Бесконечность. Вот чем было Рыбинское водохранилище в феврале. Белое, слепое ничто, где небо и лёд сплавились в единое целое. Здесь, в десятках километров от берега, ты не гость. Ты — еда. Если не для мороза, то для тишины, которая пожирает твой разум.

Мы с отцом, Петром, уходили сюда каждый год. Он — человек-кремень, для которого тайга и лёд были понятной, хоть и суровой, средой. Он научил меня не бояться природы. Он не научил меня, что делать, когда природа сама тебя боится.

Мы разбили лагерь над старым затопленным руслом. Метровый лёд, под ним ещё сорок метров чёрной, ледяной воды. Отец говорил, что на такой глубине живёт окунь размером с поросёнка. Мы пробурили лунки, поставили палатку, и скоро внутри уже уютно гудела газовая плитка, отгоняя внешний холод.

Первые шаги мы услышали сразу после заката.

Тяжёлые. Медленные. Влажные. Это был не скрип снега. Это был хлюпающий, давящий звук, словно по льду шёл кто-то очень тяжёлый, и под его ногами лёд проседал и сочился водой, тут же замерзая. Хлюп-хруст. Хлюп-хруст.

Отец замер, его рука с кружкой чая застыла на полпути ко рту.

— Что за?.. — прошептал я.

— Медведь-шатун, — предположил отец, но его голос был напряжён. — Вышел на лёд.

Шаги обошли палатку по идеальному кругу и затихли. Мы выглянули наружу. Никого. И ни единого следа на свежевыпавшем снегу.

— Странно, — пробормотал отец. — Очень странно.

Ночью я проснулся от холода. Дикого, неестественного. Газовая плитка, работавшая на полную, едва теплилась, её пламя было маленьким и синим. Брезентовая стена палатки, ближайшая ко мне, покрылась изнутри толстым, сантиметровым слоем инея. Он был не белым. Он был серо-голубым, и узоры на нём были не похожи на морозные. Они складывались в спирали, в концентрические круги.

Я дотронулся до брезента. Он был твёрдым и хрупким, как стекло. Снаружи раздался тот же влажный, хлюпающий звук. Кто-то прикоснулся к нашей палатке.

Я заорал. Отец вскочил, схватив ледобур. Мы оба смотрели на эту ледяную стену, за которой стояло нечто. Оно не пыталось ворваться. Оно просто стояло и дышало холодом. Мы сидели так до рассвета, обнявшись, чтобы не замёрзнуть, пока плитка не погасла совсем.

Утром иней растаял. И снова — ни единого следа.

— Собираемся, — сказал отец твёрдо. — Уезжаем.

Но снегоход не завёлся. Мы промучились с ним час. Свечи, карбюратор — всё было мёртвым. Словно из него высосали всю жизнь.

— Ладно, — сказал отец, вытирая руки. — Что-то с двигателем. Пройдёмся, посмотрим. Может, рыбаки где стоят.

Мы отошли от палатки метров на сто, когда я споткнулся обо что-то твёрдое под снегом. Мы расчистили снег. Это была рука. Человеческая рука в рукавице, торчащая изо льда.

Мы начали рубить лёд топором. Это был адский труд. Через час мы вскрыли могилу. Там, вмороженный в лёд, лежал человек. Рыбак. Но его тело... оно было неправильным. Оно не было просто замёрзшим. Оно было серым, как пепел, и высохшим, как древняя мумия. Кожа туго обтягивала кости, а на лице застыла маска невыразимого, абсолютного ужаса. На его груди сидел ком той же серо-голубой, узорчатой наледи.

— Он не замёрз, — прошептал отец. — Из него... высосали тепло. Всё, до капли.

И тут мы увидели движение. Под нами. Под толщей льда.

Это не было марево. Это была тень. Огромная, плоская, размером с нашу палатку. Она медленно проплыла под нашими ногами, и там, где она проходила, лёд на мгновение темнел и покрывался сетью мелких трещин. Она не плыла. Она ползла по внутренней поверхности льда.

Мы поняли. Оно живёт здесь. Оно — хозяин этого места. А мы — на его потолке.

Мы бросились обратно к палатке. И увидели, что вокруг неё, из-под снега, пробились они.

Десятки тонких, полупрозрачных, как сосульки, шипов. Они росли прямо изо льда, изгибаясь, словно живые. Они окружали нашу палатку, медленно смыкая кольцо. Это были не просто ледяные иглы. Это были конечности. Отростки. Пальцы твари, живущей под нами.

— В палатку! — заорал отец.

Мы заскочили внутрь и застегнули молнию, словно это могло нас спасти. Мы слышали, как шипы скребутся о брезент. А потом один из них, самый толстый, с хрустом пробил дно. Он вырос посреди нашей палатки, как сталагмит. Он был сделан не изо льда. Он был похож на хитин или хрящ, полупрозрачный, серо-голубой, и от него исходил такой холод, что воздух вокруг него мерцал.

Отец, не раздумывая, ударил по нему лезвием ледобура. Раздался оглушительный звон, как от удара по хрустальному колоколу. Шип разлетелся на тысячи осколков. Но в ту же секунду из пробоины в полу выстрелили ещё три.

Один из них пронзил отцу ногу.

Он не закричал. Он просто посмотрел на свою ногу, и я увидел, как его штанина, а за ней и кожа, стремительно покрываются той самой серой, мертвенной коркой. Холод полз по его телу.

— Беги, Костя, — прохрипел он, его губы уже синели. — Беги к берегу. Не останавливайся.

Он схватил тяжёлый топор и, хромая, бросился на ледяные отростки, круша их. Он выигрывал для меня секунды.

Я расстегнул палатку с другой стороны и вывалился на лёд. Я побежал. Я не оглядывался. Я слышал за спиной звон, хруст, а потом — один, последний, полный не боли, а какого-то животного недоумения крик отца. А потом — тишина.

Я бежал, и мир вокруг меня менялся. Температура падала с каждой секундой. Воздух стал густым, колючим, его было больно вдыхать. Лёд под ногами начал трещать. Но это был не обычный треск. Это был разумный, направленный процесс. Трещины расходились передо мной, пытаясь преградить мне путь, загнать в ловушку.

Я понял, что оно не просто сидит под водой. Оно управляет своим домом. Оно управляет льдом. Оно управляет холодом. Оно — пастырь этой ледяной пустыни. А я — заблудшая овца.

Я увидел её. Тень под ногами. Она не отставала. Она скользила подо мной, сопровождая меня. Я бежал по её спине.

И тогда она поднялась.

Впереди, метрах в ста, лёд начал вспучиваться. Он поднялся огромным, пологим холмом. А потом вершина холма раскололась. И из воды показалось Оно.

Я видел лишь часть. То, что поднялось над водой, было похоже на гигантскую, перевёрнутую чашу из того же серо-голубого, полупрозрачного хряща. Размером с грузовик. По её краям колыхались сотни тонких, как иглы, отростков. А в центре... в центре не было ничего. Только абсолютная, чёрная, всасывающая свет пустота. Рот. Или что-то похуже.

Оно не смотрело на меня. Оно просто было. И от него исходило поле абсолютного нуля. Всё вокруг меня умирало. Воздух превращался в жидкий азот, снег на льду становился твёрдым, как алмаз. Моя одежда крошилась. Кожа на лице трескалась.

Я упал. Я полз. Я знал, что это конец. Я закрыл глаза, ожидая, когда холод пожрёт меня.

Но ничего не произошло.

Я открыл глаза. Тварь медленно, беззвучно погружалась обратно под воду. Ледяной холм оседал. Холод отступал.

Почему она меня отпустила?

Я лежал на льду, и до меня донёсся звук. Тихий, едва слышный. Звук работающего мотора. За моей спиной, там, где остался наш лагерь, кто-то завёл снегоход.

Я всё понял.

Отец. Он не умер. Он стал приманкой. Тварь не убивает сразу. Она оставляет одного, чтобы он привёл других. Она — разумный, терпеливый охотник. Она отпустила меня, потому что у неё появилась новая, лучшая наживка. Мой отец, который теперь будет вечно ездить по этому ледяному аду, заводя свой снегоход, привлекая других рыбаков в её владения.

Я добрался до берега. Как — не помню. Меня нашли в полубессознательном состоянии. Врачи сказали, что такое обморожение несовместимо с жизнью. Но я выжил.

Только я больше не чувствую тепла. Никогда. Мои руки и ноги всегда ледяные. Я сижу в самой тёплой комнате, у батареи, но холод идёт изнутри. Он оставил во мне свой осколок. Свою метку.

Иногда, по ночам, когда за окном воет вьюга, я слышу его. Далёкий, едва различимый звук мотора снегохода. И я знаю, что это мой отец. Он зовёт меня. Он зовёт меня вернуться.

Но я не вернусь. Я знаю, что ждёт там, в белой пустыне. Не смерть. А нечто гораздо хуже. Шанс стать вечной, живой наживкой в руках холодного, безразличного пастыря.
#ДмитрийRAY. Страшные истории
источник