Меня зовут Юрий. Всю свою сознательную жизнь я кручу баранку. Мой дом — это кабина моего старенького, но верного «американца» Freightliner. Я зову его «камОрка». Не каморка, а именно так, с ударением на «о». В этом слове для меня есть что-то уютное, надёжное. Четыре квадратных метра, пропахшие соляркой, дешёвым кофе и дорожной пылью — это вся моя вселенная. За лобовым стеклом — Россия. Бесконечная, разная, но в своей сути всегда одинаковая. Серая лента асфальта, бегущая сквозь леса, поля, болота, сквозь города-призраки и гудящие мегаполисы.

Дальнобой — это не работа, это диагноз. Ты перестаёшь принадлежать одному месту. Твои корни — в движении. Ты привыкаешь к одиночеству, оно становится твоим единственным постоянным спутником. Ты разговариваешь с мотором, с дорогой, с самим собой. Мир за стеклом превращается в кино, которое ты смотришь двадцать четыре часа в сутки. Ты — вечный зритель. Иногда это кино бывает красивым: закаты, заливающие небо расплавленным золотом, туманы, стелющиеся по низинам, словно молоко. А иногда — страшным.

Я всегда был прагматиком. Не верил ни в чертей, ни в призраков, ни в прочую чепуху, которой травят друг друга водилы на стоянках. Для меня мир был прост и понятен: есть дорога, есть груз, есть точка А и точка Б. Всё остальное — лирика для слабаков.

До той ночи.

Это был конец октября. Я шёл по М-5 «Урал», вёз какой-то ширпотреб из Челябинска в сторону Самары. Рейс был паршивый с самого начала: то колесо спустило, то с документами на погрузке мурыжили. Я выбился из графика и теперь навёрстывал ночью. Лил мелкий, холодный дождь, который не смывал грязь, а лишь размазывал её по стеклу. Дворники лениво скрипели, разгоняя тоску. За окном — непроглядная тьма, из которой фары выхватывали лишь мокрый асфальт, чахлые деревья на обочине да редкие, слепые глаза светоотражающих столбиков.

Я прошёл Уфу, и трасса почти вымерла. Сотни километров без единого огонька, без встречных машин. Только я, моя каморка и шум дождя. В такие моменты одиночество ощущается особенно остро. Оно становится физическим, давит на грудь, заставляет вслушиваться в каждый шорох.

Именно тогда я его и увидел.

В свете фар на обочине стояла фигура. Человек голосовал. Это было настолько дико, что я сперва не поверил. Три часа ночи, глухой перегон, до ближайшей деревни, судя по карте, километров сорок. Ни сломанной машины, ни намёка на жильё. Просто человек под дождём.

Первым моим порывом было проехать мимо. У меня было правило: ночью никого не подбирать. Слишком много жутких историй ходит среди наших. Но что-то заставило меня сбросить скорость. Может, стало жаль бедолагу. А может, сработала та самая давящая пустота — захотелось увидеть живое лицо, услышать человеческий голос.

Я остановил фуру в нескольких метрах от него. Фигура не двигалась. Я моргнул дальним светом. Человек медленно пошёл к кабине. Это был старик. Совершенно седой, в каком-то старом, тёмном пальто, которое намокло и обвисло, как тряпка. Лицо его было в тени, но я видел, что оно было иссечено глубокими морщинами, словно кора старого дерева.

Он подошёл к пассажирской двери и просто стоял, глядя на меня. Не дёргал ручку, не просил. Просто ждал. Я помедлил секунду, а потом нажал на кнопку, и пневматика с шипением открыла замок.

Дверь со скрипом отворилась. Старик молча, без усилий, которых я ожидал от человека его лет, взобрался в кабину и сел на пассажирское сиденье. Он прикрыл за собой дверь, и в моей каморке стало тесно.

От него пахло. Не старостью, не потом, не алкоголем. Пахло влажной землёй после ливня, озоном и ещё чем-то — древним, пыльным, как запах из вскрытого склепа.

— Спасибо, сынок, — сказал он. Голос у него был тихий, но на удивление чистый, без старческого дребезжания.

— Далеко, отец? — спросил я, трогаясь с места. Фура нехотя набрала ход.

— Мне по пути, — неопределённо ответил он и отвернулся к окну, вглядываясь в темноту, по которой бежали дождевые капли.

Мы ехали молча минут двадцать. Тишина становилась напряжённой. Я привык к одиночеству, но одиночество вдвоём — это совсем другое. Оно звенит. Я включил радио, но из динамиков неслось лишь шипение.

— Не поможет, — тихо сказал старик, не поворачивая головы. — Здесь ничего не ловит. Здесь вообще ничего нет. Только дорога.

Я выключил радио. Его слова прозвучали странно.

— Откуда путь держишь, отец? Из какой деревни? — попытался я снова завязать разговор.

Он медленно повернул ко мне голову. И я впервые разглядел его глаза. Они были почти бесцветными, как выцветшее на солнце небо. И в них не было ничего. Ни эмоций, ни мыслей. Пустота. Такая же, как на этой ночной трассе.

— У меня нет деревни, — сказал он. — Я оттуда, — он неопределённо махнул рукой назад, в темноту. — И еду туда, — он так же махнул вперёд.

Меня пробрал лёгкий озноб. Сумасшедший, что ли? Сбежал откуда-то. Ну, довезу до ближайшего поста ГАИ, там и сдам.

— Ты не бойся меня, Юрий, — вдруг сказал он.

Я вздрогнул и вцепился в руль. Я не называл ему своего имени. Никак.

— Откуда вы… — начал я, но голос сел.

— Я много чего знаю, — спокойно ответил старик. — Я ведь долго еду. Дольше, чем ты живёшь. Дольше, чем твой отец живёт. И мать твоя, Анна Петровна.

Кровь отхлынула от моего лица. Он назвал имя моей матери.

— Хорошая она у тебя женщина, — продолжал он тем же ровным, безразличным тоном. — Дом у них славный. В Ольховке, под Омском. Улица Зелёная, дом семнадцать. Крыльцо синим покрашено, а на окне герань цветёт. Верно говорю?

Я молчал. Я не мог дышать. Всё было правдой. Каждое слово. Я не был в Ольховке уже три года, но я знал, что всё именно так.

— Как вы… кто вы такой? — прохрипел я.

— Я пассажир, — просто ответил он. — Такой же, как и все. У каждого свой маршрут. Свои остановки. Вот у твоих родителей следующая остановка скоро.

Он снова отвернулся к окну. А я почувствовал, как по спине потекли струйки ледяного пота.

— Что вы несёте? — мой голос дрожал.

— Я не несу. Я говорю, как есть. Двадцать третьего ноября. Этот год. Утром. Газ у них взорвётся. Быстро всё будет. Даже не поймут ничего.

Он сказал это так, будто сообщил прогноз погоды. Буднично, бесцветно, окончательно.

В моей голове взорвался рой мыслей. Это бред. Этого не может быть. Розыгрыш? Кто? Зачем? Но никто не мог знать этих деталей. Никто.

— Останови, — сказал я, съезжая на обочину. Фура замерла, недовольно фыркнув.

— Зачем? — спросил старик.

— Выходи.

Он посмотрел на меня своими пустыми глазами. В них не было ни обиды, ни страха. Лишь лёгкое, почти незаметное любопытство.

— Как скажешь, — он пожал плечами. — Твоя дорога. Тебе решать, кого везти.

Он так же легко, как и вошёл, открыл дверь и ступил наружу, в мокрую, воющую темноту. Я смотрел, как он отходит от машины. Он не пошёл по обочине. Он просто сделал несколько шагов в сторону леса и… растворился. Не исчез во вспышке света, не улетел. Просто тьма поглотила его, словно он был её частью.

Я сидел в кабине минут десять, не двигаясь. Сердце колотилось где-то в горле. Потом, дрожащими руками, я достал телефон. Нашёл номер матери. Гудки. Длинные, мучительные.

— Алло? — сонный, встревоженный голос мамы.

— Мам, привет. Это я. У вас всё в порядке?

— Юра? Сынок, ты чего в такой час? Что-то случилось? У нас всё хорошо, спим уже.

— Мам, послушай меня внимательно. У вас с газом всё нормально? С плитой, с котлом?

— С газом? Да всё как обычно. Юра, что стряслось? Ты меня пугаешь.

Я не знал, что сказать. Рассказать про старика? Она бы решила, что я сошёл с ума.

— Да так, ерунда приснилась. Спите, ладно? Я позвоню завтра. Люблю вас.

Я отключился и уронил голову на руль. Бред. Просто бред. Усталость, ночь, дождь. Мозг играет злые шутки. Старик — просто псих, который где-то услышал про меня и моих родителей. Но откуда?

Я завёл мотор и поехал дальше. Но что-то изменилось. Безвозвратно. Кабина, моя уютная каморка, перестала быть безопасным местом. Запах сырой земли и озона, казалось, въелся в обивку сидений. И я чувствовал на себе взгляд. Пустой, бесцветный взгляд старика.

Следующие три недели превратились в ад.

Дата — двадцать третье ноября — стала навязчивой идеей. Она преследовала меня. Я видел её везде. На номерах встречных машин: Х231НВ. На чеках с заправок: итого 2311 рублей. На электронных часах на приборной панели: 23:11. Сначала я пытался не обращать внимания. Совпадения. Но их становилось всё больше.

Я звонил родителям каждый день. По два, по три раза. Умолял их проверить газовое оборудование. Вызвать мастера. Отец сначала отшучивался, потом начал злиться. Мама тревожилась. Я чувствовал, что моё поведение разрушает их покой, но ничего не мог с собой поделать. Я умолял их уехать на это время ко мне, к сестре в город. Они не понимали, в чём дело, и отказывались.

Мир за лобовым стеклом изменился. Он потерял краски. Всё стало серым, как тот старик. Как его пальто, как его глаза. Дорога перестала быть просто дорогой. Мне начало казаться, что это живое существо. Гигантский, бесконечный червь, по телу которого я ползу, как ничтожная вошь. Асфальт под колёсами казался его кожей. Разметка — шрамами. И этот червь был слеп, глух и безразличен ко мне и к моей боли.

Я перестал спать. Как только я закрывал глаза, я видел лицо старика. Я слышал его тихий, ровный голос, произносящий дату. Я просыпался в холодном поту, и мне казалось, что в кабине пахнет землёй. Я купил десяток «ёлочек»-ароматизаторов, но они не могли перебить этот въедливый, могильный запах.

Я начал разговаривать сам с собой. Убеждал себя, что это всё чушь. Что я просто устал, что мне нужен отпуск. Но голос старика звучал в моей голове, и он был реальнее моего собственного.

За неделю до даты я не выдержал. Я бросил рейс в Новосибирске, соврал диспетчеру, что машина сломалась, и погнал пустой тягач в сторону Омска. Почти тысяча километров. Я гнал без сна и отдыха. Я должен был быть там. Я должен был их спасти.

Всю дорогу мне казалось, что я еду не один. Я постоянно смотрел в зеркало заднего вида, ожидая увидеть на пассажирском сиденье серую фигуру. Его там не было, но я чувствовал его присутствие. Он был в шуме ветра, в шелесте шин, в монотонном гуле мотора.

Двадцать второго ноября вечером я въехал в Ольховку. Я не был здесь три года, но нашёл дом сразу. Вот он. Улица Зелёная, семнадцать. Синее крыльцо. И на окне, в свете лампы, — алый огонёк герани. Всё, как он сказал.

Я ворвался в дом. Родители опешили, увидев меня на пороге — уставшего, с безумными глазами, небритого. Я ничего не стал объяснять. Я просто подошёл к газовому котлу и перекрыл вентиль. Потом сделал то же самое с плитой.

— Что ты делаешь? — спросил отец.

— Так надо, — ответил я. — Сегодня и завтра готовить не будем. И топить тоже. Оденьтесь потеплее.

Они смотрели на меня как на сумасшедшего, но спорить не стали. Видимо, мой вид говорил сам за себя.

Всю ночь я не спал. Сидел на кухне и смотрел на часы. Я вздрагивал от каждого звука. Скрипнула половица, завыл ветер в трубе, где-то на улице гавкнула собака — всё казалось предзнаменованием. Родители ушли спать в свою комнату, а я остался на своём посту.

Наступило утро двадцать третьего ноября.

Серое, хмурое, безрадостное. Я сидел за столом, не сводя глаз с часов. Шесть утра. Семь. Восемь. Ничего не происходило. Я начал чувствовать себя полным идиотом. Я сорвал рейс, напугал до смерти родителей, прогнал тысячи километров — и всё из-за бредней сумасшедшего старика.

В девять утра я начал понемногу расслабляться. Может, пронесло? Может, моё вмешательство что-то изменило?

В десять часов раздался телефонный звонок. Звонили соседи с другого конца улицы.

— Петрович, Анна, вы в порядке? — кричала в трубку соседка, тётя Валя. — У нас тут такое! У Семёновых дом взорвался! Газ, говорят!

Я вырвал трубку из рук отца.

— У кого? — прохрипел я.

— У Семёновых! Которые на Речной, двадцать три! Ужас, что творится! Скорая, пожарные…

Речная, двадцать три. Двадцать третье число.

Я уронил трубку. Я всё понял.

Старик не ошибся. Он просто перепутал. Или не перепутал? Может, он назвал мне мой адрес, чтобы я точно поверил? Чтобы я приехал? А может… может, это был выбор? Цена? Жизнь моих родителей в обмен на жизнь соседей?

Или никакого выбора не было? Был только факт. И я, со своими метаниями, был лишь незначительной деталью в большой, безразличной картине.

В тот день я уехал. Я не стал ничего объяснять родителям. Я просто сел в свою фуру и поехал. Куда — я и сам не знал. Просто вперёд, по серой ленте асфальта.

Я больше не боюсь. Страх ушёл, осталась только холодная, звенящая пустота внутри. Я знаю, что старик не был ни призраком, ни демоном. Он был частью дороги. Её голосом. Она иногда разговаривает с теми, кто проводит на ней всю жизнь. Она сообщает факты. Безразлично, как диктор новостей.

Я до сих пор кручу баранку. Но теперь я знаю, что везу не груз из точки А в точку Б. Я везу себя к своей последней остановке. Иногда, на пустынных ночных перегонах, я вижу на обочине одинокую фигуру. Я никогда больше не останавливаюсь. Я знаю, что он голосует не мне.

Он ждёт кого-то другого.

А я просто еду. И слушаю дорогу. Иногда мне кажется, что в шуме мотора я слышу тихий, бесцветный голос, который называет мне новую дату. Может быть, мою. И я не боюсь её услышать. Потому что здесь, на этой бесконечной серой ленте, нет жизни и смерти.

Есть только дорога.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник