Я никогда не понимал своего отца. Он был человеком из другого теста, из другого времени. Молчаливый, замкнутый, он жил так, словно постоянно прислушивался к чему-то, чего не слышал никто другой. Наши разговоры были короткими, рублеными, как удары топора. Я уехал в город, как только смог, и наша пропасть стала еще глубже. Мы созванивались по праздникам, обменивались дежурными фразами. А потом он умер.

В наследство он оставил мне не деньги и не недвижимость, а старую, потрепанную карту и короткую записку, написанную его угловатым почерком: «Когда время придет, отвези меня домой, сын. Сожги и развеешь прах над Смольным Озером. Другой дороги нет».

Смольное Озеро. Я никогда не слышал этого названия. На карте, нарисованной от руки, было лишь хитросплетение лесных троп, ручьев и пометок вроде «кривая сосна» или «медвежий выворотень». Это была не карта, а загадка, последняя странность моего отца. Но я должен был это сделать. Это был мой долг, мой единственный и последний разговор с ним.

Через два дня пути на старенькой «Ниве» и еще день пешком я понял, что заблудился. Карта перестала совпадать с реальностью. Тропы исчезали, ручьи меняли русло. Лес вокруг меня становился другим. Он густел, темнел, и из него уходили звуки. Сначала замолчали птицы, потом перестал стрекотать кузнечик. Даже шелест листвы под ногами стал каким-то глухим, ватным. Наступила тишина, но это была не тишина покоя. Это была тишина ожидания.

Когда я уже был готов отчаяться, я вышел к нему. К озеру.

Оно было именно таким, как в названии. Вода в нем была черной, густой и маслянистой, как смола. Она не отражала ничего: ни низкого, свинцового неба, ни уродливых, скрюченных деревьев, что росли по берегам. Она впитывала свет, пожирала его. Берег был покрыт не песком, а черным, мелким, как пыль, илом, который прилипал к ботинкам. Воздух пах сырой землей, гнилью и чем-то еще, едва уловимым — запахом застывшего времени.

И на берегу сидел он. Рыбак.

Он сидел на обломке скалы спиной ко мне, неподвижный, как часть этого пейзажа. На нем была старая, выцветшая брезентовая роба, на голове — помятая ушанка. В руках он держал грубое удилище из орешника, толстая леска уходила в непроницаемую черноту воды.

Я был измотан, обезвожен, и вид человека, любого человека, был для меня спасением. Я подошел ближе, стараясь не шуметь.

— Добрый день, — мой голос прозвучал хрипло и неуверенно, утонув в здешней тишине. — Извините за беспокойство. Я заблудился. Не подскажете, как выйти к людям?

Рыбак не шелохнулся. Он сидел так же неподвижно, глядя на черную воду. Я подождал минуту, другую.

— Отец, я… я ищу Смольное Озеро. Может, вы знаете, где это?

И тогда он медленно, с какой-то нечеловеческой, плавной заторможенностью, начал поворачиваться. Я смотрел на его затылок, на свалявшиеся волосы под ушанкой, и ждал.

Он обернулся.

У него не было лица.

На том месте, где должны были быть глаза, нос, рот, была лишь гладкая, натянутая, как на барабане, кожа. Без единой морщинки, без единого шрама. Просто пустой, телесного цвета овал.

Я застыл, не в силах издать ни звука. Воздух застрял в легких ледяным комком. Это было не уродство. Это было отсутствие. Пустота. Словно кто-то взял и стер человека, оставив лишь его оболочку.

Безликое существо не издало ни звука. Оно просто подняло руку, такую же гладкую и безликую, и молча указало мне на озеро. На черную, непроницаемую воду.

А потом я побежал.

Я не помню, как бежал. Помню только хруст веток под ногами, собственное рваное дыхание и образ этой гладкой, пустой маски, выжженный у меня на сетчатке. Я бежал, пока не упал, запутавшись в корнях. Я лежал на земле, задыхаясь, и плакал. От ужаса, от отчаяния, от бессилия.

Когда сумерки начали сгущаться, я набрел на старое зимовье. Покосившаяся избушка, вросшая в землю. Дверь была не заперта. Внутри пахло мышами и одиночеством. Это было спасение. Я завалил дверь изнутри старым топчаном и забился в угол, дрожа всем телом.

На столе, под слоем пыли, я нашел то, что изменило все. Старую клеенчатую тетрадь. Дневник. Последний зимовщик оставил его здесь. Записи были короткими, сделанными карандашом, и с каждой страницей почерк становился все более рваным и безумным.

«Снова приходил Сторож, — писал неизвестный. — Сидел на своем камне. Смотрел на воду. Он никогда не спит. Он ждет».

«Кончается еда. Кончается надежда. Лес не выпускает. Все тропы ведут к озеру. Всегда к озеру».

«Я понял, что это за место. Это не просто озеро. Это переход. Тихая вода. Для тех, кто потерялся в лесу и не нашел дорогу назад. Для тех, от кого отказалась и жизнь, и смерть».

«Сторож показал мне путь. Он всегда его показывает. Путь — через воду. Он говорит, что там нет ни боли, ни памяти. Только покой. Но за покой нужно платить. Нужно отдать ему свое лицо. Свою историю. Свои грехи. Стать таким же, как он. Безликим».

Я читал, и ледяной ужас сковывал мое сердце. Я понял. Я все понял. И про отца, и про его последнюю волю. Мой отец не просто был странным. Он знал. Он знал про это место. Может, он сам был отсюда родом? Может, он когда-то сбежал, но озеро никогда его не отпускало? И он не просил меня отвезти его домой. Он просил вернуть его в его тюрьму.

«Он предлагает выбор, — гласила последняя, почти неразборчивая запись. — Умереть здесь, в лесу, человеком, с голоду и холоду. Или войти в воду и жить вечно. Безликим. Пустым. Я больше не могу. Холод…»

На этом запись обрывалась.

Я просидел в этой избушке два дня. Я съел остатки своих припасов. Я слышал, как снаружи ходит кто-то, медленно, тяжело. Я не выглядывал. Я знал, кто это. Он не пытался войти. Он просто ждал. Он знал, что рано или поздно я выйду.

На третий день я вышел. Не потому, что кончилась еда. А потому, что я принял решение. Я больше не боялся.

Я пришел на берег Смольного Озера. Он сидел на своем месте, все так же глядя на воду. Я подошел и встал рядом. Достал из рюкзака урну с прахом отца.

— Я привел его, — сказал я в тишину. — Как он и просил.

Я открыл крышку и развеял прах над черной, недвижной водой. Легкий ветерок, взявшийся ниоткуда, подхватил серую пыль и бережно опустил ее на поверхность озера. Прах не утонул. Он лег на воду, как покрывало, и медленно, очень медленно, начал растворяться, становясь частью этой вечной черноты.

Когда последняя частичка исчезла, Сторож обернулся. Его гладкая, пустая голова повернулась ко мне. Он снова поднял руку и указал на воду. Он не угрожал. Он не приказывал. Он предлагал. Он предлагал мне покой. Вечность без боли, без воспоминаний, без лица.

Я посмотрел на него, потом на воду, где только что растворился мой отец. И впервые в жизни я почувствовал с ним связь. Я понял его вечную тоску, его молчание. Он всю жизнь бежал от этого места, но так и не смог убежать.

— Нет, — сказал я тихо, но твердо. — Это его дорога. Не моя.

Я посмотрел прямо в центр его безликой головы, туда, где должны были быть глаза.
— Я выбираю лес.

Сторож долго сидел неподвижно. А потом он медленно, очень медленно, опустил руку. И так же плавно отвернулся обратно к воде.

Я развернулся и пошел прочь. Я не знал, куда иду. Я не знал, найду ли я дорогу. Я знал только, что у меня нет ни еды, ни шансов выжить в этом лесу. Но я уходил с легким сердцем.

Я уходил человеком. Со своим лицом. Со своей болью. Со своими воспоминаниями. И это был мой выбор. Моя дорога. И я был готов пройти ее до конца.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник