Вечер стоял тёплый, но мутный — солнце зашло за сизые тучи, и на частокольный городок легла пыльная дымка. Возле ворот, что резались в деревянной стене, толпился люд: кто лошадь привёл к кузнецу копыта подбить, кто с вязанкой луков — к ржаному ряду, кто просто глазеть да уха развесить.

Рыночная площадь стелилась невпопад: брустверы неровные, доски кое-где промяты, между рядами жижица плескалась после дождя — кони натоптали. Запах шёл крепкий: смоленые пни, копчёное мясо, глина и лошадиный пот. Звенело железо, спорили торговки, где-то хрипло дудел рог — скоморох гонял народ на перетягивание каната. Толкались, сыпали прибаутками, плескали квасом в глиняных чашках.

Финист шёл не торопясь, шаг ровный, плечи широкие, глаза зоркие. При нём был спутник — Сокол, верный, в сторонке держался, чтоб не мешать. Оба с дороги, с просёлков — из глухомани лесной, где ещё помнят, как в землю сажают не просто зёрна, а слово да обет.

Он шагал и разглядывал. Тут — ряд с пряниками, где старуха в косынке развешивает круглые, расписные, кое-где с надкушенным. Там — плотник выставил ложки, корыта, ведра с обручами. Дальше — сапожный угол: кожи навешаны. Внизу, на бруске, аккуратно уложена сыромятня — светлая, под лоснящейся плёнкой, для подметок. У стены — корзина со щетиной, длинной, светлой, как волосы коровы, — из неё нити сучили, крепкие, тугие, что не всякая игла берёт. Рядом — горсть дратвы, острый шило- камень, натёртый до блеска.

— Эй, парень, возьми ремешок! — крикнули сбоку. — Крепкий, как клятва. На кобылу, на меч, хоть на жену — всё стерпит!

Финист усмехнулся, не оборачиваясь. Глаза зацепились за ларь с оружием. Там, под навесом, стоял широкоплечий торговец с седым обрубком бороды, в кожаном переднике, глаза как гвозди вбиты — не оторвать. За ним — стойки с мечами, топорами, копьями, кривыми ножами, всё вперемешку. Металл разный: серый, желтоватый, с рябью. В рукоятях — кость, обмотки, железные обручи.

Финист подошёл ближе, взял один топор — резной, с тыльником, обух будто гладкий.

— С виду ладен, — сказал он, — а обух гуляет. Глянь, Сокол.

Сокол молча вскинул голову на бок, потрогал край лезвия клювом.

— Тонко кован, но закал слаб, — буркнул финист. — На третий удар щербинка пойдёт.

Торговец хмыкнул, руками развёл.

— Не ты один умный. Кому для дела, а кому на показ. У каждого своя нужда.

Финист поставил топор назад, взял меч. Глянул по клинку.

— А этот? Воронёный, да гарда кривая. В руке будет плясать, а не держаться. В бою соскользнёт.

— Мастера рука дрогнула, — сказал продавец без злости. — А может, судьба у меча такая. Не для битвы, а для приемов. Есть и такие.

Финист отошёл на шаг. Глянул — у дальней стены висел топор, не на виду. Ручка черна, как горелая, но не копоть — блеск плотный, как от железа. Лезвие короткое, но широкое, кость в обухе, клеймо варяжское. Он подошёл, снял. В руке лёг — будто с детства знал.

— Вот этот, — сказал он, — не врёт. В балансе весь. Звон в нём ровный, рукоять не гнётся.

Торговец шагнул ближе. Говорил медленно, будто взвешивал каждое слово:

— Варяжский он. Рукоять из железного дерева, с дальнего севера. Не горит, не колется. Сами плотники за ней морем ходили. А лезвие — ковка пластали. На острове ковали, что подо льдом. Там кузни, где руда дышит жаром сама. Мастер был не простой — по руке дух шёл. За таким топором погоня шла — и только я сберёг.

Финист глянул на него.

— Цену назови.

— Шесть гривен серебром. И две куньи шкурки. Или поясный оброк золотом. За дело, не за гляделки.

Финист прищурился. Много. Но топор — достойный. Хотел было вымолвить, но тут...

В дальнем ряду — крик. Скрежет. Голоса нараспев:
— Эй, держи! Стоять! —
Толпа качнулась. Кто-то опрокинул лоток с сушёной рыбой, люди на улице плеснулись в грязь. Лошади заржали. Ребятишки — визг. Кто-то бежал сквозь толпу — быстро, низко, серой тенью.
Финист повёл плечом, спрятал топор в руку, отступил на шаг, напрягся.
Сокол рядом уже сам развязывал ремень на плече, взгляд стальной.

— Что-то не к добру, — тихо сказал он.

*****************************
Толпа расступилась кольцом, будто водой её разлило в стороны. Посреди площади, на влажной, мятой земле, стоял всадник верхом на чёрном жеребце. Конина была нервная, дёргалась поводом, мотала гривой, с губ пена, глаза белые, бешеные, копыта — в грязи и крови.

Всадник был чужой. Видно сразу, хоть смотри издали, хоть вплотную. Одежда на нём — чёрная, шитая серебром по вороту и краям рукавов, кольчуга мелкая, дорогая, на голове шлем с медной чеканкой, поверх него плат, чёрный, закрученный узлом. Лицо — как у бродячего: кожа смуглая, тёмная, как обожжённая, нос горбатый, кривой, как клюв ястреба, уши торчком, мочки крупные, будто две монеты висели. Глаза — две чёрные ямы, без зрачков будто, только тьма и жёлтые белки, зубы редкие, большие, жёлтые, когда улыбался — сквозь них сквозило злостью и презрением.

С ним были войны — в чёрном же, с мечами на поясе, лица чужие, глаза пустые, как у псов на привязи. Вокруг бегали мелкие служки, гнали толпу, что-то кричали, кого-то толкали.

Финист приблизился, шагом ровным, но сердце билось уже быстрее, кровь жарче. Он встал во втором ряду, глянул вниз — и сердце остановилось. На земле лежала девочка лет семи, юбка в грязи, коса растрепалась, лицо — белое, как мел, глаза закрыты. Нога её была перебита — страшно, надвое, копытом лошади раздроблена кость, кровь хлестала в грязь, пузырилась красной пеной.

Вокруг девочки копошились ещё три таких же малых, тянули её за руки, пытались оттащить от копыт, грязь размазывали по лицам, плакали, кричали тонко, но отчаянно:

— Уйди, изверг проклятый! Охальник, коня гонишь, девку погубил! Будь ты проклят родом и племенем!

Сарацин глянул вниз, глаза прищурил с презрением, губы искривил, голос его был холоден и чужд:

— Ещё слово, чернь поганая, — высеку всех на площади, кожу клочьями сдеру. Ишь, языками чесать научились!

Девчонки притихли, отступили на шаг, глаза дикие, полные страха. Только одна, самая мелкая, со светлыми косами, заплетёнными в колечки, не отошла. Глаза у неё были сухие, горели ненавистью, рот мелко дрожал от злости:

— Будь ты проклят, гадина чёрная! Не жить тебе в покое, не помереть легко! Чтоб чёрные птицы клевали твоё поганое сердце!

Сарацин оскалился, зубы сверкнули. Он выхватил с пояса длинную плеть, поднял руку, замахнулся, глядя ей в лицо с надсадным торжеством:

— Ах ты, шваль черновая, язык отрежу и пойдёшь нынче в мой шатёр, чтоб рот свой грязный закрыла!

И плеть со свистом пошла вниз. Девочка взвизгнула, зажмурилась, но удар был один — резкий, странный, оборванный вскриком толпы. Люди ахнули. На мгновение повисла тишина, а потом — шум, крики, вопль раненой лошади.

Топор, словно молния из тучи, рассёк лошадь пополам. Конь рухнул в грязь двумя половинами, дико дёрнулся, брызнул кровью, пытаясь подняться, не понимая, что уже мёртв.

Всадник полетел вниз, рухнул в грязь, шлем соскочил, волосы черные упали на лицо. Он поднялся, пятился назад, глядя безумными глазами — а перед ним стоял Финист. В руках у него был варяжский топор, окровавленный, тяжёлый, спокойный.

— Ах ты ж семя чёрное, — сказал Финист ровно, но каждое слово весило, как свинец. — Над моими родичами славянами, над детьми решил издеваться? Ну давай, теперь со мной померяемся силушкой.

Войны сарацина уже стояли вокруг, руки на мечах, глаза злые, но боялись — видели силу Финиста, молчали, ждали.

Сарацин выплюнул кровь изо рта, шипел злобно, вставал на ноги, трясся от ярости:

— Ты кто такой, смерд грязный, чтоб на гостей княжьих руку поднимать? Да я тебя сейчас за ноги подвешу и кишки наружу выпущу!

Финист, не отводя взгляда, спокойно отёр лезвие топора о край плаща, вложил его в деревянные ножны, что висели на поясе. Голос его был спокоен, тяжёл:

— Если ты такой смелый и не понимающий, отложим топоры. Выходи, смеримся по-честному, на кулаках, как наши отцы бились. Или силён ты только над детьми плетью махать?

Люди притихли, смотрели в ожидании, толпились ближе. Сарацин сплюнул снова, глаза его загорелись мстительной радостью, он рванул ворот рубахи, обнажив шею и грудь в шрамах, шагнул вперёд, скривил рот в усмешке:

— Что ж, славянская псина, хочешь смерти — я тебе её дам. Бились до тебя сотни, и кости их давно стервятники растащили. Ну иди, погляжу, какая кровь у тебя на вкус.

Финист молчал, скинул кафтан, закатал рукава. Грудь его была широкой, руки — жилистыми, кулаки как кувалды, шея крепка, взгляд твёрд, без страха. Он шагнул навстречу врагу — и площадь замерла, будто вдохнув перед грозой.

*******************************

Драка кончилась быстро, как и началась. Под кулаками Финиста, тяжёлыми, словно молоты кузнечные, голова сарацина превратилась в красное месиво — ошмётки мозгов, скальп, обрывки кожи смешались с грязью и кровью. Толпа стояла в оцепенении, ни слова, ни вздоха. Войны, что стояли чуть в стороне, молча, без высказываний, попятились в толпу и исчезли. Рассыпались, будто их и не было.

Финист поднялся с тела врага, стряхнул кровь с кулаков на землю. Дождь пошёл внезапно, крупные капли застучали по крышам, по лицам людей, по трупу под ногами.

Он обвёл взглядом толпу и выговорил гулко, сильно, не крича, но так, чтоб до костей проникло:

— Бегите, смерды проклятые. И пусть всякий знает, что русичи спуску не дадут ни чёрным ханам, ни западным германцам, ни другому чужеземцу поганому. Гнать будем всех с земли нашей, пока ноги носить могут!

Он отвернулся и глянул вниз. Девочку уже не спасти — лежала она без дыхания, глаза её, полные дождя, смотрели прямо в небо, будто не понимала, отчего оно плачет над ней. Люди столпились, закрывая её тела от дождя, кто-то тихо молился, женщины запричитали. Финист сжал зубы, глянул последний раз и побрёл прочь, не разбирая дороги.

Постоялый двор стоял в дальнем углу, возле самой крепостной стены, что закрывала городок от леса. Стены его были брёвнами почерневшими, низкими, крыша — солома, толстым слоем лежала, от дождя намокла и висела низко. Дверь скрипнула тяжело, Финист прошёл внутрь, сел за тяжёлую лавку возле окна, что выходило в тёмный угол двора. Хозяин, мужик бородатый, с животом, молча принёс мёду в глиняном ковше, поставил на стол горбушку чёрного хлеба, ломоть сала, взял монету и ушёл в глубь избы, не проронив ни слова.

Финист пил молча, смотрел в окно. Ветер налетал рывками, бросал дождь в стекло, лужи росли и пузырями дышали. Сокол возник внезапно, сел на плечо, прокричал тревожно и тут же сорвался обратно, в дождь, в тьму. Финист ещё не успел осознать, что случилось, как дверь распахнулась с треском и в горницу ввалилась княжья дружина — человек десять, все в кольчугах, с мокрыми лицами, в шлемах, глаза злые, тяжёлые. Сразу окружили, кто-то пнул лавку, кружку сбил на пол. Головной, в шапке меховой, крикнул резко:

— Встань, молодец, и пойдёшь с нами. К князю тебя. Повелено тебе только повиноваться, а право твое — молчать. Других нет у тебя ныне.

Финист, не сказав ни слова, поднялся. Кулаки не сжал — смысла не было, понимал: княжья дружина — сила не та, чтоб играть с ней в кулачные бои. Пошёл молча следом за дружинниками через двор, под дождём, до княжьего терема.

Терем княжий стоял на холме, деревянный, из толстых брёвен, крыша тесовая, с высоким коньком, резным, как петух, только тяжёлым, мощным. Дверь двойная, дубовая, резная, тяжелая. Дружина втолкнула Финиста внутрь, в сени, затем в большую палату приёмную, и он, шагнув на широкий, скрипящий пол, остановился.

Палата была просторна, тёмная, свечи чадили в железных люстрах под потолком, свет ложился пятнами, смазанный дымом. Стены были увешаны щитами, мечами, старым оружием — следами битв и памяти. В центре стоял большой стол, тяжелый, дубовый, за ним сидел князь на широком стуле с высокой спинкой, покрытым медвежьей шкурой.

Князь был немолод, но крепок, сух, лицо его продолговатое, серые глаза смотрели внимательно, остро. Борода рыжая с проседью, стриженная ровно, усы свисали над тонкими губами. Волосы под княжеской шапкой были русые, с седыми прядями. Одежда на нём была простая, но добротная — кафтан тёмно-синий с серебряным шитьём, пояс широкий, серебряная пряжка с медведем — знаком княжьего рода. На шее — гривна, серебряная, тяжелая. Руки князя, жилистые, покоились на столе, пальцы перебирали кинжал в простых ножнах, будто бы невзначай, а взгляд буравил Финиста насквозь.

— Ну что ж, добрый молодец, — произнёс князь тихо, но голос его звучал чётко и тяжело, как молоток по наковальне. — Наслышан я уж про твои дела на площади. Чужеземный гость мой был, хоть и поганой крови, но всё же гость княжий. Что же, объясни теперь, зачем такую дерзость сотворил ты? Или силушки в руках много, а ума и того меньше?

Финист спокойно глядел в глаза князя, не отвёл взгляда, не дрогнул.

— Княже, — голос его звучал ровно, но твердо, — я человек простой, земли русской сын. Не ведаю я тонкостей ваших договоров. Видел только я, что чужеземец твой детей русских топчет, девку невинную на смерть затоптал конём. Не знаю, какой гость у тебя дороже: чужой поганец или русское дитя, заступиться за которое — честь моя и долг.

Князь помолчал, нахмурился чуть заметно, пальцы его сжали кинжал сильнее.

— Хорошо молвишь. Сильно. Только чужеземец тот — не простой был гость. Сарацин тот послан был ханом восточным для переговоров, а теперь ты меня перед ханом в крови повинной поставил. Думаешь, легко с чужими землями ссориться из-за мужика простого, пусть даже и справедливого?

Финист вздохнул тяжело и поднял глаза на князя, усталые, но ясные:

— Лучше уж, князь, с чужими враждовать, чем честь родной земли в грязь топтать. Уж ты сам суди — кому и за что здесь отвечать.

Князь долго смотрел молча, будто измеряя душу Финиста на весах невидимых. Потом медленно кивнул, губы чуть тронула улыбка, мрачная, как осенний вечер:

— Что ж, дело говоришь. Теперь посмотрим, как твоя правда с моей уживётся.

************************

На третий день, чуть свет, за околицей частокольного города уже собиралась дружина, прозванная в народе «кровавым полком». Снаряжали её наскоро, и потому поход походил скорее на изгнание, чем на воинскую славу.

Финист стоял в конце строя, молча оглядывая тех, кто шёл с ним в бой. Лица были не княжьи — помятые, обветренные, с глубокими морщинами и глазами, которые уже давно не верили в милость богов. Половина из них — бывшие холопы, татебники и разбойники, прозванные князем «прощёнными». Прощение заключалось в том, чтобы идти в битву и умереть за землю, которую прежде они грабили.

Другая половина — дружинники из низших слоёв, бродяги и беднота, кому в жизни не осталось путей иных, кроме как за хлеб и жалование сложить голову на чужих полях. Вся дружина насчитывала около трёх сотен воинов. Выстроились они неровно, кто в чём смог. На ком-то кольчуга ржавая, на ком-то кожаные нагрудники, у многих просто кафтан из толстой шерсти, обшитый волчьей шкурой. Щиты у кого были — побитые, деревянные, обтянутые бычьей кожей. Шлемы старые, с вмятинами от чужих мечей, у иных просто шапки из овчины, пропахшие потом и кострами.

Финисту выдали старую кольчугу, проржавевшую в местах сгибов, и тяжелый щит с чёрным медведем — знаком княжьего полка. На поясе висел его собственный варяжский топор, ножны из дублёной кожи, туго затянутые сыромятными ремнями.

Старший воин, сухой, жилистый мужик по имени Ждан, подошёл к нему, хмуро оглядел снаряжение и усмехнулся:

— Молодец ты, Финист, удаль показал, смелость. Только вот теперь, после твоих кулаков, и тот хан, кого обидел ты, и его сосед Чёрный Хан, вместе на нас обрушатся. Два войска вместо одного. Ну, спасибо тебе, родной.

Финист глянул на Ждана спокойно, без вызова, спросил негромко:

— А если так всё плохо, зачем же мы идём-то туда?

Ждан сплюнул на землю и усмехнулся, зло сверкнув глазами:

— Затем, богатырь, что князь наш тоже не дурак. Пока мы там головы будем класть, пока нас будут рубить чёрные да степные, основные русские войска, что идут от соседних княжеств, по ущельям да обходным тропам проберутся прямо в земли Чёрного Хана и осадят его город. Мы, выходит, приманка. Хотел за землю русскую голову сложить — вот и пришло тебе время.

Финист молчал, лицо его не изменилось, только взгляд стал тяжелее, будто он сам уже видел конец своего пути. Но сказал он твёрдо, будто клятву давал:

— Ну что ж, коли судьба, значит пойдём и примем её достойно.

Полк двинулся сразу за рассветом. Ворота города раскрылись, и вышли они по дороге, что вела на юг, к границам земель сарацинских и степным кочевьям. Вперёд выступили разведчики — человек двадцать конных. За ними пешим порядком шли основные силы. По краям шли лучники и копейщики, посередине те, кто был с мечами, топорами и булавами. Впереди ехали три телеги с запасом провианта, мешки с сухарями, солёным мясом и горохом.

Путь их был тяжёлый, размеренный. Двигались дружно, но молча, не было ни песен, ни шуток. Дорога петляла через холмы и поля, затем через леса, где деревья стояли стеной, а солнце светило лишь пятнами. Останавливались только на короткий отдых и на ночлег. К вечеру ставили лагерь — ровным кругом, посередине разжигали несколько костров. Пищу варили в больших котлах: гороховую кашу с салом, иногда добавляли сушёное мясо. Спали прямо на земле, кто под плащом, кто укрывшись овчиной. Дежурные ходили по кругу всю ночь, не давая потухнуть огню и глядя в темноту — в страхе от набегов степняков и разбойников, что промышляли вдоль путей.

На третью ночь, когда сидели у костра, Финист вдруг спросил Ждана, который ел молча, тяжело сопя от усталости:

— Что ж, выходит, смерти нашей ждут там дома? Князь так и сказал тебе?

Ждан поднял глаза на Финиста, посмотрел долго, задумчиво, потом кивнул:

— Не князь сказал, сам понял. Никому мы не нужны дома живыми. Только мёртвые, чтобы отвагой славить можно было. Но я тебе так скажу — лучше уж здесь, среди своих, голову сложить, чем на колу княжеском висеть за татебничество прошлое.

Финист молчал, смотрел в огонь. Лицо его не выражало ни страха, ни гнева — только думу глубокую, будто он уже видел, как это будет. Но в душе его было твёрдо: погибать так погибать — по-честному, с топором в руке, под открытым небом.

На рассвете дружина поднялась снова, и опять пошли они молча. С каждым шагом местность становилась суровей. Лес редел, открывались просторы степей и холмов, заросших полынью и высокой травой. Здесь их ждали первые стычки с разведчиками врага, быстрыми, дерзкими всадниками, которые наскоком бросали стрелы и исчезали в траве.

Один раз чуть не попали в засаду — ночью Ждан едва успел поднять тревогу, и схватка вышла страшной и короткой, полегло человек двадцать, ещё столько же были ранены. С тех пор шли медленнее, осторожнее, вперёд высылали разведку, проверяли кусты и овраги.

Так двигались они вперёд, не зная ни дня, ни часа, когда придётся встретиться с основным войском сарацин. Шли к рубежу, за которым уже не было возврата. И каждый из них понимал, что идёт он навстречу своей судьбе — как она ни повернётся. Но никто не повернул назад и не сбежал — потому что лучше уж принять смерть лицом, чем позориться перед собой и своими же товарищами.

******************

*******************
Разведчики вернулись с рассветом. Конные, мокрые от пота и дорожной грязи, с коней спешились тяжело, с лица их видна усталость. Старший из них — Гаврила, малый коренастый, с бородой курчавой, снял шлем и крикнул резко, громко, чтобы слышали все вокруг:

— Дошли мы до степной гряды, там войско сарацин стоит! Лагерь большой, человек пять сотен. Конницы много, пеших тоже хватает. Стан их в низине, у речки малой, шатры чёрные, копья торчат лесом, стрелы горой.

Ждан, выслушав это, вздохнул тяжело, сплюнул в землю, бороду пригладил:

— Вот и дождались своего часа. Ну что, мужики, молиться поздно, а бежать уже некуда. Биться будем, как предки наши велели.

Воины молча кивали, лишь немногие крестились украдкой.

Финист подошёл ближе, на лице его спокойствие, в глазах — решимость, холодная, твёрдая.

— Надо нам их первыми встретить, не ждать, когда сами нападут. Ударим на рассвете, пока сонные, да ещё и туман в низине, — сказал он твёрдо.

Ждан кивнул ему с уважением и сказал бойцам:

— Слушайте богатыря. Смерть выбирает тех, кто медлит, так пойдём ей навстречу сами.

Собрались быстро. Всю ночь точили клинки, подтягивали ремни, проверяли доспехи. Молча, без песен и шуток, молились каждый про себя. Под утро, едва забрезжил рассвет, двинулись тихо, медленно, шагом мягким и плотным, как стая волков.

Когда подошли к холму, у которого лежал стан сарацин, остановились. Лагерь врага проступал в утреннем тумане — чёрные шатры, кони в стреножках, охрана сонная у костров греется. Сарацины были одеты в доспехи странные, из чешуек, железных пластинок на кожаных подкладках, шлемы островерхие, с бахромой из конского волоса. Лица смуглые, чёрные бороды курчавые, копья с широкими наконечниками, мечи изогнутые, острые, как змеиные зубы.

Ждан махнул рукой вперёд, шёпотом скомандовал лучникам:

— Первым — стрелы пустите, разбудите их жарко. Затем все — в атаку. Биться будем до последней капли крови.

Лучники вышли вперёд, натянули луки, тетивы натужно заскрипели. В один миг выдохнули стрелы, тучи оперённых жал рванулись в небо и с воем упали вниз. В лагере сарацин — крики, вопли, суматоха. Люди выбегали, хватали оружие, кони ржали, становясь на дыбы.

Дружина русичей с рёвом кинулась вперёд. Сошлись с сарацинами прямо у края лагеря — ударили с яростью и злостью людей, которые знают, что пути назад нет. Поле боя превратилось в гудящий котёл, в мясорубку из тел, криков, стали и крови. Удары мечей и топоров глухо отдавались в кольчугах и костях. Кровь летела брызгами на землю, смешивалась с грязью, топталась ногами.

Финист дрался, как лютый зверь, его варяжский топор с треском разрубал кольчуги, кости, шлемы. Удар — и голова сарацина разлеталась кровавым фонтаном, удар — и тело врага падало, разрубленное до груди. Один сарацин бросился на Финиста с копьём, он увернулся, ударил топором сбоку — копьё сломалось, сарацин упал, корчась в грязи и захлёбываясь кровью. Финист шагнул дальше, взгляд его пылал яростью, лицо заляпано кровью врагов, кулаки сжимали оружие намертво.

Рядом Ждан с группой воинов бились плотной стеной, выстраивая заслон. Сарацины наседали, кони ржали от боли, стрелы свистели вокруг. Финист увидел, как один из русичей упал, получив меч в живот, и его товарищи тут же, не колеблясь, шагнули вперёд, прикрывая тело погибшего. Схватка была жестокой — кто-то бил, кто-то молился в полголоса, кто-то рычал и проклинал врагов, но никто не сдавался и не бежал.

В какой-то момент Финист очутился посреди гущи боя, со всех сторон его окружили сарацины — мечи, копья, глаза полные ненависти и страха. Топор Финиста вертелся, как мельница в руках, рубил, крушил, ломал. Кровь струями текла по его рукам и груди, капала на землю и смешивалась с кровью павших врагов.

Битва продолжалась до самого полудня. Вдруг сарацины начали отступать, сначала медленно, потом всё быстрее — испугались русской ярости, побросали щиты и оружие, стали разбегаться по степи. Дружина русичей, разгорячённая боем, догоняла и рубила бегущих, пока не упали силы и не дрогнули ноги.

Когда схватка затихла, на поле боя осталась лишь тишина — тяжёлая, живая. Земля была покрыта телами, перемешанными в странных позах, руки и ноги перебиты, внутренности выпущены наружу, лица искажены ужасом или застывшей болью. Лошади валялись рядом, перебитые ноги, вывороченные внутренности, тёмная кровь на траве и камнях.

От дружины русичей осталось не больше пятидесяти человек, все в крови, грязи и усталости, стояли и тяжело дышали, опираясь на мечи и копья. Финист опустился на одно колено, тяжело вздохнул и оглядел поле битвы, глаза его были полны не торжества, а печали, усталости, глубокой боли.

— Вот и всё, мужики, — тихо сказал Ждан, вытирая окровавленное лицо рукавом. — Мы их сломали. Будут теперь знать, как на русскую землю ходить.

Воины молчали, многие крестились, кто-то негромко плакал. Финист встал и поднял голову к небу, тяжело дыша. Сокол, вдруг прилетевший откуда-то, сел на плечо его, крикнул громко и ясно, словно славя победу.

Поле было усеяно оружием и трупами, тишину нарушал лишь шорох ветра в траве да редкие стоны раненых. Запах стоял густой, тягучий — кровь, пот, земля, железо. Люди медленно собирались, перевязывали раны, глядя друг на друга, будто удивляясь, что остались живы.

— Что дальше-то? — спросил кто-то негромко.

— Теперь домой, — ответил Ждан устало. — Тем, кто сможет дойти. А остальным — здесь и останется лежать. Славно подрались, братцы, славно.

*****************************
Когда последние стоны на поле утихли, и небо снова заволокло медным облаком, раздался резкий, звук — горна. Глухой, будто выдох мертвеца, он раскатился по окрестной степи и замер. Из-за холма, по краю леса, показались новые ряды. Всадники в чёрных доспехах, с саблями изогнутыми, в головных платах и плащах, шли плотной, ровной стеной. Они были молчаливы. Двигались, как стая, слаженно, и всё в них — глаза, сёдла, поводья, сами лица — говорило: это армия не ищет боя. Она пришла собирать мёртвых.

Один из пленных русичей упал на колени:

— Это... это сам он… Чёрный хан.

Финист стоял, опираясь на щит. Сапоги и лицо в крови запёкшейся. Он смотрел, как воины сарацины окружают их со всех сторон, без слов. Без угроз. Как волки замыкают круг.

Русичи приняли бой в чаще. Но то был не бой — а резня. Сеча короткая, дурная, без строя. Их рубили с флангов, засыпали стрелами. Воины гибли, а те, кто устал, кто ранен, кто не успел поднять щит — были повязаны. Ставили их на колени, связывали руки кожаными ремнями, волокли к коням, били плетью по спине, гнали. Финист не сдавался — пятеро легли под ним, но шестой ударил по голове обухом. И тьма закрыла ему лицо. Финисту сдавили руки кожаными путами. Ждана сбили с ног, оплевав, связали как скотину, подтянули к общей упряжи. Повели.

Очнулся он на утро, в цепях. Голова гудела. Грязь, спина в крови. Вокруг — пленники. Наши. Русичи. Кто из волости, кто из холопов, кто воин, кто просто шёл рядом. Все — вшивые, измученные. Молча шли. Сбоку — стража: чернобородые всадники в кольчугах до колен, с саблями, с косматыми шапками. Один смеялся и кидал в пленников сухари, другие плевали.

Дорога в плен была тяжела. И не столько из-за пути, сколько из-за того, как смотрели на них те, кто вёл. Как на товар. Или как на дичь, что ещё дышит. Кормили скудно: лепёшка, чаша воды. Разговаривать запрещали. Кто поднимал взгляд — били по лицу. Кто пытался идти не вровень — получал плетью.

И шли они долго — день, второй, пятый. К вечеру восьмого дня показался дворец. Каменный, словно выточен. Купола как колпаки, золото на шпилях. Стены с орнаментом, как паучьи сети. Мост через ров, и башни с узкими, прорезанными окнами. Ханский двор.

Их поставили внизу, в дворе, под стенами. Рабы облили их водой, чтоб грязь смыть. Потом подвели во дворец. На полу — ковры, толстые, вязкие, как мох. Пахло смолой, благовониями и кровью. Из полутьмы вышел сам хан.

Не был он стар — но лицо у него было будто из обсидиана: тёмное, гладкое, без доброты. Глаза узкие, сверкающие, без зрачков. Губы тонкие. Молчал.

Слуга шагнул вперёд, склонился к хану, потом крикнул по-славянски, но с акцентом:

— Кто есть Финист? Князья говорили — ты голову моему сыну разнёс на площади. Ты ли это?

Финист поднял голову. Веки опухли, но в глазах — ни страха.

— Я, — сказал.

Хан чуть склонил голову, прищурился.

— Мне сказали, ты бился, как лев. Мои не могли взять тебя шестеро. Ты — не просто богатырь, ты зверь. Я таких люблю. Таких — воинами делаю. Хочешь жить? — он щёлкнул пальцами, и стража вытолкала перед него троих русичей. Те, кто был слаб. Один с хромотой, второй с поседевшими висками, третий просто сломленный.

Хан кивнул. Их зарезали тут же. В полумраке. Без крика. Остальные не шевелились.

— Остальных — в темницу. Кормить. Мы выберем. Кто сгодится — даст потомство. Кто нет — сгниёт.

Финист плевать хотел на страх. Но руки сжались. Ничего не сказал — смотрел, запоминал. Стены. Лица. Ход стражи. Где что.

Прошло дней десять. В темницах было темно, воняло мочой, рыбой и плесенью. Но воду давали. Еду — скудную, но свежую. Били редко. Следили.

В один из дней их вывели. Дали поесть. Молча. Без крика. Потом привели женщин.

Одеты — как жёны в землях южных: длинные ткани, закрытые лица, тяжёлые кольца на руках и ногах, волосы скрыты, только глаза блестят. Молча, без слов, они подошли. Им велено было лечь. Повиноваться. Не спрашивать. Не глядеть в лицо.

Финист стоял, не двигаясь. Перед ним — девушка. Не говорила ни слова. Только дыхание и взгляд. Он отступил шаг назад.

— Что это? — спросил он хрипло.

Она ответила тихо, ровно, будто стёртым голосом:

— Мы рабыни. Здесь, во дворце, нет женщин кроме нас. Мы невольницы. У хана одна дочь. Та в башне. А нам приказано. Кто не повинуется — горло. Мы... только тела. Нам не думать разрешили.

Он смотрел на неё долго. Потом опустил голову.

— Ты — не тело. Ты — человек.

Она вздрогнула, будто давно не слышала этих слов.

И в темноте, под каменной аркой, в тишине великого зала, где кровь Русичей смешивалась с чужой волей, что-то в тени дрогнуло.

***************************

Сад был тайным, будто вырезанным в сердце скалы. Он не тянулся в глубь, не расширялся. Был мал. Стеной росли деревья, какие тут не растут: серебристые, с острыми, как ножи, листьями, стволы в пятнах смолы, что пахла чужим лесом. В центре — камень. Широкий, обточенный, мокрый с одной стороны от росы, с другой — будто вечно сухой. Воздух был застоявшийся.

Финист сидел на этом камне, скрестив ноги. Кандалы были всё ещё на лодыжках. Железо чёрное, но гладкое, натёртое до блеска там, где касалось кожи. Они не звенели — звуки здесь не звучали как положено. Всё было чуть глуше, будто и у звука отняли волю.

Он глядел в листву. Там, между узорных стволов, будто бы колыхалось нечто... И в этом "нечто" вдруг появилась фигура. Шёл не торопясь. Вроде человек, но шаг — будто идущий по воде. Одежда — в тряпках, как у странника, ткань старая, почти как пепел, а лицо... будто его и нет, будто в тени. Но добротой веяло от него, не лукавством, не хитростью.

Старец подошёл, глянул на Финиста и сел рядом. Без слов. Пахло от него мёдом, горелым деревом и чабрецом. Запах не из этой земли. Потом заговорил — не громко, будто сам себе.

— Видел я, как ты глядел на неё... На ту, что шептала словами неволи, но в глазах держала родную землю. Видел, как ты отступил. Как ты сказал ей, что она человек. А сам себе того не сказал. Было это или будет. Но я пришел помочь тебе.

Финист обернулся. Пальцы его двигались медленно, по кольцам кандалов.

— Я не знаю, кто ты. Только скажу — не впрок мне жалость. Здесь всякий жалость на цепь сажает. И кто говорит добро — тот либо бредит, либо ищет, как в спину ударить.

Старец вздохнул. Как лес ночью дышит, когда поднимается ветер.

— И всё же ты ещё не мёртв. А значит — выбор у тебя есть. Пусть даже выбор этот — последняя искра.

Он достал из-за пояса мешочек. Ткань будто полупрозрачная, но держала форму. Положил рядом, не открывая.

— Один раз могу волю твою исполнить. Одну. Не две. Не потом. Сейчас.

Финист глянул наконец. В глазах вспыхнула жажда свободы.

— Стал бы я соколом. Не ради полёта. Ради воли. Как мой верный друг. Стал бы — да только не для бегства. Взлетел бы — собрать рать. Убить хана. Всё вернуть. Не для себя. А чтобы сдох он и землю русичей больше не терзал.

Ветвь затряслась. И будто в ответ — Сокол, настоящий, живой, тяжёлый, сел на сучок. Глаза горели, клюв ровный, крылья поджаты. Смотрел прямо.

Старец не шевелился, но голос его стал жёстче, крепче, будто сам воздух затянулся.

— Ну, по сему, пусть так.

Он вытянул руку и резким движением выдернул перо — длинное, как палец, тяжёлое, будто кованое. Сокол лишь дрогнул, но не улетел. Перо положил в мешочек, закрыл. Упрятал в складку на груди.

— С этого часа — ты и не ты. И то, что в тебе сокол, и то, что в тебе человек — одно и то же. Но рать не сама соберётся. И хан сам не падёт. Помни: сокол вольный и сильный. Но человек — это тот, кто выбирает, быть ему зверем или мужем славным ратным.

Старец встал. Камень под ним будто свдинулся. Листья на деревьях дрогнули, и запах смолы стал слабее.

Он исчез не сразу. Тень его вытянулась, потянулась вглубь сада и растаяла, как пыль с дороги.

Сокол вспорхнул, скользнул по воздуху и сел на крышу.

А через час стража пришла. Трое. В чёрном. Один сказал хрипло:

— Хан тебя к себе желает. Слово говорить.

Путь вёл через каменные коридоры. Пол — мрамор, стены — с орнаментом, как змеи. Воздух — тяжёлый, с примесью вина и пота. Стража не говорила ни слова. Только кольца ключей звенели.

В тронной палате свет был тусклый. Курились ароматы, густые, дурманящие. По полу — ковры, вязкие, как болото. И среди всего — хан.

Сидел он на ложе, раскинув ноги, босые пятки на спинах двух наложниц, что стояли на четвереньках. Мускулы их дрожали. Хан ел. Руками. Запах жареного мяса, густой, жирный, лип к ноздрям. Глаза хана были мутны. Губы в вине. Пальцы жирные.

Он кивнул, медленно. Сказал хрипло:

— Ты — всё-таки не как прочие. Не шёлковый, не глупый. Стойкий. Мне такой нужен. Остальных я убью. Этой ночью. Всех, кто с тобой шёл. Русских смердов. Мясо их сгноит пустыня. А ты... — он усмехнулся, наклонился вперёд. — Ты мне должен. За сына моего. За позор. За кровь.

Финист молчал.

Хан хлебнул вина, вытер губы волосами наложницы. Продолжил, теперь почти ласково:

— Будешь венчан с дочерью моей. Кровь восполнишь. Она тебя пожелала. А я — дозволяю. Ты станешь её мужем. Пятьдесят вторым. Остальные уже постарели. Ты — крепкий. Сделаешь ей ребёнка. А после... — он поднял палец. — После мы обрежем тебе пути родовые. Кастрацию проведем... Чтобы был только для услады. Для забавы. Как жеребец. Без семени. Может и я отведаю.

Финист дышал ровно. Губы его не дрожали. Только глаза темнели. И кулак на цепи сжался медленно, как земля во время морозов.

Хан щёлкнул пальцами. К двери подошёл евнух. В руках — серебряный нож, тонкий, как волос. Лезвие сверкало. Было в нём что-то. Что-то, от чего нутро сжималось.

— Ты красивый, славянин. И крепкий. Но ты здесь — мой. Моя кровь, моя воля, моя плоть. Ты теперь — часть дворца. Как ковёр. Как фонтан. Как луна в куполе.

Финист всё ещё молчал. В глубине груди его начинал звенеть ветер —как перо, спрятанное в мешочке. И где-то в этом звуке — росло новое. То что покажет ему путь к дальним землям в облике сокола.

Только путь ещё был неведом.
#ЖуткиеИсторииОтСовы