Бревенчатый сруб, который я искал две недели, блуждая по архангельской глуши, был одновременно и архитектурным чудом, и полным абсурдом. Он стоял на небольшом холме посреди выжженной, пустой поляны, словно гигантский, истлевший зуб, вырванный из челюсти земли. Ни забора, ни тропинки, ни единого следа человека. Только он и ветер.

Я — Глеб, архитектор-реставратор, специализирующийся на деревянном зодчестве. Я приехал сюда, ведомый обрывком старой карты и легендой о «Материнской Избе» — срубе, поставленном без единого гвоздя и единого зазора по технологии, давно утерянной. То, что я увидел, превзошло все мои ожидания.

Бревна были не просто подогнаны друг к другу. Они, казалось, срослись. Не было видно ни швов, ни щелей, забитых мхом. Вся конструкция выглядела монолитной, словно вырезанной из цельного куска гигантского, ископаемого дерева. Поверхность бревен была гладкой, отполированной веками дождей и ветров до состояния слоновой кости, и покрыта сетью тончайших трещинок, похожих на морщины на коже. Крыша, крытая не дранкой, а чем-то похожим на огромные, окаменевшие пластины, провисла, образуя подобие сутулой спины. А из-под конька, который местные плотники называют «охлупень», свисали седые пряди мха, точь-в-точь старческие волосы.

Я обошел избу по кругу. Воздух здесь был странным. Густым, неподвижным, с легким, сладковатым, мускусным привкусом. Не запах гниения. Запах… тела. Старого, долго немытого, но живого тела.

Дверь была. Низкая, массивная, без петель, она двигалась на каких-то внутренних, скрытых шипах. Я толкнул ее. Она поддалась с тихим, сосущим звуком, словно я разлеплял чьи-то сомкнутые губы.

Внутри царил полумрак. Единственным источником света было крошечное, затянутое бычьим пузырем оконце. Когда мои глаза привыкли, я ахнул. Внутреннее убранство было продолжением внешнего. Стены, пол, потолок — все было единым, цельным организмом. Лавки, казалось, вырастали прямо из стен, а массивный стол в центре был неотделим от пола. Но самое невероятное — это печь. Она была не из кирпича. Она была вырезана из того же материала, что и весь дом, и была теплой. Не горячей. А именно теплой, как тело спящего зверя.

«Гостя принесло», — раздался из темного угла скрипучий, как несмазанная дверь, голос.

Я вздрогнул. В углу, на широкой лавке, сидела старуха. Древняя, как сама изба. Ее лицо было картой морщин, глаза — двумя выцветшими точками. Она была одета в темный, бесформенный балахон и почти сливалась с фоном.

«Я… архитектор, — пробормотал я, чувствуя себя нелепо. — Изучаю старинное зодчество. Ваша изба… это уникальный памятник».

«Не изба это, — она медленно покачала головой. — А дом. И не памятник. А колыбель. И гробница».

В этот момент в избу вошли еще двое. Мужчины. Огромные, широкоплечие, с одинаковыми, застывшими, как у идолов, лицами. Они двигались бесшумно, несмотря на свои габариты. От них пахло так же, как и от самой избы — землей, мускусом и чем-то еще, кислым, как желудочный сок. Они молча сели на лавку по обе стороны от старухи. Ее сыновья, догадался я. Или стражи.

«Мама Марта, — представилась старуха. — А это Егор и Тимофей. Мы — хранители».

«Хранители чего?»

«Дома, — просто ответила она. — Он стар. Он требует ухода. И пищи».

Дверь снова открылась, и вошла девушка. Она была полной противоположностью остальным. Хрупкая, бледная, с огромными темными глазами. Она несла в руках глиняную миску, от которой шел пар.

«Анисья», — кивнула на нее Марта.

Девушка поставила миску на стол и посмотрела на меня. В ее взгляде не было ни страха, ни любопытства. Лишь глубокая, вселенская усталость.

«Ужин готов, — сказала Марта. — Ты гость. А гостя положено накормить. Садись».

Я не был голоден. Все мое существо кричало, что нужно бежать отсюда. Но что-то удерживало меня. Профессиональное любопытство архитектора боролось с первобытным страхом человека. Любопытство победило.

Я сел за стол. Мне дали деревянную ложку. В миске была густая, темная похлебка. Она пахла грибами, кореньями и… мясом. Очень нежным, сладковатым. Я зачерпнул ложкой. Похлебка была невероятно сытной. Каждый глоток согревал изнутри, наполняя тело странной, тяжелой энергией. Я ел, а они молча смотрели на меня. Трое идолов и девушка с глазами утопленницы.

«Хороша похлебка?» — спросила Марта.

Я кивнул.

«Дом силу дает, — сказала она. — Он всех кормит. Кто в нем живет. И кем он живет».

Я доел. Чувство сытости было почти болезненным. Тело отяжелело, мысли стали вязкими. Я понял, что мне нужно немедленно уходить.

«Спасибо за ужин, — сказал я, поднимаясь. — Мне пора. Уже темнеет».

«Куда же ты пойдешь, милок? — усмехнулась Марта. — Ночь в лесу — гиблое дело. Оставайся. Места хватит. Дом гостей любит».

«Нет, правда, мне нужно идти», — я направился к двери.

«Дом не любит, когда от него уходят», — её голос стал жестким, как замерзшая земля.

Я взялся за дверь. Она не поддавалась. Я навалился на нее всем телом. Бесполезно. Она словно вросла в косяк.

«Я же говорила, — проскрипела Марта. — Он не отпустит».

Я обернулся. И увидел.

Дверной проем… он менялся. Дерево на стыке двери и косяка набухало, размягчалось. Волокна сплетались друг с другом, срастались. С тихим, влажным, сосущим звуком щель между дверью и стеной затянулась, превратившись в сплошной, монолитный массив.

Я в ужасе отшатнулся. Я подбежал к оконцу. Но оно тоже затягивалось, бычий пузырь мутнел и врастал в дерево, как катаракта в глаз.

Я был заперт.

Я обернулся к семье. Они сидели все так же неподвижно. Но их взгляды изменились. В них больше не было безразличия. В них был голод. Не пищевой. Иной. Голод ремесленника, смотрящего на необработанный материал.

«Что… что это такое?» — прохрипел я.

«Это Праматерь, — ответила Марта, и в её голосе зазвучали нотки благоговения. — Она построила этот дом. Вернее, она стала им. Сотни лет назад. Чтобы спасти свой род от голода и холода. Она стала нашей колыбелью. Нашим вечным домом».

Я смотрел на стены, и мой разум архитектора наконец сложил все детали в единую, чудовищную картину. Гладкая поверхность бревен — это не дерево, это мумифицированная, дубленая кожа. Теплая печь — это её сердце, все еще слабо тлеющее. Скрип половиц — это хруст её суставов. А сладковатый, мускусный запах…

«Она стареет, — продолжала Марта. — Иногда она болеет. В стенах появляются трещины. В полу — дыры. Ей нужно лекарство. Ей нужна заплатка. Свежий, крепкий материал».

Два брата, Егор и Тимофей, медленно поднялись. Они двигались синхронно, как две части одного механизма.

«Ты — архитектор, — сказала Марта. — Ты знаешь толк в хорошем материале. Ты поможешь нам подлатать старый дом. Станешь его частью. Новой балкой. Новым венцом».

Они пошли на меня.

Я понял, что я не в доме. Я в желудке. И процесс пищеварения только что начался. Я был не гостем. Я был ужином.

Я метнулся в сторону, опрокинув стол. Похлебка, которую я съел, камнем лежала в моем желудке, делая меня медлительным. Я схватил с лавки тяжелый чугунный ухват.

Началась охота. Не в лесу. А внутри живого, дышащего, переваривающего меня дома. Внутри Избы-Утробы.

Ухват в моих руках показался смехотворно маленьким, детской игрушкой против двух надвигающихся на меня мясных гор. Егор и Тимофей не бежали. Они шли. Медленно, неотвратимо, как движется ледник, и в этой неторопливости было больше угрозы, чем в любом зверином рыке. Их пустые, безразличные глаза были сфокусированы не на мне, а на пространстве, которое я занимал. Я был не врагом. Я был материалом, который нужно было переместить из точки А в точку Б.

Я отчаянно взмахнул ухватом. Металл со свистом рассек воздух и ударился о плечо Егора. Звук был неправильным. Не треск кости, не глухой удар по мышцам. А влажный, вязкий шлепок, словно я ударил по туше сырого мяса. Егор даже не пошатнулся. Он лишь медленно опустил взгляд на вмятину в своей плоти, из которой не вытекло ни капли крови, и снова посмотрел на меня. В его взгляде не было боли. Лишь легкое недоумение, как у вола, которого укусил комар.

Паника, холодная и острая, пронзила меня. Сила здесь была бесполезна. Оставалось только одно — пространство. Я, как архитектор, всегда мыслил категориями пространства. И сейчас мне нужно было его выиграть.

Я отскочил назад, схватился за край массивного дубового стола и, собрав все силы, опрокинул его, направляя на братьев. Раздался оглушительный грохот. Миски и ложки разлетелись по полу. Это дало мне несколько секунд. Я бросился вглубь избы, в темный проем, который, как я надеялся, вел в другую комнату.

И тут дом начал мне отвечать.

Пол подо мной перестал быть твердым. Бревенчатые половицы, которые я только что ощущал под ногами, вдруг стали мягкими, податливыми. Каждый шаг был похож на ступание по плотной, упругой хрящевой ткани. Ноги вязли, замедляя мой бег. Я оглянулся. Братья с легкостью отшвырнули стол и шли за мной, их тяжелые сапоги не проваливались. Дом знал своих. А я был чужим. Инородным телом.

Я добежал до проема и влетел в небольшую, темную комнату, похожую на чулан. Здесь стоял тот же мускусный, телесный запах, но к нему примешивался еще один — кислый, резкий, как запах уксуса или желудочного сока. Стены здесь были другими. Они были влажными, покрытыми прозрачной, липкой слизью, которая слабо поблескивала в свете, пробивающемся из главной комнаты. Я случайно коснулся стены рукой. Слизь обожгла кожу, как кислота.

Дом потел. Он выделял пищеварительные ферменты.

В углу чулана, на низкой скамеечке, сидела Анисья. Она методично, круговыми движениями полировала деревянную миску куском сухой мешковины. Она даже не подняла головы, когда я ворвался в комнату. Словно мое паническое бегство было таким же обыденным явлением, как смена дня и ночи.

«Не бегай», — сказала она тихо, не прерывая своего занятия. Ее голос был ровным, безэмоциональным, как шелест сухих листьев. — «Матушка не любит, когда еда бегает. Больше соку пускает».

Ее слова заморозили меня на месте. «Еда». Она назвала меня едой. В ее голосе не было угрозы. Лишь констатация факта.

В этот момент в проеме показалась гигантская фигура Егора. Он не пытался протиснуться. Он просто уперся плечом в косяк. Раздался влажный треск, и проем начал расширяться. Живая плоть дома поддавалась своему хозяину.

Я был в ловушке. Я огляделся в поисках оружия, другого выхода. И увидел под ногами одну половицу, которая лежала неровно. Край её был чуть приподнят. Отчаяние придало мне сил. Я подцепил её пальцами и рванул вверх.

Под полом не было земли. Там была тьма. И движение.

Из дыры в полу тянуло теплом и запахом свежей крови. Я посветил туда остатками заряда своего телефона. Луч выхватил из мрака невероятное зрелище. Подполье было не пространством, а органом. Оно было заполнено сетью гигантских, толщиной с руку, канатов, которые медленно, ритмично пульсировали. Они были темно-красными, испещренными синими прожилками. Вены. Артерии. Или кишечник. Они переплетались, расходились и снова сходились, образуя сложный, живой лабиринт.

И я увидел лица.

Они были вплетены в стены этой полости. Мужские, женские, детские. С закрытыми глазами, с полуоткрытыми ртами, из которых, казалось, вот-вот вырвется беззвучный крик. Их кожа имела тот же цвет и текстуру, что и стены дома. Они не были мертвы. Они были переварены. Ассимилированы. Стали частью этой чудовищной архитектуры. Я увидел в стене половину сапога, из которого торчали сросшиеся с плотью дома пальцы. Увидел серебряную пуговицу, тускло блестевшую в центре пульсирующего узла.

Это было кладбище. И строительный материал одновременно.

Дверной проем за моей спиной с треском поддался, и в чулан шагнул Егор. За ним маячила фигура Тимофея.

Выбора не было.

Я зажмурился и шагнул в дыру.

Падение было коротким. Я приземлился на что-то мягкое, упругое. На один из гигантских, пульсирующих сосудов. Он прогнулся подо мной, но выдержал. Здесь, внизу, было почти темно. Лишь слабое, багровое свечение исходило от переплетения этих органических канатов.

Я лежал, тяжело дыша, пытаясь прийти в себя. Надо мной, в дыре в полу, появились два силуэта. Братья смотрели на меня сверху вниз. Они не прыгнули следом. Видимо, эта часть дома была для них запретной. Или просто не входила в их функции. Они были руками, а я попал в желудок.

Я поднялся на ноги. Поверхность под ногами была скользкой, теплой. Я чувствовал под ступнями медленную, мощную пульсацию. Тук-дум. Тук-дум. Ритм был спокойным, уверенным. Словно гигантский зверь даже не заметил, что проглотил меня.

Я пошел вперед, балансируя на скользких венах, освещая путь экраном телефона. Пространство было огромным, как соборная крипта. С потолка-диафрагмы свисали сталактиты из застывшей слизи. Я шел на свет. На багровое свечение, которое становилось все ярче.

Я вышел в центральный зал этой органической пещеры. И увидел его.

Сердце.

Оно было огромным, размером с небольшой стог сена. Оно не было похоже на человеческое. Скорее, на гигантский, многокамерный корень или клубень. Оно висело в центре зала, оплетенное сотнями артерий и вен, и каждая его камера пульсировала в своем, отдельном ритме, создавая сложную, гипнотическую полиритмию. Оно было источником тепла, света и жизни этого кошмарного места.

Я стоял перед ним, ничтожный, как микроб перед сердцем кита. Братья были наверху. Они не могли достать меня здесь. Но и я не мог выбраться. Рано или поздно пищеварительные соки дома доберутся и сюда.

У меня был только один шанс. Нанести удар в самое сердце. Нарушить ритм. Вызвать аритмию. Остановку.

Я посмотрел на то, что осталось у меня в руках. Не ухват — я выронил его наверху. А тяжелый, остро заточенный кусок арматуры, который я подобрал еще на подходе к избе, чтобы отбиваться от волков.

Я сжал его в руке. Металл был холодным, чужеродным в этом мире теплой, пульсирующей плоти.

Я шагнул вперед. Сердце Праматери билось ровно, уверенно, перекачивая по венам этого дома соки переваренных жизней. Оно не знало, что в его кровь попал вирус. Хирург с куском ржавой стали в руке.

Я занес арматуру для удара. И в этот момент из глубины сердца донесся звук. Не стук. А тихий, протяжный, женский вздох. Вздох не боли, а бесконечной, вселенской усталости.

Этот вздох, тихий и бесконечно усталый, остановил мою руку вернее любого стального каната. Арматура замерла в воздухе. Я стоял, обливаясь потом, в багровом свете пульсирующего сердца, и слушал. Но больше не было ничего, кроме мерного, сложного ритма — тук-дум, тук-дум.

Я опустил арматуру. Ярость, гнавшая меня вперед, сменилась холодным, почти научным любопытством. Это не было просто механическое сердце гигантского организма. Вздох был доказательством. Там, внутри, было сознание. Спящее, страдающее, но сознание. Праматерь.

Я шагнул ближе. Теперь, когда адреналин схлынул, я начал замечать детали, которые упустил мой паникующий разум. Поверхность сердца не была однородной. В некоторых местах она была гладкой и упругой, в других — покрыта твердыми, похожими на кораллы наростами. А в одном месте, у самого основания, откуда расходились самые толстые артерии, я увидел нечто иное. Камень.

Обычный, серый гранитный валун, размером с человеческую голову, был вплетен в живую ткань сердца. Плоть обтекала его, срасталась с ним, пульсировала вокруг него, но сам камень оставался чужеродным, мертвым телом внутри живого органа. Это была ошибка. Архитектурный просчет. Или, возможно, самый первый камень, заложенный в фундамент этого кошмара.

Я протянул руку и осторожно коснулся поверхности сердца. Она была теплой и слегка липкой. И в тот момент, когда мои пальцы соприкоснулись с ней, мир исчез.

Вспышка.

Я больше не был Глебом, архитектором, в чреве монстра. Я был ею. Молодой женщиной с грубыми, сильными руками и выцветшими от горя глазами. Вокруг меня была не пульсирующая плоть, а ледяной ветер и снег. Бесконечный, безжалостный снег, засыпающий крышу крошечной, вросшей в землю избы. Внутри, в колыбели, плакал ребенок. Слабо, почти беззвучно. Он умирал от голода. На полке не было ни крошки хлеба. Муж не вернулся с охоты. Замело.

Я видел ее отчаяние. Оно было холодным, как железо. Она смотрела на свои руки, на стены своего дома. И она приняла решение. Не ради себя. Ради детей, спящих в холоде.

Она вышла на улицу, в самую метель. Она подошла к священному валуну на холме, которому поклонялись её предки. Она прижалась к нему всем телом. И она взмолилась. Не богам. А самой земле. Самой сути жизни и смерти. Она просила не спасения. Она просила стать спасением. Стать домом. Стать пищей. Стать теплом. Она жертвовала своей формой, своей душой, чтобы её род мог жить.

И земля ответила.

Я почувствовал её боль. Невероятную, разрывающую, преображающую боль. Я чувствовал, как её кости удлиняются, превращаясь в стропила. Как её кожа растягивается, становясь стенами. Как её сердце, впитав силу древнего валуна, разрастается, превращаясь в вечную, неугасимую печь. А её кровь становится той самой похлебкой, которую я ел.

Видение оборвалось.

Я стоял на коленях перед гигантским сердцем, тяжело дыша. Теперь я знал. Это не было монстром. Это был акт бесконечной, чудовищной любви. Жертва, которая стала проклятием. Семья, которую она спасла, теперь стала её тюремщиками, её паразитами, веками поддерживающими её страдания, скармливая ей чужаков, чтобы латать её стареющее, больное тело.

И я понял, что убить её — это не освобождение. Это будет последним, самым страшным предательством. Я не мог этого сделать.

Но и оставаться здесь я не мог.

Сверху донесся скрежет. Я поднял голову. Дыра в полу, через которую я провалился, начала меняться. Её края набухали, срастались. Дом пытался заживить свою рану. Изолировать меня здесь, в пищеварительной системе, навсегда.

Я вскочил. Нужно было искать другой выход. Я побежал по пульсирующим венам, прочь от сердца, вглубь системы. Лабиринт органических туннелей разветвлялся, уходил то вверх, то вниз. Воздух становился все более влажным и кислым. Я чувствовал, как он начинает разъедать мою одежду и кожу.

Я должен был найти слабое место. Не в сердце. В самой структуре. Я — архитектор. Я должен думать, как архитектор. Любое здание имеет уязвимости. Вентиляция. Канализация. Система отвода отходов.

Я побежал по туннелю, который уходил резко вниз. Запах здесь был особенно едким. Я понял, что это — сток. Место, куда дом извергал непереваренные остатки. Кости, металл, всё то, что не могло стать частью его плоти.

Туннель вывел меня в небольшую, похожую на пещеру полость. Пол здесь был покрыт толстым слоем черной, вязкой жижи, в которой виднелись кости животных и людей, обломки посуды, пуговицы. А в стене напротив было отверстие. Небольшое, затянутое полупрозрачной, подрагивающей мембраной. Выход. Сфинктер.

Я бросился к нему. Но не успел.

Из стен полости, из самой её плоти, начали формироваться они. Небольшие, размером с крупную собаку, существа. У них не было ни глаз, ни рта. Они были похожи на амёб, собранных из той же хрящевой ткани, что и пол наверху. Они двигались быстро, перекатываясь, и от них исходил тот же кислый, пищеварительный запах.

Антитела. Иммунная система дома, посланная уничтожить инородный объект.

Их было трое. Они окружили меня, отрезая путь к мембране. Я снова поднял свою арматуру. Но я знал, что это бесполезно. Они были жидкими, аморфными.

Одна из тварей прыгнула. Я отскочил, и она врезалась в стену, на мгновение слившись с ней, а потом снова отделилась.

Я был в ловушке. И у меня остался только один, безумный шанс.

Я вспомнил видение. Вспомнил её жертву. Её любовь. И я понял, что единственный способ говорить с этим домом — это говорить на его языке. На языке эмоций.

Я закричал. Но не от страха.

Я закрыл глаза и сосредоточился. Я призвал из глубин своей памяти не боль и не ярость. А самое чистое, самое сильное чувство, которое я когда-либо испытывал в своей никчемной городской жизни. Воспоминание о моей первой, единственной настоящей любви. О девушке, которую я потерял из-за собственной трусости. Я воскресил в памяти её лицо, её смех, тепло её руки. Я вложил всю эту нежность, всю эту горечь, всю эту светлую печаль в свой крик.

Это был не звук. Это был импульс. Волна чистой, концентрированной человеческой эмоции, на которую этот дом не был рассчитан.

И дом ответил.

Вся пещера содрогнулась. Пульсация сердца где-то в глубине сбилась с ритма, захлебнулась. Аморфные твари-антитела замерли. Их тела начали вибрировать, терять форму, словно сильный звук разрушал их структуру.

Мембрана на выходе лопнула. Словно от спазма. Из неё хлынул поток грязной воды и нечистот.

Я не стал ждать. Я бросился в этот поток. Меня подхватило, понесло по узкому, скользкому туннелю. Я бился о стены, захлебывался, но продолжал плыть, ведомый инстинктом.

И через несколько мгновений, которые показались вечностью, меня выплюнуло наружу. В холодную, грязную лужу у подножия холма, на котором стояла изба.

Я лежал на земле, кашляя, дрожа от холода и пережитого ужаса. Я был свободен.

Я медленно поднял голову и посмотрел на дом. Он стоял всё так же, как и раньше. Древний, сутулый, молчаливый. Но что-то изменилось. Из трубы над печью-сердцем больше не шел дымок. Он замер.

Я не убил его. Я лишь… заставил его задуматься. Моя эмоция, чужеродная для его мира вечной жертвенности, вызвала сбой в системе. Я не знал, надолго ли.

Я поднялся на ноги. Моя одежда была в клочьях, кожа обожжена кислотой. Но я был жив.

Я должен был бежать. Бежать без оглядки.

Но я не мог. Я смотрел на эту избу, и я видел не монстра. Я видел гробницу. Гробницу, в которой была заживо похоронена женщина, пожертвовавшая собой ради своих детей.

И я, архитектор, который приехал сюда изучать мертвое дерево, теперь стоял перед самым сложным проектом в своей жизни. Не разрушить. Не сбежать. А провести реконструкцию. Найти способ освободить её душу, не уничтожив её тело, ставшее домом для её потомков.

Я не знал, как это сделать. Но я знал, что больше не могу просто уйти. Моя война с этим местом только что закончилась. И началась моя работа.

Я лежал в зарослях мокрого папоротника у ручья, и каждый вдох обжигал легкие холодным, чистым воздухом. Этот воздух казался чужеродным, стерильным после густого, мускусного марева внутри избы. Мое тело было картой боли. Кожа на руках и лице, куда попала слизь, горела, покрываясь волдырями. Но я был жив. Я был снаружи.

Я пролежал так, наверное, час, приходя в себя, слушая, как в ушах стихает оглушительный, медленный пульс Праматери. Когда я нашел в себе силы сесть, я посмотрел на холм. Дом стоял там, молчаливый и неподвижный. Он больше не казался мне хищником, затаившимся в засаде. Теперь он был похож на пациента под наркозом. Тихий, пассивный, но все еще живой. Мой эмоциональный взрыв, мой «крик души», очевидно, вызвал в его системе нечто вроде шока. Он замер, переваривая незнакомое чувство. Но я знал, что это временно. Рано или поздно он «проснется».

Я мог бы уйти. Просто встать и пойти на восток, подальше от этого проклятого места, пока у меня есть шанс. Но образ измученного, гигантского сердца и тот тихий, усталый вздох не отпускали меня. Я, архитектор, видевший сотни разрушающихся зданий, впервые столкнулся со зданием, которое страдало. И я, хирург-неудачник, проваливший одну операцию, вдруг почувствовал непреодолимое желание провести другую. Самую главную.

Я не мог разрушить этот дом. Это было бы убийством. Но я не мог и оставить все как есть. Это было бы соучастием в вечной пытке. Мне нужно было провести реконструкцию. Не стен. А души.

Следующие два дня я жил как лесной зверь. Я прятался в лесу, окружавшем поляну, и наблюдал. Я стал тенью, изучающей своего пациента. Дом ожил на следующий день. Из трубы снова потянулся дымок. Но что-то изменилось. Движения внутри стали другими. Я не мог их видеть, но я их чувствовал. Ритм дома стал более нервным, аритмичным. Иногда он замирал на несколько часов, а потом снова начинал слабо пульсировать.

Семья не выходила. Они были частью дома, его иммунной системой, и пока дом болел, они тоже были заперты внутри. Все, кроме одной.

Анисья.

Дважды в день, утром и вечером, она выходила из избы. Дверь отворялась с тем же сосущим, нехотящим звуком, и девушка с двумя деревянными ведрами шла к ручью, у которого я прятался. Она двигалась медленно, опустив голову, словно несла на своих хрупких плечах всю тяжесть этого дома. Она набирала воду и так же молча уходила обратно. Она была единственной связью дома с внешним миром. И моим единственным шансом.

Я решил рискнуть.

Я дождался ее вечернего прихода. Когда она опустилась на колени у воды, наполняя ведра, я вышел из-за деревьев.

Она не вскрикнула. Она лишь замерла, и ведро выскользнуло из ее рук, с плеском упав в воду. Она медленно подняла на меня свои огромные, темные глаза. В них не было страха. Лишь безграничная, смертельная усталость.

«Ты… живой», — прошептала она. Это был не вопрос.

«Пока да, — ответил я, подходя ближе. Я говорил тихо, чтобы не напугать ее. — Анисья, мне не нужна драка. Мне нужна помощь. Я хочу помочь… ей. Праматери».

Она смотрела на меня, и в ее глазах впервые промелькнуло что-то, похожее на интерес. «Помочь? — она горько усмехнулась. — Ей нельзя помочь. Можно только кормить. Или стать кормом».

«Я был там, внизу, — сказал я. — Я видел её сердце. Я видел камень».

При упоминании камня она вздрогнула. «Ты видел Сердце-Камень…»

«Я знаю её историю, — продолжал я. — Я почувствовал её. Её жертву. Это не монстр, Анисья. Это узница. И вы все — её тюремщики».

«Мы не тюремщики! — её голос дрогнул от обиды. — Мы — её дети! Мы хранители! Мы поддерживаем в ней жизнь!»

«Вы поддерживаете в ней агонию! — я сделал еще шаг. — Вы латаете её тело чужими жизнями, но её душа веками заперта в этой бесконечной пытке! Разве ты сама этого не чувствуешь?»

Я смотрел на неё, и я видел не просто запуганную деревенскую девушку. Я видел человека, который всю жизнь живет на пороховой бочке и делает вид, что это нормально.

Она опустила глаза. «Я… я не знаю. Так было всегда. Мама Марта говорит, что это наш долг. Наш крест».

«Твоя мама Марта — жрица жестокого культа. А твои братья — безмозглые големы. Но ты — другая. Я это видел. Ты не такая, как они. Почему?»

Она долго молчала, глядя на темную воду ручья. «Я… не её крови, — наконец сказала она. — Мои родители были такими же, как ты. Гостями. Они пришли сюда, когда я была совсем маленькой. Дом принял их. Стал их… могилой. А меня они оставили. Как плату. Мама Марта вырастила меня. Она говорит, моя задача — служить. Приносить воду. Готовить пищу. Успокаивать Матушку, когда она гневается».

Теперь всё встало на свои места. Она была не частью семьи. Она была прислугой. Рабыней.

«Анисья, послушай меня, — я опустился на колени, чтобы быть с ней на одном уровне. — Я архитектор. Я всю жизнь восстанавливал старые, разрушенные здания. Я знаю, как устроены системы. И я знаю, что любую систему можно починить. Этот Сердце-Камень в её груди… это не просто камень. Это якорь. Он приковывает её душу к этому месту, к этой земле. Он — источник её силы и её проклятия. Если его убрать…»

«Она умрет! — перебила она с ужасом. — Дом рухнет! Мы все погибнем!»

«Не обязательно, — сказал я. — Я не хочу её убивать. Я хочу разорвать связь. Отделить её душу от тела, которое стало тюрьмой. Позволить ей уйти. А дом… дом, возможно, просто уснет. Станет обычным, мертвым деревом. Я не знаю точно. Но это шанс. Шанс на покой для неё. И на свободу для тебя».

Она смотрела на меня, и в её глазах боролись страх, вбиваемый в неё годами, и крошечная, отчаянная искра надежды.

«Но как? — прошептала она. — Туда не войти. После того, что ты сделал, Матушка в ярости. Все ходы запечатаны. А Егор с Тимофеем… они теперь не спят. Они патрулируют дом изнутри».

«Мне не нужно сражаться с ними, — сказал я. — Мне нужен только один час. И один точный удар. В одно-единственное место. Я должен добраться до Сердца-Камня. Есть другой путь?»

Она снова замолчала. Я видел, как она борется сама с собой. Сделать шаг в неизвестность или остаться в привычном, понятном аду.

«Есть, — наконец выдохнула она, и это слово далось ей с неимоверным трудом. — Старый дымоход. От печи. Он почти зарос, но… он ведет прямо туда. К ней. Я могу отвлечь их. Сказать, что в лесу волк. Они пойдут проверять. Они всегда слушают меня, когда дело касается внешней угрозы. Но у тебя будет мало времени. Очень мало».

В этот момент из-за деревьев донесся протяжный, скрипучий звук. Словно стонало гигантское, старое дерево.

Анисья вскочила. «Они зовут. Я слишком долго. Они чувствуют, что я не одна».

Она схватила ведра, наполнила их водой. «Завтра. На закате. Когда я пойду за водой в последний раз. Будь готов. У тебя будет только один шанс, архитектор».

Она развернулась и почти побежала к дому.

Я остался один у ручья. Теперь у меня был союзник. И у меня был план. Безумный, почти невыполнимый. Провести хирургическую операцию на сердце живого дома, чтобы совершить эвтаназию для души, запертой в нем четыреста лет.

Я посмотрел на свои руки. Руки, которые провалили одну операцию. И я усмехнулся. Возможно, вся моя жизнь, все мои знания, все мои неудачи — всё это было лишь подготовкой к этому моменту. К главной реконструкции в моей жизни.

Закат окрасил небо в цвет свежей крови. Я сидел в своем укрытии в лесу, сжимая в руке кусок арматуры. Это был не просто металл. Это был мой скальпель. Мой единственный инструмент в предстоящей операции.

Я ждал сигнала. И вот, на фоне багрового неба, на крыльце избы показался силуэт Анисьи. Она несла ведра. Как и договаривались. Она медленно пошла к ручью. Это был мой шанс.

Я подбежал к дому, стараясь держаться в мертвой зоне крошечного окна. Я нашел его. Старый, почти вросший в стену дымоход. Он был не из кирпича, а из того же окаменевшего, костеподобного материала, что и вся изба. Отверстие было узким, забитым мусором и сухими листьями.

Я начал лезть. Это было похоже на восхождение по пищеводу древнего, ископаемого чудовища. Стены внутри были скользкими, покрытыми слоем застывшей, похожей на сажу, слизи. Я карабкался вверх, цепляясь за выступы, похожие на хрящи, и за твердые, как кораллы, наросты. Воздух был спертым, пах вековой пылью и слабым, едва уловимым теплом, исходящим от сердца-печи.

На полпути я услышал снаружи крик Анисьи. Пронзительный, полный искусно разыгранного ужаса. «Волк! У ручья! Большой!»

Затем раздался тяжелый топот. Дверь избы с треском распахнулась. Я замер, прижавшись к стенке дымохода. Мимо меня, сотрясая всю конструкцию, пронеслись Егор и Тимофей. Они выбежали наружу, ведомые инстинктом защиты своей территории. План сработал.

Я полез быстрее. Тепло становилось все ощутимее. Наконец, я добрался до верха. Передо мной была решетка, затянутая плотной, волокнистой мембраной. Она вела прямо в центральный зал, к потолку-диафрагме. Я видел сквозь нее багровое, аритмичное сияние сердца.

Я ударил по мембране арматурой. Она поддалась с тихим, влажным хрустом. Я протиснулся в отверстие и оказался на узком, похожем на балку, выступе под самым потолком операционной Праматери.

Внизу, в центре зала, висело оно. Сердце. Оно билось неровно, лихорадочно. Мое вторжение и мой «крик души» вызвали в нем болезнь. Оно страдало.

Но я был не один.

У самого основания сердца, там, где в него вплелся Сердце-Камень, стояла она. Мама Марта. Она не смотрела на меня. Она положила свои морщинистые, похожие на корни руки на поверхность сердца и что-то беззвучно шептала, пытаясь успокоить его, как мать успокаивает больного ребенка.

Я понял, что Анисья не смогла увести её. Старуха была не просто хранителем. Она была нервной системой этого места. Его волей.

Она медленно подняла голову и посмотрела прямо на меня. В её выцветших глазах не было ни удивления, ни страха. Лишь холодная, древняя, как сам этот дом, ненависть.

«Архитектор, — проскрипела она, и её голос эхом разнесся по залу. — Пришел доломать то, что не смог понять. Пришел убить свою Мать».

«Она не моя мать! — крикнул я, начиная спускаться по одной из толстых, похожих на лианы, артерий. — Она — узница! А ты — её тюремщица!»

«Глупец! — она рассмеялась сухим, лающим смехом. — Ты видишь жертву, а я вижу вечность! Она пожертвовала собой, чтобы мы жили! А мы питаем её, чтобы она не умерла! Это — идеальный цикл! Гармония! А ты принес сюда свой хаос. Свою боль. Свою любовь…»

При последнем слове её лицо исказилось от омерзения. Она оторвала руки от сердца и простерла их в мою сторону.

«Ты хочешь её освободить? Хорошо. Я покажу тебе, что такое настоящее освобождение!»

Стены зала пришли в движение. Лица, вмурованные в плоть дома, открыли глаза. Их взгляды, полные вековой агонии, были устремлены на меня. И в моей голове зазвучали их голоса. Сотни криков, стонов, проклятий. Боль всех, кого этот дом поглотил за века, обрушилась на мое сознание.

Я закричал, хватаясь за голову, теряя равновесие на скользкой артерии.

«…помогите… холодно… где мой сын…»
«…обманщик… он обещал… больно…»
«…не хочу умирать…»

Я падал. Падал в этот океан страдания. Моя собственная воля растворялась в нем. И тут, сквозь этот хор ужаса, я услышал другой звук. Снаружи. Крик Анисьи. Но на этот раз — настоящий. Крик боли.

Я открыл глаза. Видения отступили. Я висел, уцепившись одной рукой за артерию. Внизу, у основания сердца, стояла Мама Марта. Она была полностью сосредоточена на мне, на ментальной атаке.

И в этот момент в главный зал, через пролом в стене, который, видимо, проделали братья, вбежала Анисья. В руке у нее был тяжелый камень.

«Не трогай его!» — закричала она.

Егор, вернувшийся в дом, схватил её сзади. Но она, собрав последние силы, извернулась и со всей мочи ударила камнем не по нему. А по стене. По живому, стонущему телу дома.

Дом взвыл. Пронзительный, ультразвуковой крик боли пронесся по залу. Пульсация сердца сбилась окончательно, оно забилось в предсмертной конвульсии. Мама Марта, потеряв концентрацию, схватилась за голову. Её связь с домом на мгновение прервалась.

Это был мой шанс.

Я разжал пальцы и упал. Приземлился на упругую поверхность перед самым сердцем. Я вскочил на ноги, поднял свою арматуру.

«Прости», — прошептал я, глядя на гигантский, страдающий орган.

И я ударил.

Я вложил в этот удар всю свою силу, все свои знания архитектора. Я бил не в живую плоть. Я бил в точку сочленения. В тот самый шов, где мертвый гранит соединялся с живой тканью. В слабое место. В ошибку конструкции.

Раздался звук, похожий на треск раскалывающегося ледника.

Сердце-Камень не разбился. Он отделился. Словно я перерезал пуповину.

И всё замерло.

Пульсация прекратилась. Багровый свет начал медленно гаснуть. Крик в моей голове стих, сменившись одним последним, долгим, полным облегчения вздохом, который, казалось, выдохнул сам воздух в этом зале.

Егор и Тимофей, два мясных голема, застыли. Их тела начали высыхать, рассыпаться, превращаясь в горстки серой пыли и трухи. Через несколько секунд от них не осталось ничего.

Мама Марта стояла на коленях. Её древнее, поддерживаемое волей Праматери тело, лишившись источника силы, старело на глазах. Кожа обвисла, глаза потухли. Она превратилась в обычную, иссохшую старуху, которая посмотрела на меня с последней искрой ненависти и рухнула замертво.

Дом умирал. Но он не рушился. Стены перестали дышать. Пол затвердел. С потолка перестала капать слизь. Он превращался в то, чем должен был быть всегда. В обычный, мертвый сруб. Процесс мумификации, длившийся века, завершился.

Я подошел к Анисье. Она сидела на полу, прижавшись к стене, и плакала. Тихо, беззвучно. Она плакала не от страха. А от облегчения.

Я протянул ей руку. Она взяла её. И мы вместе вышли из умирающего дома.

Мы не ушли далеко. Мы сидели на краю поляны, глядя на избу, которая теперь казалась просто старым, покосившимся домом. Она больше не была живой. Она стала памятником. Памятником великой жертве и великому проклятию.

Я не знал, что будет дальше. Я не мог вернуться в свой мир, к своим чертежам. Та часть меня умерла там, в чреве этого дома. Но здесь, рядом с этой девушкой, которая нашла в себе силы для бунта, я впервые за долгое время не чувствовал себя одиноким.

«Что мы будем делать?» — спросила она, глядя на меня своими огромными, всё ещё полными слёз глазами.

Я посмотрел на дом. Потом на свои руки. Руки архитектора. Руки хирурга.

«Не знаю, — ответил я. — Может, для начала… попробуем его починить. Только на этот раз — правильно».

Она слабо улыбнулась. И в этой улыбке, в тишине, наступившей над этим проклятым местом, я понял, что моя настоящая реконструкция только начинается.
#ДмитрийRAY. Страшные истории