой. Многие видели. Кто-то рассказывал, что блеск двигался, будто кто-то махал рукой. Кто-то — что видел рядом с ним темный, бесформенный силуэт. А потом по рации прошла новость. Пропал водила. Сашка Рябой, молодой парень, всего год за рулем. Последний раз выходил на связь как раз на «Ведьмином прогоне». Машину его нашли утром на обочине. Двери открыты, мотор работает. А Сашки нет. Нигде. Ни в лесу, ни в карьерах. Испарился.

Тогда мне стало по-настояшему страшно.

Я старался проходить этот участок днем. Но работа есть работа. И вот однажды мне снова пришлось идти ночью. Я гнал пустой, возвращался домой. Всю дорогу я молился, чтобы ничего не увидеть. Но он ждал меня.

В этот раз все было по-другому.

Свет фар выхватил из темноты не просто блеск. Он выхватил фигуру. Она лежала на боку, на самой кромке асфальта, в неестественной, сломанной позе. Темная куртка, джинсы. И на рукаве куртки — тот самый серебристый прямоугольник. Он горел в свете моих фар ярким, настойчивым, умоляющим огнем.

Я ударил по тормозам. Фура, визжа, остановилась в десятке метров. Я сидел, вцепившись в руль. Мозг лихорадочно работал. Игнатьич. Сашка Рябой. «Не останавливайся».

Но что, если это человек? Настоящий? Что, если какой-то урод сбил его и уехал? А я сейчас проеду мимо, и он умрет здесь, в этой грязи, от холода? Я не смогу с этим жить.

Я выматерился, схватил с пассажирского сиденья тяжелую монтировку, аптечку и мощный фонарь. Я — не Сашка Рябой. Я готов.

Я вылез из кабины. Дождь усилился. Тишина давила на уши, прерываемая только холостым урчанием моего КамАЗа. Я направил луч фонаря на фигуру. Она не шевелилась.

Я пошел вперед. Медленно, шаг за шагом. Сердце колотилось где-то в горле. Пять метров. Три.

И тут я понял, что что-то не так. От фигуры не пахло. Ни кровью, ни грязью. Вообще ничем.

Я подошел вплотную и посветил. И чуть не закричал от омерзения.

Это не был человек. Это была кукла. Чучело. Умело сделанная, жуткая подделка. Старое тряпье, набитое мокрой листвой и гнилой травой. Вместо головы — обмотанный черным пакетом ком земли.

А на рукаве… на рукаве была нашита полоска не ткани. Это была… чешуя. Крупная, серебристая, идеально гладкая, как зеркало. Она не отражала свет. Она всасывала его, а потом выплевывала обратно короткими, резкими вспышками.

Я стоял и смотрел на эту дьявольскую приманку, и тут чешуйка моргнула.

Она отделилась от рукава и, жужжа, как огромный майский жук, взлетела в воздух. Это было не насекомое. Это было нечто живое, но не из плоти и крови. Плоское, размером с ладонь, существо, состоящее из сотен крошечных, вибрирующих зеркал. Оно зависло передо мной на уровне глаз, и я увидел в нем свое искаженное, перекошенное от ужаса лицо.

А потом из леса раздался звук. Тихий, влажный, чавкающий. Будто кто-то большой и голодный пробовал на вкус воздух.

Существо-зеркало метнулось в сторону, в темноту. А я, не раздумывая, бросился обратно к машине. Я запрыгнул в кабину, захлопнул дверь и вдавил педаль газа в пол. Фура взревела и рванула с места.

В зеркале заднего вида я успел увидеть, как из леса на дорогу вышло ОНО.

Оно было высоким, метра три, и худым, как скелет. У него не было кожи. Оно состояло из переплетения темных, блестящих, как мокрый асфальт, мышц и сухожилий. У него не было головы. Вместо нее на длинной шее колыхался шар, состоящий из сотен таких же зеркальных чешуек, как та, что я видел. Этот шар вращался, и каждая чешуйка ловила и отражала свет моих габаритных огней, создавая чудовищную, слепящую дискотеку.

Оно не бежало за мной. Оно просто стояло и смотрело мне вслед. И я знал, что оно меня запомнило.

Я доехал до ближайшей стоянки дальнобойщиков на ватных ногах. Всю ночь просидел в кабине с включенным светом, сжимая в руке монтировку.

Я думал, что кошмар закончился. Но он только начался.

Фликер начал охоту. На меня.

Я видел его везде. Не монстра, нет. А его приманку. Маленькую, зеркальную чешуйку. Она блестела на обочине, когда я ехал днем. Она мелькала в витрине магазина, когда я выходил за сигаретами. Однажды я увидел ее в глазах придорожной собаки. Просто на долю секунды. Серебристый, неестественный блеск.

Он играл со мной. Он давал мне понять, что я помечен. Что он рядом.

Я перестал спать. Каждый отблеск, каждый блик заставлял меня вздрагивать. Я заклеил черной изолентой все зеркала в кабине. Но это не помогало. Я видел его отражение в лужах, в полированном металле бензобака, в собственных зрачках, когда смотрелся в маленькое зеркальце для бритья.

Я был на грани. Я понимал, что еще немного, и я либо сойду с ума, либо засну за рулем и разобьюсь.

Я нашел Игнатьича. Я рассказал ему все. Он долго слушал, не перебивая.

— Ты его привлек, Витек, — сказал он, когда я закончил. — Ты остановился. Ты отдал ему свое внимание, свой страх. Он этим питается. Не кровью, не мясом. А вот этим. Сочувствием, которое превращается в ужас. Это для него — самый деликатес.

— Что мне делать, Игнатьич? — спросил я, и голос мой сорвался. — Я так больше не могу.

— Есть только один способ, — сказал он. — Ты должен его «разочаровать». Ты должен показать ему, что тебе все равно. Что ты его не боишься. Что ты его… не видишь.

— Как?!

— Тебе придется снова проехать там. Ночью. Он устроит для тебя представление. Самое страшное, самое жалостливое. Он выложится на полную. А ты… ты должен просто ехать. Не сбавлять скорость. Не смотреть. Не думать. Ты должен стать машиной. Пустым.

Я не хотел. Но я понимал, что он прав. Это был мой единственный шанс.

Через неделю я снова был на «Ведьмином прогоне». Ночь была ясной, лунной. Я вцепился в руль так, что побелели костяшки. Включил музыку на полную громкость, чтобы не слышать ничего, кроме рева динамиков.

И он начал.

Сначала это была просто россыпь фликеров по всей обочине. Они вспыхивали и гасли, как гирлянда. Я не смотрел.

Потом на дорогу выкатилась детская коляска. Пустая, опрокинутая. А на ее ручке блестела чешуйка. Я стиснул зубы и проехал мимо.

А потом он ударил по самому больному.

Впереди, прямо посреди дороги, в свете моих фар, я увидел ее. Женскую фигуру. Она лежала на асфальте, и ее длинные светлые волосы разметались по земле. Она была одета в то самое платье, в котором я в последний раз видел Аню. Мою Аню.

На ее груди, на месте сердца, горел он. Фликер.

Я заорал. Это был удар ниже пояса. Это было слишком. Я почти нажал на тормоз. Моя нога уже дернулась.

Но в этот момент я вспомнил слова Игнатьича. «Он ест твое сочувствие».

Я закрыл глаза. На долю секунды. И вдавил педаль газа.

Я не знаю, что я переехал. Может, очередную куклу из тряпья. А может, просто пустоту. Я не открывал глаз, пока не почувствовал, что машина проехала это место.

Когда я открыл их, дорога была пуста.

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Монстр стоял посреди дороги. Его зеркальный шар больше не вращался. Он тускло мерцал в свете моих удаляющихся габаритов. А потом он начал рассыпаться. Чешуйки, одна за другой, отслаивались от него и, превращаясь в серую пыль, падали на мокрый асфальт.

Он таял. Растворялся. Я уморил его голодом.

Я больше никогда его не видел. Ни его, ни его приманок. Слухи по рации тоже прекратились. «Ведьмин прогон» стал просто унылым куском асфальта.

Я выжил. Но что-то во мне умерло в ту ночь. Та часть души, которая заставляла меня останавливаться, помогать, сочувствовать. Я раздавил ее колесами своего КамАЗа вместе с той призрачной фигурой на асфальте.

Я до сих пор кручу баранку. Но теперь, когда я вижу аварию на дороге или голосующего на обочине, я не останавливаюсь. Я просто еду дальше, глядя прямо перед собой.

Потому что я знаю. В этом мире, в этой темноте, за каждым призывом о помощи может скрываться нечто, что просто хочет есть. И самое вкусное блюдо для него — это твое доброе, глупое, человеческое сердце.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник