Я переехал в эту квартиру на Пятой линии Васильевского острова в конце сентября. Осень в Петербурге — это не просто время года, а состояние души. Она въедается в тебя холодной, промозглой сыростью, просачивается сквозь щели старых оконных рам и оседает на сердце тонким слоем меланхолии. Для меня, Антона, свободного художника, недавно пережившего тяжелый разрыв, это состояние было почти комфортным. Я искал не просто жилье, а убежище, берлогу, где можно было бы затаиться, зализать раны и раствориться в сером, акварельном свете города.

Квартира была идеальна для этой цели. Старый доходный дом, двор-колодец, хранящий гулкое эхо шагов, и высокие, почти церковные потолки с потрескавшейся лепниной. Но главным ее сокровищем был Бастиан.

Бастиан, или просто Бася, — это мой кот. Огромный, черный, похожий на маленькую пантеру мейн-кун, которого я забрал с собой из прошлой, счастливой жизни, как единственный уцелевший осколок. Он был моим молчаливым компаньоном, моим барометром, моим единственным живым существом в этом каменном мешке.

Именно Бася первым показал мне, что в нашей новой берлоге мы не одни.

У него появилась странная привычка. Каждый вечер, примерно в одно и то же время, он замирал посреди комнаты. Его тело напрягалось, уши поворачивались, как локаторы, а зеленые глаза устремлялись в одну точку. В пустой угол, между старой изразцовой печью-голландкой и окном, выходящим во двор. Он мог сидеть так по часу, не шевелясь, словно смотрел увлекательнейший фильм, невидимый для меня. Иногда он тихо, утробно мурлыкал, иногда — едва заметно поводил кончиком хвоста.

Сначала я не придавал этому значения. Коты — странные существа. Но его ритуал был слишком методичным, слишком осмысленным. Он не просто смотрел. Он общался.

Однажды вечером, когда Бася в очередной раз впал в свой транс, я, от нечего делать, решил подшутить. Я взял свой старенький «Полароид» — я любил его за честность, за то, что его снимки нельзя было исправить в фотошопе.
— Ну что, дружище, показывай, кого ты там видишь, — пробормотал я, наводя объектив на пустой угол.

Щелчок. Жужжание. Через минуту из камеры выполз белый прямоугольник. Я положил его на стол и стал ждать, когда проявится изображение. Я ожидал увидеть что угодно: кусок стены, угол печи, игру света и тени.

Изображение медленно проступало из молочной дымки. Вот проявились контуры печи, вот — край подоконника. А потом, в самом центре кадра, там, куда смотрел кот, проявилась она.

Это была женщина. Она стояла, чуть склонив голову, и смотрела прямо в объектив. Она была одета в темное, длинное платье старого покроя. Бледное, почти прозрачное лицо, темные волосы, убранные в высокую прическу. И улыбка. Едва заметная, печальная, но все же улыбка. Она не была похожа на страшного призрака из фильмов ужасов. Она была похожа на выцветшую фотографию, случайно ожившую в моем пустом углу.

Я сидел и смотрел на снимок, а сердце колотилось где-то в горле. Руки похолодели. Я поднял глаза. Угол был пуст. Бася сидел на том же месте и тихо мурлыкал.

«Глюк, — сказал я себе. — Двойная экспозиция. Дефект пленки». Мой рациональный мозг отчаянно цеплялся за любое объяснение. Я вытащил кассету, вставил новую. Снова навел камеру на угол. Щелчок.

Через две минуты у меня на столе лежали два одинаковых снимка. На обоих, в пустом углу, стояла бледная женщина и печально улыбалась.

Я не спал всю ночь. Я сидел на кухне, пил холодный чай и смотрел на эти два фото. Это было невозможно. Это было безумием. Но это было передо мной. Я пытался найти изъяны, следы фотомонтажа, но это был «Полароид». Он не врет.

Утром, невыспавшийся и разбитый, я решил провести решающий эксперимент. Я взял свой современный цифровой фотоаппарат. Никакой пленки, никаких дефектов. Чистая, холодная цифра. Я сделал несколько снимков угла. На экране фотоаппарата — пустой угол. Я облегченно выдохнул. Показалось. Все-таки пленка.

Я скинул фотографии на ноутбук, чтобы рассмотреть их поближе. И вот тут меня накрыла вторая волна ужаса. На маленьком экране фотоаппарата этого не было видно. Но на большом мониторе… Она была там. Нечеткая, полупрозрачная, как водяной знак, но она была. На каждом снимке. Она стояла на том же месте и улыбалась своей вечной, тихой улыбкой.

Я понял, что схожу с ума. Или что в моей квартире живет кто-то еще. И мой кот, мой единственный друг, знает ее. И, кажется, любит.

Потому что поведение Баси изменилось. Он больше не просто смотрел в угол. Он начал туда ходить. Он терся о невидимые ноги, выгибая спину. Он ложился на паркет, подставляя невидимой руке свой живот. Он приносил туда свои игрушки — мышек, мячики — и оставлял их, как подношения. Он стал счастливее. Он нашел себе нового друга. А я… я остался один.

Я начал бояться собственной квартиры. Каждый скрип паркета, каждый шорох за стеной казался мне ее шагами. Я начал замечать странности. Иногда, входя в комнату, я чувствовал тонкий, едва уловимый запах старых духов, похожий на запах фиалок. В том углу всегда было на пару градусов холоднее, чем в остальной комнате. Однажды я нашел на спинке кресла, стоящего рядом, длинный, темный волос. Не мой. И не Анин, моей бывшей. Он был тонким и ломким, как паутина.

Я перестал работать. Я не мог сосредоточиться. Я часами сидел и смотрел на пустой угол, пытаясь разглядеть ее. Но я ее не видел. Ее видел только кот. И объектив камеры.

Я решил, что должен узнать, кто она. Я пошел в районный архив, потратил несколько дней, роясь в пыльных домовых книгах. И я нашел.

Квартира № 27. Моя квартира. В ней, с 1905 по 1916 год, проживала девица Лидия Павловна Завьялова. Дочь статского советника. Одинокая, нелюдимая. В графе «особые приметы» было указано: «Склонна к меланхолии». А в графе «род занятий» — «сочинение музыки». В 1916 году она исчезла. Не умерла. Не переехала. Просто исчезла. Запись в книге гласила: «Выбыла по неизвестной причине». Ни свидетельства о смерти, ни адреса нового места жительства. Ничего. Она просто растворилась.

Я нашел ее фотографию в одном из старых альбомов выпускниц Смольного института. Маленький овальный портрет. С него на меня смотрело то же самое бледное лицо с печальной улыбкой.

Лидия. Так ее звали.

Я вернулся домой с этим знанием, и мне стало еще страшнее. Она не была просто призраком, привязанным к месту смерти. Она была… пропавшей. Застрявшей.

Я решил попробовать с ней поговорить. Я чувствовал себя полным идиотом, но я был на грани отчаяния. Вечером, когда Бася в очередной раз устроился в углу, я сел на пол напротив.
— Лидия? — сказал я в пустоту. — Вы здесь?

Бася поднял голову и посмотрел на меня. А потом снова — в пустоту, и замурлыкал громче.
— Я не хочу вам зла, — продолжал я. — Я просто хочу понять. Что вам нужно?

Ответом мне была тишина. Но в ту ночь она пришла ко мне во сне. Это был не сон, а скорее видение. Я стоял посреди своей комнаты, но она была другой. Обставлена старинной мебелью. Горели свечи. А за роялем в углу сидела она, Лидия. Она играла. Музыка была невероятно красивой, но такой тоскливой, такой пронзительно одинокой, что у меня разрывалось сердце. Она не смотрела на меня. Она просто играла свою бесконечную, печальную мелодию.

Я проснулся с ощущением, что прикоснулся к чему-то очень личному, к чужой, застывшей во времени боли.

Она не была злой. Она была одинокой. Невероятно, вселенски одинокой. И Бася, с его кошачьей чувствительностью, первым увидел ее, первым откликнулся на ее тоску.

Я начал ее… жалеть. Мой страх начал смешиваться с сочувствием. Я перестал видеть в ней угрозу. Я видел в ней такую же потерянную душу, как и я сам.

Я начал оставлять для нее вещи. Поставил в угол маленькую вазочку с фиалками. Однажды вечером, вернувшись домой, я нашел в ней капельки росы, хотя цветы были срезанные. Я нашел в интернете ноты старинных романсов и оставлял их на пюпитре пустого места, где во сне стоял рояль. Утром я находил листы перевернутыми.

Мы наладили своего рода контакт. Тихий, безмолвный. Квартира перестала быть враждебной. Она стала… общей. Я привык к запаху фиалок. Я привык к тому, что Бася большую часть времени проводит в углу.

Я думал, что мы сможем так существовать. Втроем. Я, мой кот и мой призрак. Но я ошибался. Она была не просто призраком. Она была чем-то большим. И ей было мало простого соседства.

Она начала «просачиваться».

Сначала я заметил это на фотографиях. Ее изображение становилось все четче, все реальнее. Из полупрозрачного силуэта она превращалась во вполне материальную фигуру. Ее печальная улыбка стала… теплее. Она смотрела на меня с такой нежностью, с таким пониманием, что мне становилось не по себе.

Потом она начала появляться в отражениях. На долю секунды я видел ее лицо в темном экране выключенного телевизора. Ее силуэт, стоящий за моей спиной, в зеркале в ванной. Я оборачивался — никого.

Она хотела быть увиденной. Она хотела быть реальной.

А потом она начала говорить. Не во сне. Наяву. Тихий, мелодичный шепот в тишине квартиры. «Антон…» — звала она меня по имени. Я замирал, и кровь стыла в жилах. «Не бойся…» — шептала она. «Я не сделаю тебе больно…»

Я понял, что моя жалость была ошибкой. Я открыл ей дверь. Я показал ей, что я ее вижу, что я ее признаю. И это дало ей силу. Она питалась моим вниманием, моим сочувствием, моим одиночеством. Мы были так похожи. Две потерянные души в старой петербургской квартире. И она хотела сделать наше содружество вечным.

Я понял, что должен уехать. Бежать. Я начал собирать вещи. Бася сидел в своем углу и смотрел на меня с осуждением. Он не хотел уходить. Он был дома.

В тот вечер, когда я складывал в коробки свои книги, она явилась мне. Впервые наяву.

Я поднял голову и увидел ее. Она стояла в своем углу, но теперь она не была прозрачной. Она была почти материальна. Я видел складки на ее темном платье, видел, как мерцает в полумраке ее бледная кожа. Она смотрела на меня своими огромными, печальными глазами.
— Ты уходишь? — прошептал ее голос, прозвучав одновременно и в комнате, и в моей голове.
— Я… я не могу здесь оставаться, — выдавил я.
— Почему? — в ее голосе было искреннее недоумение. — Нам же хорошо вместе. Здесь так тихо. Так спокойно. Тебе больше не будет одиноко. Никогда.

Она протянула ко мне свою бледную, почти светящуюся руку.
— Останься со мной, Антон. Мы будем слушать музыку. Вечно.

Я смотрел на ее руку, на ее умоляющее лицо, и чувствовал, как меня затягивает в ее тихий, печальный мир. Мир без боли, без разочарований, без суеты. Мир вечного покоя. Это было так соблазнительно.

Но потом я посмотрел на Басю. Он сидел у ее ног, абсолютно счастливый. Но его глаза… они были мутными, как будто подернутыми дымкой. Он был уже не совсем здесь. Он был наполовину там, в ее мире. И я понял, что она предлагает не покой. Она предлагает забвение. Растворение. Превращение в такой же вечный, печальный экспонат ее музея одиночества.

— Нет, — сказал я твердо. — Я не могу.

Ее лицо не исказилось от злобы. Оно исказилось от боли. Такой глубокой, такой искренней, что мне стало ее жаль еще больше.
— Ты тоже меня бросишь? — прошептала она.

И в этот момент квартира взбунтовалась. Дверь в комнату захлопнулась с такой силой, что зазвенели стекла. Окна задрожали. С потолка посыпалась штукатурка. Это была не ее злость. Это была ее истерика. Истерика брошенного, одинокого существа, обладающего чудовищной силой.

Я понял, что просто так она меня не отпустит. Я должен был разорвать нашу связь. Но как?

И тут мой взгляд упал на «Полароид», лежащий на столе. Камера. То, с чего все началось. То, что стало мостом между нашими мирами. Каждый снимок, который я делал, делал ее сильнее, реальнее. Он питал ее моим вниманием.

Я схватил камеру.
— Прости, Лидия, — сказал я.

И со всей силы ударил камерой об угол изразцовой печи.

Пластиковый корпус треснул. Из него посыпались шестеренки и пружинки. В тот же миг раздался оглушительный крик. Не женский. А какой-то потусторонний, многоголосый вой, от которого, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки.

Фигура Лидии замерцала, стала прозрачной. Она смотрела на меня с ужасом и… непониманием. Она не понимала, как можно уничтожить то, что создает красоту.

Я не остановился. Я бил и бил камерой о печь, пока она не превратилась в груду пластмассовых обломков.

Вой стих. Фигура Лидии почти исчезла, превратившись в легкую, тающую дымку. Она посмотрела на меня в последний раз. В ее взгляде больше не было ни просьбы, ни боли. Только тихое, светлое прощение. А потом она улыбнулась. Той самой, своей первой, печальной улыбкой с фотографии. И растворилась.

В комнате стало тихо. И светло. Словно кто-то включил невидимую лампу.

Бася в углу встряхнулся, как будто очнулся от долгого сна. Он посмотрел на меня своими ясными, зелеными глазами, издал вопросительное «мяу?» и подбежал, чтобы потереться о мои ноги. Он вернулся.

Я уехал из этой квартиры на следующий день. Я не стал ее продавать. Я просто запер ее и оставил ключи в управляющей компании. Я не знаю, что с ней сейчас. Может быть, она все еще ждет. А может, душа Лидии наконец-то обрела покой.

Я живу в другой квартире. Обычной, скучной, в панельном доме на окраине. Здесь нет высоких потолков и изразцовых печей. Но здесь светло. И тихо.

Иногда я достаю тот самый, первый снимок с «Полароида». Смотрю на бледное лицо девушки с печальной улыбкой. Я больше не боюсь ее. Я чувствую к ней странную, горькую нежность. Она была монстром, рожденным из одиночества. И она чуть не сделала меня таким же.

Но она же и спасла меня. Она заставила меня понять одну простую вещь. Что самый страшный призрак — это не тот, что живет в старой квартире. А тот, что живет в твоей собственной душе. И единственный способ изгнать его — это не запереться от мира, а, наоборот, открыть ему дверь.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник