Полярная ночь спустилась на Землю Франца-Иосифа.

Ледниковая шапка острова Грем-Белл, в разломе которого укрылась наша станция «Л187Ф», представляла собой массив древнего льда, медленно сползающего к океану. Снаружи, за стенами из композитных панелей и стальных балок, вечно бушевал ветер – ревущий поток, превращающий любую вылазку в смертельное испытание. Царство ветра и льда.
Меня, как одного из ведущих гляциологов в стране, отправили сюда не для изучения привычных ритмов перемещений льда, а по следам аномалии. Сейсмографы, расставленные по периметру острова моим предшественником, доктором Петровским, исчезнувшим три месяца назад, зафиксировали нечто. Не землетрясение, не движение ледника. А ритмичные, повторяющиеся импульсы низкой частоты, исходившие из глубин. Из района, где, согласно картам, не должно было быть ничего, кроме сплошного льда толщиной в сотни метров. Изучение этого феномена стало моей целью.
Всего на этой ледяной станции на окраине мира нас оказалось трое: я, угрюмый механик Семён, ответственный за поддержание оборудования базы в приемлемом состоянии, и молодой техник-электронщик Кирилл, чей оптимизм и задор довольно быстро начали давать трещину под давлением бесконечного ветра и замкнутого пространства.
Сигналы, ставшие причиной моей командировки, с каждым днём усиливались. Неощутимые, незаметные изменения, которые мы фиксировали только с помощью высокочувствительного оборудования. И вместе с тем усиливалась наша тревога. По ночам, когда ветер стихал, сменяясь гнетущей тишиной, казалось, будто сама станция начинает тихо вибрировать в унисон с этим подземным пульсом. Лед вокруг скрипел и стонал. Мы регулярно жаловались друг другу на ночные кошмары, а Семен хмурился сильнее, затягиваясь очередной самокруткой, и бормотал что-то о «старых костях земли», которые лучше не тревожить. Странное суеверие для матёрого полярника, повидавшего не один десяток научных экспедиций.
Поворотным стал день, когда наш радар подледного зондирования, медленно сканирующий глубины острова, выдал то, чего просто не могло быть. Приборы показали наличие на глубине примерно восьмисот метров под слоем древнего льда чёткой структуры. Её никак не могло быть в царстве аморфной ледяной толщи. Это были углы и прямые линии, соединяющиеся вершины которых образовывали что-то вроде гигантского многогранника. Размеры его были невероятны – в длину структура тянулась на несколько километров. Бледный Кирилл тыкал дрожащим пальцем в экран, бормоча о сбое оборудования. Семен молчал, но в его глазах вспыхнул первобытный животный страх. Я сам ощутил холодный ком в животе, не имевший ничего общего с арктическим морозом. Абсурд. Просто неполадки оборудования, слишком долго работающего без перерыва. Мы перезагрузили приборы и решили продолжить на следующий день.
Однако показания приборов повторились. И тогда мы приняли роковое решение.
Используя термобур, модифицированный Кириллом для работ на большой глубине, мы решили приблизиться к этой структуре, взять образец с глубины. Доказать, что эта аномалия — всего лишь ошибка оборудования.
Слой поверхностного льда был пройден довольно быстро, но дальше бурение превратилось в пытку. Каждый следующий метр отнимал всё больше и больше времени. Бур то и дело заклинивало в неожиданно твердых слоях, образцы которых раньше были бы для нас бесценны — но мы упрямо двигались вниз, в попытке покончить с нашим иррациональным страхом, который обуял нас тогда, при первом взгляде на показания сбоивших приборов.
С каждым днём наше ожидание становилось всё более похожим на одержимость. Часами мы следили за показаниями бура, забыв обо всём остальном. Импульсы с глубины теперь ощущались физически – легкая, но постоянная дрожь в полу, от которой звенела посуда на полках станции. Я убеждал себя, что это — лишь усилившиеся порывы ветра снаружи…
И вот, на глубине семисот метров, бур наткнулся на что-то. Он с трудом прошел сквозь слой невероятно плотного льда и… вошел в пустое пространство. Датчики бурения показали резкое падение сопротивления. Радар зондирования, направленный вниз, выдал хаос. Мелькание абсурдных форм, не подчинявшихся законам перспективы или физики. Углы, которые не могли сходиться, плоскости, закручивающиеся сами в себя. И тогда по скважине поднялся звук…
Он начался как низкий, едва различимый гул, вибрация в костях. Но он рос, набирал силу и сложность. Это был не механический скрежет и не рев ветра. Это была… музыка. Какофония диссонирующих низких и высоких тонов, сливающихся в чудовищную симфонию, которая впивалась прямо в мозг. Кирилл закричал, зажав уши, но крик потонул в этой ужасающей музыке. Семен стоял, как вкопанный, его лицо было искажено гримасой ужаса, глаза остекленели, устремленные куда-то в пустоту. Я чувствовал, как мой разум, вся моя рациональная картина мира трещат по швам под напором этого звука. Он был древним, невыразимо чуждым и бесконечно живым.
И тут случилось нечто, от чего кровь застыла в жилах.
Свет на станции погас. Аварийные фонари вспыхнули красным. В этом кровавом полумраке тени ожили. Они оторвались от стен и предметов, сгустились, приобрели объем и форму, которая лишь отдаленно напоминала человеческую. Они не нападали, лишь просто стояли. В коридоре, в дверном проеме лаборатории, за спиной у Семена. И смотрели. Не глазами – их не было. Чувство взгляда было невыносимым, всепроникающим, идущим не от теней, а из той самой пустоты в глубине. Музыка достигла крещендо, превратившись в визг, смешанный с ревом.
Семен вдруг рванулся в сторону иллюминатора, за которым бушевал снежный вихрь. Его лицо, искаженное страхом, внезапно стало пустым, почти блаженным. Он подошел к шлюзу.
— Семен! — закричал я, но мой голос был лишь писком на фоне гула.
Он не услышал. Не захотел слышать. Он бросился к механизму открытия шлюза.
— Там!.. — прохрипел он, и в его голосе не было ничего, кроме безумной тоски. — Там тишина...
Он рванул рычаг. Взвыла сирена аварийной разгерметизации, а холодный воздух со свистом хлынул внутрь. Тени в красном свете аварийных ламп заколебались, как марево. Семен шагнул в открывающийся шлюз, навстречу ветру и убийственному морозу пурги. И пропал.
Кирилл в ужасе рванулся вглубь станции, к глушителям связи, к резервному генератору – к чему угодно, лишь бы заглушить этот звук. Я остался стоять, парализовано глядя, как шлюз медленно закрывается, но безумно искривленная тень уже скользнула за Семеном в черноту. Шлюз захлопнулся с глухим стуком. Сирена замолкла. И вместе с ней… прекратилась музыка. Наступила абсолютная тишина. Даже ветер снаружи будто бы стал тише.
Кирилла я нашёл под столом в одной из комнат. Он не отвечал, да и вообще не реагировал. Я уложил его в постель, а сам вернулся в аппаратную. Генераторы станции снова загудели, вспыхнул свет. Тени исчезли— словно их и не было. Остались только мы, мертвая тишина и осознание невообразимого.
Мы пробили скважину к чему-то дремавшему в ледяной могиле с незапамятных времен. Наш жалкий бур и одержимость разбудили его. И теперь Оно слушало. Оно знало, что мы здесь. Оно знало, что дверь приоткрыта. И тишина не была концом кошмара. Она была лишь первым настороженным вздохом того, чьи сны, просачиваясь из глубин, уже начали искривлять пространство станции и разум тех, кто осмелился потревожить его под вечными льдами Арктики.
#Владимир_пишет@diewelle0
Автор: Владимир Щеглов