Наш дом — старая, уставшая панельная девятиэтажка на окраине города. Таких по всей стране — тысячи. Скрипучий лифт, исписанные стены в подъезде, вечный запах щей и чего-то еще, неуловимо-тленного. Дом, как старый человек, давно перестал обращать внимание на свою внешность и просто доживал свой век. Он кряхтел, оседал, поскрипывал по ночам, и мы, его жильцы, привыкли к его старческим вздохам. Мы знали друг друга в лицо, здоровались, иногда перекидывались парой слов о погоде. Это был наш маленький, замкнутый мир.

А потом в этом мире появилась чужеродная деталь. Управляющая компания, решив освоить какой-то бюджет, установила нам «умный» домофон. Глянцевая черная панель с камерой и большим экраном, которая смотрелась на нашей обшарпанной двери, как смокинг на колхознике. Старый, с круглыми кнопками, который мы открывали одним и тем же кодом со времен царя Гороха, безжалостно выдрали. Теперь — только через приложение в телефоне или специальный магнитный ключ.

Старушки у подъезда тут же окрестили его «черным зеркалом» и предрекли конец света. Мы, молодежь, поначалу отнеслись к новинке с интересом. Прикольно же — открывать дверь с дивана, видеть, кто пришел. Но интерес быстро угас. Новая игрушка стала частью привычного пейзажа. И никто тогда не мог и предположить, что мы впустили в наш дом не просто технологию. Мы впустили эхо.

Я работаю удаленно, сижу дома за компьютером, так что все подъездные движения проходят через меня. Первые странности я списал на сбои в системе. Иногда домофон звонил, на экране — пустота и помехи, а в динамике — тихий белый шум. Я сбрасывал вызов и забывал. Мало ли, дети балуются.

Первый настоящий звонок раздался недели через три, глубокой ночью. Около двух часов. Я засиделся за работой. Резкий, мелодичный сигнал заставил меня вздрогнуть. Я посмотрел на экран планшета, куда дублировался вызов. Камера показывала пустую улицу под тусклым светом фонаря. Никого. Я уже хотел сбросить, но тут из динамика раздался голос. Тихий, шуршащий, как старая грампластинка.

— Антоша… пусти, замерзла я.

Я похолодел. Этот голос я знал. Так говорила тетя Валя из тридцать седьмой квартиры. Одинокая старушка, которая иногда угощала меня пирожками, когда я был маленьким. Вот только тетя Валя умерла. Прошлой зимой. От воспаления легких.

— Кто это? — спросил я, и собственный голос показался мне чужим.

— Это я, Валя… Соседка твоя… — голос шуршал, прерывался помехами. — Дверь-то у вас теперь какая-то… нечеловеческая… Не пускает. Пусти, а? Холодно тут.

Я смотрел на пустую картинку на экране и чувствовал, как по спине ползет ледяной ужас. Это была чья-то злая, чудовищная шутка. Какие-то ублюдки раздобыли записи ее голоса и теперь развлекались. Я сбросил вызов и выключил звук на планшете. Но уснуть в ту ночь я так и не смог.

На следующий день я столкнулся в лифте со Степановной, нашей главной подъездной активисткой и ходячей энциклопедией. Старушка была чернее тучи.

— Опять этот ирод звонил, — проскрипела она, не дожидаясь моих вопросов. — Всю ночь трезвонил. Петрович. Царствие ему небесное.

Петрович был алкоголиком с пятого этажа. Повесился у себя в квартире лет пять назад.

— Вам тоже звонят? — осторожно спросил я.

Степановна вперила в меня свой острый, колючий взгляд.

— А тебе что, нет? Звонят, милок. Всем звонят. Кому мать, кому брат, кому муж покойный. Этот домофон ваш, окаянный… он не только живых видит. Он и тех слышит, кто у порога остался.

— Каких еще тех? — не понял я.

— А тех, кто в этом доме жил. Кто тут помер. Они же не уходят никуда. Дом их не отпускает. Они тут, рядом. Всегда были. Только раньше тихие были, а теперь у них голос появился. Железный. Они домой хотят. В тепло. А он их не пускает.

Бред сумасшедшей, подумал я тогда. Но в ее словах была такая жуткая, серая уверенность, что мне стало не по себе.

Звонки продолжались. Не каждую ночь, нет. Раз в неделю, иногда реже. Всегда после полуночи. Всегда — голосами тех, кого я знал, и кто уже давно лежал на кладбище. Они не угрожали. Они просили. Жаловались на холод, на темноту. Умоляли впустить. И каждый раз камера показывала пустую, безлюдную улицу.

Я перестал отвечать. Просто сбрасывал вызов. Но я знал, что они там. За дверью. Ждут.

Наш подъезд начал меняться. Он стал тихим. Люди перестали здороваться, переглядывались в лифте с подозрением и страхом. Из квартир, где жили одинокие старики, потянуло валокордином и тревогой. Все слышали. Все боялись. Но никто не говорил об этом вслух. Это была наша общая, постыдная тайна.

Однажды я увидел, как молодая пара из квартиры на втором этаже, которая только недавно въехала и еще не знала наших правил, смеясь, открыла дверь на ночной звонок.

— Мам, ты чего так поздно? — крикнула девушка в трубку.

Я похолодел. Я знал, что ее мать погибла в аварии за год до их переезда.

На следующий день их квартиру затопило. Прорвало трубу. А еще через день у них в комнате случился пожар из-за короткого замыкания. Они съехали через неделю, проклиная этот дом.

Степановна, глядя им вслед, только покачала головой.

— Впустили холод, — прошептала она мне. — Нельзя их впускать. Они с собой не жизнь несут, а беду. Пустоту свою.

Я понял. Они не могли войти физически. Но, открывая им дверь, мы открывали портал. Мы впускали в дом их неупокоенность, их холод, их отчаяние. И этот холод начинал разрушать все вокруг.

Самый страшный звонок раздался в конце октября. В ту ночь лил холодный, нудный дождь. Я сидел у окна и смотрел, как капли стекают по стеклу. И тут он зазвонил.

На экране было лицо. Искаженное, размытое цифровыми помехами, но я его узнал. Это была моя бабушка. Она умерла десять лет назад. Я держал ее за руку, когда она уходила.

— Внучок, — раздался из динамика ее родной, до боли знакомый голос. — Алешенька, открой. Я промокла вся. Пусти бабушку.

Я смотрел на ее лицо на экране, на эту жалкую, дрожащую цифровую пародию, и мое сердце разрывалось на части. Это был не просто голос. Это были ее интонации, ее словечки. «Внучок». Так меня называла только она.

— Бабуль? — прошептал я, и слезы сами потекли по щекам.

— Я, Алешенька, я, — ее голос на мгновение стал чистым, без помех. — Я так скучала. Я пришла к тебе. Только дверь эта проклятая… не пускает старую. Нажми на кнопочку, родной.

Я протянул палец к экрану планшета. К зеленой иконке «Открыть». Я хотел. Господи, как я хотел снова услышать ее голос, почувствовать ее тепло. Пусть даже так. Пусть это иллюзия. Плевать.

И в этот момент в ее голосе что-то изменилось. Появились новые нотки. Нетерпеливые. Требовательные. Холодные.

— Ну же, открой! Чего ты ждешь? Холодно же! Открывай! — голос стал резким, почти визгливым.

И лицо на экране… оно начало искажаться. Черты поплыли, глаза превратились в темные, пустые провалы. Это была уже не моя бабушка. Это была маска. Жуткая, цифровая маска, за которой скрывалось что-то голодное и злое.

Я очнулся. Сбросил вызов и отшвырнул планшет. Меня трясло. Оно играло со мной. Оно использовало мою самую большую боль, мою любовь, чтобы проникнуть внутрь.

На следующий день я пошел действовать. Я обошел всех соседей. Я рассказал им все, что знал. Про холод, про беды, про то, что это не просто шутки. Многие отмахивались. Но те, кто жил здесь давно, те, кто слышал голоса своих родных, — они слушали. Их было немного. Степановна, дед Егор с третьего, семья военных с седьмого. Но нам хватило.

Мы поняли, что бороться с призраками бесполезно. Нужно уничтожить то, что дает им голос.

Ночью мы спустились в подвал. Егор, бывший афганец, прихватил с собой тяжелую кувалду. Домофон был подключен к отдельному щитку. Яркая, чистенькая, чужеродная коробка на ржавой стене.

Как только мы подошли, он зазвонил. Сразу на всех телефонах, у кого было установлено приложение. Я достал свой. На экране был ад. Десятки лиц, сменяя друг друга, корчились в цифровой агонии. И голоса… десятки голосов слились в один протяжный, многоголосый вой. Они выли, стонали, умоляли, требовали.

— Пустите… домой… холодно… ПУСТИТЕ!

— Бей, Егор! — заорал я.

Он размахнулся. Кувалда со звоном врезалась в пластиковую крышку щитка. Посыпались искры. Вой в телефоне стал громче, переходя в ультразвук.

Второй удар. Третий. Щиток разлетелся на куски. Егор, кряхтя, начал вырывать из стены провода.

И тут свет в подвале погас. Мы остались в полной темноте. А вой… вой прекратился. Наступила абсолютная, мертвая тишина. Такая густая, что, казалось, ее можно потрогать.

И в этой тишине, прямо у меня за спиной, раздался тихий, детский шепот:

— Дядя, а вы нас впустите? Нам очень холодно.

Я не помню, как мы вылетели из этого подвала.

На следующий день приехала аварийка из управляющей компании. Долго ругались, грозились штрафами. Но в итоге просто поставили старый, обычный магнитный замок. Без голоса, без камеры. Просто пищалка.

Звонки прекратились. Наш подъезд медленно начал оживать. Люди снова стали здороваться. Из квартир снова потянуло запахом борща, а не страха.

Я думал, все кончилось. Но я ошибался.

Вчера вечером я возвращался домой. У подъезда, на лавочке, сидела маленькая девочка в легком платьице, хотя на улице уже был ноябрь. Она дрожала от холода.

— Ты чья, малышка? — спросил я. — Потерялась?

Она подняла на меня свои огромные, темные глаза.

— Я тут живу, — сказала она. — В тридцать седьмой. Только ключик потеряла.

У меня внутри все оборвалось. В тридцать седьмой квартире жила тетя Валя. И она была бездетной.

— Дяденька, — прошептала девочка, и ее голос был точной копией голоса тети Вали. — Пустите погреться. Пожалуйста.

Я стоял и смотрел на нее. Они больше не могли звонить. Они нашли другой способ. Они научились ждать.

Я не знаю, что мне делать. Я пишу это, а она все еще сидит там, под моим окном. И смотрит на мой свет. И ждет. И я знаю, что она не одна. Они все там. За дверью. Просто теперь они стали тише. И гораздо, гораздо терпеливее.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник