Предыдущая публикация
— Нельзя в могилу класть вещи, принадлежащие живым!
Ты зачем фотографию свою в узел положила? Сама к себе покойника привязала!
— Нельзя в могилу класть вещи, принадлежащие живым! — сказала маме знахарка, — ты зачем фотографию свою в узел положила? Сама к себе покойника привязала! Или кого похуже. Я научу тебя, как дом очистить. Полынь тебе понадобится и заговор специальный. Запоминай…
***
Иногда мне кажется, что прошлое можно сравнить со старым дом. Ты уезжаешь, но однажды неизбежно возвращаешься — разглядываешь старую пыль на подоконнике, находишь на полу осколок разбитой вазы, которую когда-то принёс отец, и внезапно понимаешь: стены помнят всё. Даже то, что ты сам стараешься забыть.
Эта история началась не с телефонных звонков среди ночи, не с шепота в пустой комнате, и даже не с того рокового случая в апреле. Её корни глубже — в тихом провинциальном городке, затерянном между холмов, где до сих пор на закате ухают совы, а на заброшенной железнодорожной станции ржавеют вагоны с полустёртыми надписями «СССР». Здесь время течёт иначе. Бабушки на лавочках загадочно крестятся, увидев чёрную кошку, подростки рассказывают у костра легенды о «белой вдове» с кладбища на горе, а в библиотеке на втором этаже пылится подшивка газет 80-х с заголовками: «Таинственное исчезновение ребёнка в Тихорецком районе».
Историю о «белой вдове» я слышал много раз, до сих пор помню несколько её интерпретаций. Мой школьный друг Васька рассказывал свою версию — он клялся, что это легенда самая что ни на есть правдивая.
— Это при моём прадедушке всё происходило, — говорил мне Василий, — он мужа «белой вдовы» лично знал! А он потом рассказал эту историю моему деду, дед — моему отцу. И мне тоже. В общем, дело было почти сто лет назад. Парень и девушка поженились, вместе жить стали. А потом война приключилась, потому что богатые с бедными поссорились. Забыл, как называлась война… В общем, богатые воевали с бедными. Муж «белой вдовы» пошёл воевать против богачей и его убили. А девушке этой никто ничего не сказал, хоть все в селе и знали, что парень тот домой не вернётся. Она на гору каждый вечер поднималась, всё мужа своего выглядывала. А потом он ей приснился…
— Вася, ну что ты болтаешь? Не так же ведь было! — возмутился я, — какая война?! «Белая вдова» только должна была выйти замуж, в день свадьбы её жениха сосед подстрелил — что-то они там не поделили. Вот поэтому она вся в белом! Какой там прадед? Всё это происходило лет триста назад! Твой прадед что, столько прожил?
— Да ну тебя, — обиделся Васька, — я, например, дедушке своему верю, он ерунды болтать не станет. А то, что тебе натрепали… Всё это враки! Выдумка! Дослушивать будешь?
— Буду, — кивнул я.
— Так вот. Приснился «белой вдове» муж, сказал, что не вернётся, что погиб он. Вот она вечером на гору забралась и вниз сиганула. И сама уже умерла. Бродит теперь туда-сюда, мужа своего ищет. Говорят, когда найдёт — с собою утащит, и больше сюда приходить перестанет.
Я до определенного времени в легенду эту не верил, а однажды, лет в двенадцать, сам увидел её. Мы с папой возвращались с ночной рыбалки, и он вдруг резко остановил лодку.
— Смотри, — прошептал он, указывая на берег.
Между сосен мерцало белое пятно — силуэт женщины в длинном платье, будто сотканном из лунного света. Она медленно шла вдоль воды, и там, где её босые ноги касались земли, трава чернела и скукоживалась. По крайней мере, мне так показалось. Папа схватил вёсла, развернулся, и мы поплыли в противоположную сторону.
— Пап, а машина как же? — тихонько спросил я.
— Подождем, пока она уйдет, — шепотом ответил мне он, — мне кажется, не стоит нам с ней встречаться.
На противоположном от нашего берегу мы перевели дух, и я спросил у отца:
— Пап, а почему она показывается нам, живым людям?
— Кто знает, — протянул отец, — наверное, они вестники чего-то… И дай бог, чтобы хорошего…
Я не понял тогда, что он имел ввиду, но теперь думаю: может, и правда «белая вдова» была предупреждением?
***
Отца я потерял в семнадцать лет. Тот день начался необычно. Мама зачем-то купила букет цветов у бабушки на остановке. Мы с мамой возвращались с рынка — рано утром ездили за мясом и овощами. Старушка продавала гвоздики. Я очень удивился, когда мама попросила её завернуть букетик.
— Мам, зачем ты их купила? — спросил я, когда мы отошли от бабушки, — папа же их терпеть не может! Он гвоздики называет «похоронными цветами».
— Захотелось, — пожала плечами мама, — я не знаю, почему папа не считает гвоздики цветами. Они такие красивые, нежные. Смотри, какие лепестки необычные. Как будто резные.
Букет мама поставила в вазу, папа на него даже внимания не обратил. Он собирался в гараж — чинить старый мотоцикл «Урал», который мы с ним купили за копейки на распродаже.
— К лету сделаем из него конфетку, — хлопнул он меня по плечу.
Перед уходом он задержался у зеркала, поправляя воротник куртки.
— Слушай, сын... — начал он неожиданно серьёзно, — если что... ты же помнишь, где я спрятал коробку с армейскими письмами?
Я засмеялся:
— Пап, ты как дед, вечно загадками говоришь.
Он улыбнулся, но глаза остались грустными. В гараже папа провел час, потом вернулся и сказал, что ему срочно нужно съездить в пригород к своему старинному другу. Обернуться обещал за пару часов.
В обед он позвонил маме. Я слышал её голос из кухни:
— Володь, ты где? Мы уже заждались.
— Застрял в пробке у Каменного поля. Авария какая то, кажется, я…
Звонок неожиданно оборвался. Это были его последние слова.
Позже я узнал подробности. Водитель фуры, Сергей Малышев, три дня нормально не отдыхал — гнал груз из Магнитогорска. Его «Volvo» с плитами из карьерного гранита вынесло на встречку. Папину «десятку» смяло как консервную банку.
Странность, о которой все молчали: на месте аварии нашли наручные часы. Абсолютно целые, даже циферблат не треснул от удара. Стрелки застыли на тринадцати пятнадцати, хотя столкновение было позже. Ровно на полчаса. Рядом с папиной «десяткой» валялся кусок гранитной плиты с трещиной, повторяющей очертания маминого профиля.
Когда мы приехали в больницу, дождь превратился в ледяную крупу. Медсестра, рыжая женщина с родинкой над губой, пыталась меня отвести:
— Не надо, мальчик, тебе лучше не смотреть... Пойдем в сестринскую, я тебе чаю налью…
Но я все-таки в палату прорвался. То, что я увидел — отпечаталось у меня в памяти на всю жизнь. Медсестра была права — лучше бы я этого не видел…
Папу хоронили в субботу. Небо было неестественно синим, как на детском рисунке. Когда гроб опускали, мама вдруг закричала:
— Володя, возьми куртку!
Она бросила в яму какой-то сверток. Женщина, стоявшая рядом со мной, обреченно вздохнула:
— Все, с ума сошла… Господи, помоги ей как можно скорее оправиться от горя… Ой, беда-то какая…
Дома нас ждал «сюрприз» — на столе в гостиной стояла папина кружка с недопитым чаем. Мама клялась, что не оставляла её. Я прикоснулся — дно было тёплым.
На следующий день после похорон мама решила разобрать папины вещи.
— Надо освободить пространство для жизни, — говорила она.
Руки её дрожали, когда она касалась его рубашек. В ящике комода, под стопкой газет, я нашёл блокнот с обтрепанными уголками. На первой странице — детский рисунок: наша семья и солнце с улыбкой. Это я нарисовал ему на день рождения. Папа, оказывается, его бережно хранил.
Но странным было другое. На последних страницах папа записывал сны. Последняя запись была сделана накануне аварии:
«Снился лес, где деревья растут корнями вверх. Слышал голос: «Время кончилось. Верни, что взял». Проснулся в холодном поту. На часах — три пятнадцать».
Мама, прочитав это, побледнела. Оказалось, в ту ночь и ей снилось нечто похожее.
Позже, листая это блокнот, я нашёл между страниц засохший кленовый лист. А под ним неразборчиво кто-то нацарапал цифры химическим карандашом — тринадцать пятнадцать. Маме я эту надпись показал. Она, увидев находку, вдруг вспомнила:
— Ты знаешь, в ночь перед аварией папа очень плохо спал. Ворочался, бормоча во сне: «Они требуют расплаты». Я испугалась, его растолкала. Спрашиваю, кто расплаты-то требует? А он проснулся и указал на стену, где висела фотография его армейской роты.
Она до сих пор висела там же. На снимке, сделанном в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом, все солдаты смеялись, кроме одного — худого парня в дальнем углу, чьё лицо было скрыто тенью каски. Они, получается, расплаты требуют? За что? Чем папа перед ними провинился, я не знал.
***
Я неделю расспрашивал маму про тот злосчастный сверток. Но она не хотела мне рассказывать:
— Зачем тебе это знать? Что положила, то и положила. Папе там пригодятся эти вещи…
— Мам, мне просто интересно, — не унимался я, — ну расскажи, пожалуйста!
Мама сдалась на седьмой день:
— Там… Там была записка, тобой написанная, наша общая с ним фотография и его мобильный телефон. Я думала, что это поможет ему... найти обратную дорогу, — неожиданно заплакала она.
Сергея Малышева судили через месяц. Мы не пошли на заседание — мама сказала, что не сможет смотреть в глаза человеку, который лишил ее счастья.
После похорон дом будто замер. Мама перестала варить кофе по утрам, а я каждую ночь просыпался от звука шаркающих шагов на чердаке. Как-то раз, пытаясь отвлечься, я зашёл в библиотеку — ту самую, с подшивками газет восьмидесятых. Пыльные стеллажи скрипели, как кости старика. В разделе «Краеведение» мои пальцы сами нашли пожелтевший номер «Тихорецкого вестника» за октябрь восемьдесят третьего. Статья «Загадка Каменного поля»: местный тракторист погиб при странных обстоятельствах — перевернулся на ровном месте, а в кабине нашли... часы с остановившимися стрелками. И опять тринадцать пятнадцать. А ещё взгляд выхватил знакомое лицо в толпе зевак — молодое, с острыми скулами. То самое лицо из папиной армейской фотографии, спрятанное под каской.
***
Ночью с субботы на воскресение мы с матерью не спали. Сверху кто-то ходил. Я готов был поклясться, что по чердаку медленно, из угла в угол, ходит мужчина. Под утро я не выдержал — вскочил с кровати и бросился одеваться. Мама увидела, что в моей комнате зажегся свет и пришла меня проведать:
— Куда ты? — спросила она, — чего вскочил так рано?
— Пойду и проверю, что там происходит.
— Не надо, — бросилась ко мне мама, — не ходи, сынок! Я не переживу, если с тобой что-то случится…
Я маму не послушал, все же поднялся на чердак с фонарём. В углу, среди паутины и старых чемоданов, лежала папина кожаная куртка — та самая, что мама бросила в могилу. От неё пахло землёй и любимым одеколоном отца.
— Это невозможно, — прошептала мама, когда я показал ей находку, — я сама завязала её в узел перед тем, как... Ваня, ты же сам видел!
Я молча кивнул. Действительно, видел. Мы с мамой просидели на кухне до утра, строя предположения относительно появления папиной куртки на нашем чердаке. Но к общему знаменателю так и не пришли. Я не верил во что-то мистическое, а мама, наоборот, отрицала мою версию:
— Ну не мог никто разрыть могилу и принести куртку сюда! Кому это нужно? Вань, неужели ты не видишь, что чертовщина в нашем доме творится? Нужно обращаться к специалисту. Попозже Валентине позвоню — она все время обращается к знахарке одной. Попрошу дать ее адрес.
Мама адрес взяла, и мы сразу же поехали в соседнюю деревню.
***
Знахарку Анфису мы нашли сразу — местные подсказали, как пройти к ее дому. Встретила она нас у калитки. Имен не спросила сразу заявила:
— Куртку сожгите. Покойники цепляются за прошлое.
Мама сжала мою руку:
— Но Володя... Он же не хотел...
— Не он, — Анфиса прищурилась, — то, что ходит по вашему дому — это только оболочка. Там сущность куда серьезнее, чем призрак или бес мелкий. Подожди, я сейчас вернусь.
Она ушла в дом. Вышла через пару минут и протянула маме стебли полыни:
— Разложишь по дому. И от вещей избавьтесь — нельзя ничего после покойника хранить!
В тот вечер мама, узнав все тонкости ритуала, разложила полынь на всех подоконниках. Я помогал ей — рисовал кресты мелом на рамах и дверных косяках. В воздухе повисло странное напряжение — даже телевизор на кухне работал с помехами, хотя антенна была в порядке.
Анфиса велела провести ритуал ровно в полночь. Мама собрала все, что осталось от папы и сложила эти вещи в кожаную куртку.
Ровно в двенадцать мама зажгла свечу. Пламя дернулось, словно от сквозняка, хотя окна были плотно закрыты. Она начала читать слова, которые записала ей знахарка:
Да будет слово мое крепко, как камень,
И ограда моя высока, как гора.
Откроюсь я пред силами светлыми,
И закроюсь от сил темных, худых.
Покойник, дух ушедший, тень блуждающая,
Не ищи ты меня, не тревожь мой сон.
Путь твой окончен, бремя оставлено,
Иди в мир свой, где свет и покой.
Не жажду я встречи, не ищу общения,
Между нами – река забвения и лет.
Круг жизни моей еще не завершен,
И место мое – среди живых людей.
Заклинаю я именем Света и Правды,
Силами добра, оберегающими меня.
Да не коснется меня дыхание смерти,
Да минует меня тень ушедших душ.
Ограждаю я дом свой и душу свою,
Словом защиты, огнем очищения.
Покойтесь с миром, души ушедшие,
А я останусь под покровом живых.
Да будет так, слово мое крепко,
Замок наложено, ключ потерян.
И не найдете вы пути ко мне,
И не нарушите мой мир и покой. Аминь.
Когда мама закончила, внезапно свеча вспыхнула ярче, а затем погасла. В темноте раздался тихий шорох, как будто кто-то осторожно передвигался по комнате. Мама, не останавливаясь, продолжала ритуал. Я почувствовал, как воздух становится густым, почти осязаемым.
Мамин телефон, лежавший рядом с ней, вдруг засветился голубоватым светом. Экран показывал входящий вызов, но номер был неизвестен. Мама, не прерывая чтения, протянула руку и выключила его.
Вещи, заботливо уложенные в большой эмалированный таз, вспыхнули сами собой. Горели быстро, образуя клубы черного дыма, который неожиданно не имел запаха. Он поднимался к потолку и рассеивался. Когда вещи полностью истлели, в комнате стало легче дышать.
Ритуал закончился. Мама, бледная, но с решительным выражением лица, повернулась ко мне:
— Всё… Теперь нужно дожечь куртку и закопать пепел.
Мы вышли на задний двор, где мама заранее подготовила место для костра. Она аккуратно расстелила старую красную ткань и разложила на ней то, что осталось от куртки отца. Я заметил, что ткань будто пульсировала в свете луны, словно живая.
Мама достала коробок. Её руки дрожали, но она решительно чиркнула спичкой. Пламя сначала не хотело загораться, я сбегал в сарай за жидкостью для розжига. Когда огонь наконец охватил ткань, куртка вспыхнула мгновенно. В этот момент я почувствовал, как что-то невидимое витает вокруг нас. В воздухе раздался тихий, протяжный вздох, похожий на шёпот ветра. Пламя горело необычно — оно было голубоватым, с яркими оранжевыми всполохами, которые то появлялись, то исчезали.
Мама стояла неподвижно, глядя на огонь. Я видел, как по её щекам катятся слёзы, но в её глазах читалось облегчение.
— Он свободен… наконец-то свободен.
В ту ночь я проснулся от странного ощущения — в комнате было непривычно светло. На кухне горел свет, хотя я точно помнил, что выключил его перед сном. Спустившись, я увидел маму — она сидела за столом и улыбаясь. Перед ней лежала фотография отца, но теперь его лицо светилось спокойствием.
— Он приходил попрощаться, — тихо сказала она, — он нам благодарен.
С тех пор в доме воцарилось настоящее спокойствие. Полынь высохла и осыпалась, но её запах ещё долго напоминал о той ночи. Мама больше не вздрагивала от каждого шороха, а по ночам я перестал слышать тихие шаги по коридору.
***
Тайну армейских писем отца я узнал совсем недавно. Я их нашёл и все, до одного, прочитал. Мама почему-то мне никогда не рассказывала о том, что отец служил в Афганистане. Сам он тоже этого не говорил. Того парня в каске звали Алексеем, он погиб, можно сказать, совершенно случайно. Папа маме писал, что были шансы его спасти, но командир роты ими не воспользовался — велел бросить раненого и не тащить за собой полуживого солдата до ближайшего перевалочного пункта.
Всю жизнь отец испытывал чувство вины из-за этого, корил себя, говорил маме, что выжил за счёт тех, кто погиб там. Я теперь не знаю, действительно ли призрак Алексея был на той фотографии в газете. Может быть, мне просто показалось? Проверить, к сожалению, я уже не могу. Библиотеку давно расформировали, книги перевезли в новое здание. Большая часть архива уничтожена. Я надеюсь, что с армейским другом папа всё же встретился и смог объяснить, что ни в чем не виноват. Война… Она ведь никого не щадит.
Чердак теперь не пугает. Там я устроил мастерскую, где чиню часы — те самые, с остановившимися стрелками я оживил первыми. Они тикают теперь громко, настойчиво, словно торопят время вперёд. Иногда, засыпая, я слышу, как мама напевает внизу папину любимую песню. Её голос плывёт по дому, заполняя каждую трещинку в стенах, каждую пылинку на подоконнике. А ещё я понял: призраки живут ровно до тех пор, пока мы носим их в себе. Мы с мамой решили идти вперед. Но иногда, очень редко, я всё же оборачиваюсь — просто чтобы убедиться, что тени за спиной стали мягче, а в них уже нет ни боли, ни упрёка. Только тихое: «Иди, сынок. Я рядом».
#ЖитейскиеИстории
источник
***
Иногда мне кажется, что прошлое можно сравнить со старым дом. Ты уезжаешь, но однажды неизбежно возвращаешься — разглядываешь старую пыль на подоконнике, находишь на полу осколок разбитой вазы, которую когда-то принёс отец, и внезапно понимаешь: стены помнят всё. Даже то, что ты сам стараешься забыть.
Эта история началась не с телефонных звонков среди ночи, не с шепота в пустой комнате, и даже не с того рокового случая в апреле. Её корни глубже — в тихом провинциальном городке, затерянном между холмов, где до сих пор на закате ухают совы, а на заброшенной железнодорожной станции ржавеют вагоны с полустёртыми надписями «СССР». Здесь время течёт иначе. Бабушки на лавочках загадочно крестятся, увидев чёрную кошку, подростки рассказывают у костра легенды о «белой вдове» с кладбища на горе, а в библиотеке на втором этаже пылится подшивка газет 80-х с заголовками: «Таинственное исчезновение ребёнка в Тихорецком районе».
Историю о «белой вдове» я слышал много раз, до сих пор помню несколько её интерпретаций. Мой школьный друг Васька рассказывал свою версию — он клялся, что это легенда самая что ни на есть правдивая.
— Это при моём прадедушке всё происходило, — говорил мне Василий, — он мужа «белой вдовы» лично знал! А он потом рассказал эту историю моему деду, дед — моему отцу. И мне тоже. В общем, дело было почти сто лет назад. Парень и девушка поженились, вместе жить стали. А потом война приключилась, потому что богатые с бедными поссорились. Забыл, как называлась война… В общем, богатые воевали с бедными. Муж «белой вдовы» пошёл воевать против богачей и его убили. А девушке этой никто ничего не сказал, хоть все в селе и знали, что парень тот домой не вернётся. Она на гору каждый вечер поднималась, всё мужа своего выглядывала. А потом он ей приснился…
— Вася, ну что ты болтаешь? Не так же ведь было! — возмутился я, — какая война?! «Белая вдова» только должна была выйти замуж, в день свадьбы её жениха сосед подстрелил — что-то они там не поделили. Вот поэтому она вся в белом! Какой там прадед? Всё это происходило лет триста назад! Твой прадед что, столько прожил?
— Да ну тебя, — обиделся Васька, — я, например, дедушке своему верю, он ерунды болтать не станет. А то, что тебе натрепали… Всё это враки! Выдумка! Дослушивать будешь?
— Буду, — кивнул я.
— Так вот. Приснился «белой вдове» муж, сказал, что не вернётся, что погиб он. Вот она вечером на гору забралась и вниз сиганула. И сама уже умерла. Бродит теперь туда-сюда, мужа своего ищет. Говорят, когда найдёт — с собою утащит, и больше сюда приходить перестанет.
Я до определенного времени в легенду эту не верил, а однажды, лет в двенадцать, сам увидел её. Мы с папой возвращались с ночной рыбалки, и он вдруг резко остановил лодку.
— Смотри, — прошептал он, указывая на берег.
Между сосен мерцало белое пятно — силуэт женщины в длинном платье, будто сотканном из лунного света. Она медленно шла вдоль воды, и там, где её босые ноги касались земли, трава чернела и скукоживалась. По крайней мере, мне так показалось. Папа схватил вёсла, развернулся, и мы поплыли в противоположную сторону.
— Пап, а машина как же? — тихонько спросил я.
— Подождем, пока она уйдет, — шепотом ответил мне он, — мне кажется, не стоит нам с ней встречаться.
На противоположном от нашего берегу мы перевели дух, и я спросил у отца:
— Пап, а почему она показывается нам, живым людям?
— Кто знает, — протянул отец, — наверное, они вестники чего-то… И дай бог, чтобы хорошего…
Я не понял тогда, что он имел ввиду, но теперь думаю: может, и правда «белая вдова» была предупреждением?
***
Отца я потерял в семнадцать лет. Тот день начался необычно. Мама зачем-то купила букет цветов у бабушки на остановке. Мы с мамой возвращались с рынка — рано утром ездили за мясом и овощами. Старушка продавала гвоздики. Я очень удивился, когда мама попросила её завернуть букетик.
— Мам, зачем ты их купила? — спросил я, когда мы отошли от бабушки, — папа же их терпеть не может! Он гвоздики называет «похоронными цветами».
— Захотелось, — пожала плечами мама, — я не знаю, почему папа не считает гвоздики цветами. Они такие красивые, нежные. Смотри, какие лепестки необычные. Как будто резные.
Букет мама поставила в вазу, папа на него даже внимания не обратил. Он собирался в гараж — чинить старый мотоцикл «Урал», который мы с ним купили за копейки на распродаже.
— К лету сделаем из него конфетку, — хлопнул он меня по плечу.
Перед уходом он задержался у зеркала, поправляя воротник куртки.
— Слушай, сын... — начал он неожиданно серьёзно, — если что... ты же помнишь, где я спрятал коробку с армейскими письмами?
Я засмеялся:
— Пап, ты как дед, вечно загадками говоришь.
Он улыбнулся, но глаза остались грустными. В гараже папа провел час, потом вернулся и сказал, что ему срочно нужно съездить в пригород к своему старинному другу. Обернуться обещал за пару часов.
В обед он позвонил маме. Я слышал её голос из кухни:
— Володь, ты где? Мы уже заждались.
— Застрял в пробке у Каменного поля. Авария какая то, кажется, я…
Звонок неожиданно оборвался. Это были его последние слова.
Позже я узнал подробности. Водитель фуры, Сергей Малышев, три дня нормально не отдыхал — гнал груз из Магнитогорска. Его «Volvo» с плитами из карьерного гранита вынесло на встречку. Папину «десятку» смяло как консервную банку.
Странность, о которой все молчали: на месте аварии нашли наручные часы. Абсолютно целые, даже циферблат не треснул от удара. Стрелки застыли на тринадцати пятнадцати, хотя столкновение было позже. Ровно на полчаса. Рядом с папиной «десяткой» валялся кусок гранитной плиты с трещиной, повторяющей очертания маминого профиля.
Когда мы приехали в больницу, дождь превратился в ледяную крупу. Медсестра, рыжая женщина с родинкой над губой, пыталась меня отвести:
— Не надо, мальчик, тебе лучше не смотреть... Пойдем в сестринскую, я тебе чаю налью…
Но я все-таки в палату прорвался. То, что я увидел — отпечаталось у меня в памяти на всю жизнь. Медсестра была права — лучше бы я этого не видел…
Папу хоронили в субботу. Небо было неестественно синим, как на детском рисунке. Когда гроб опускали, мама вдруг закричала:
— Володя, возьми куртку!
Она бросила в яму какой-то сверток. Женщина, стоявшая рядом со мной, обреченно вздохнула:
— Все, с ума сошла… Господи, помоги ей как можно скорее оправиться от горя… Ой, беда-то какая…
Дома нас ждал «сюрприз» — на столе в гостиной стояла папина кружка с недопитым чаем. Мама клялась, что не оставляла её. Я прикоснулся — дно было тёплым.
На следующий день после похорон мама решила разобрать папины вещи.
— Надо освободить пространство для жизни, — говорила она.
Руки её дрожали, когда она касалась его рубашек. В ящике комода, под стопкой газет, я нашёл блокнот с обтрепанными уголками. На первой странице — детский рисунок: наша семья и солнце с улыбкой. Это я нарисовал ему на день рождения. Папа, оказывается, его бережно хранил.
Но странным было другое. На последних страницах папа записывал сны. Последняя запись была сделана накануне аварии:
«Снился лес, где деревья растут корнями вверх. Слышал голос: «Время кончилось. Верни, что взял». Проснулся в холодном поту. На часах — три пятнадцать».
Мама, прочитав это, побледнела. Оказалось, в ту ночь и ей снилось нечто похожее.
Позже, листая это блокнот, я нашёл между страниц засохший кленовый лист. А под ним неразборчиво кто-то нацарапал цифры химическим карандашом — тринадцать пятнадцать. Маме я эту надпись показал. Она, увидев находку, вдруг вспомнила:
— Ты знаешь, в ночь перед аварией папа очень плохо спал. Ворочался, бормоча во сне: «Они требуют расплаты». Я испугалась, его растолкала. Спрашиваю, кто расплаты-то требует? А он проснулся и указал на стену, где висела фотография его армейской роты.
Она до сих пор висела там же. На снимке, сделанном в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом, все солдаты смеялись, кроме одного — худого парня в дальнем углу, чьё лицо было скрыто тенью каски. Они, получается, расплаты требуют? За что? Чем папа перед ними провинился, я не знал.
***
Я неделю расспрашивал маму про тот злосчастный сверток. Но она не хотела мне рассказывать:
— Зачем тебе это знать? Что положила, то и положила. Папе там пригодятся эти вещи…
— Мам, мне просто интересно, — не унимался я, — ну расскажи, пожалуйста!
Мама сдалась на седьмой день:
— Там… Там была записка, тобой написанная, наша общая с ним фотография и его мобильный телефон. Я думала, что это поможет ему... найти обратную дорогу, — неожиданно заплакала она.
Сергея Малышева судили через месяц. Мы не пошли на заседание — мама сказала, что не сможет смотреть в глаза человеку, который лишил ее счастья.
После похорон дом будто замер. Мама перестала варить кофе по утрам, а я каждую ночь просыпался от звука шаркающих шагов на чердаке. Как-то раз, пытаясь отвлечься, я зашёл в библиотеку — ту самую, с подшивками газет восьмидесятых. Пыльные стеллажи скрипели, как кости старика. В разделе «Краеведение» мои пальцы сами нашли пожелтевший номер «Тихорецкого вестника» за октябрь восемьдесят третьего. Статья «Загадка Каменного поля»: местный тракторист погиб при странных обстоятельствах — перевернулся на ровном месте, а в кабине нашли... часы с остановившимися стрелками. И опять тринадцать пятнадцать. А ещё взгляд выхватил знакомое лицо в толпе зевак — молодое, с острыми скулами. То самое лицо из папиной армейской фотографии, спрятанное под каской.
***
Ночью с субботы на воскресение мы с матерью не спали. Сверху кто-то ходил. Я готов был поклясться, что по чердаку медленно, из угла в угол, ходит мужчина. Под утро я не выдержал — вскочил с кровати и бросился одеваться. Мама увидела, что в моей комнате зажегся свет и пришла меня проведать:
— Куда ты? — спросила она, — чего вскочил так рано?
— Пойду и проверю, что там происходит.
— Не надо, — бросилась ко мне мама, — не ходи, сынок! Я не переживу, если с тобой что-то случится…
Я маму не послушал, все же поднялся на чердак с фонарём. В углу, среди паутины и старых чемоданов, лежала папина кожаная куртка — та самая, что мама бросила в могилу. От неё пахло землёй и любимым одеколоном отца.
— Это невозможно, — прошептала мама, когда я показал ей находку, — я сама завязала её в узел перед тем, как... Ваня, ты же сам видел!
Я молча кивнул. Действительно, видел. Мы с мамой просидели на кухне до утра, строя предположения относительно появления папиной куртки на нашем чердаке. Но к общему знаменателю так и не пришли. Я не верил во что-то мистическое, а мама, наоборот, отрицала мою версию:
— Ну не мог никто разрыть могилу и принести куртку сюда! Кому это нужно? Вань, неужели ты не видишь, что чертовщина в нашем доме творится? Нужно обращаться к специалисту. Попозже Валентине позвоню — она все время обращается к знахарке одной. Попрошу дать ее адрес.
Мама адрес взяла, и мы сразу же поехали в соседнюю деревню.
***
Знахарку Анфису мы нашли сразу — местные подсказали, как пройти к ее дому. Встретила она нас у калитки. Имен не спросила сразу заявила:
— Куртку сожгите. Покойники цепляются за прошлое.
Мама сжала мою руку:
— Но Володя... Он же не хотел...
— Не он, — Анфиса прищурилась, — то, что ходит по вашему дому — это только оболочка. Там сущность куда серьезнее, чем призрак или бес мелкий. Подожди, я сейчас вернусь.
Она ушла в дом. Вышла через пару минут и протянула маме стебли полыни:
— Разложишь по дому. И от вещей избавьтесь — нельзя ничего после покойника хранить!
В тот вечер мама, узнав все тонкости ритуала, разложила полынь на всех подоконниках. Я помогал ей — рисовал кресты мелом на рамах и дверных косяках. В воздухе повисло странное напряжение — даже телевизор на кухне работал с помехами, хотя антенна была в порядке.
Анфиса велела провести ритуал ровно в полночь. Мама собрала все, что осталось от папы и сложила эти вещи в кожаную куртку.
Ровно в двенадцать мама зажгла свечу. Пламя дернулось, словно от сквозняка, хотя окна были плотно закрыты. Она начала читать слова, которые записала ей знахарка:
Да будет слово мое крепко, как камень,
И ограда моя высока, как гора.
Откроюсь я пред силами светлыми,
И закроюсь от сил темных, худых.
Покойник, дух ушедший, тень блуждающая,
Не ищи ты меня, не тревожь мой сон.
Путь твой окончен, бремя оставлено,
Иди в мир свой, где свет и покой.
Не жажду я встречи, не ищу общения,
Между нами – река забвения и лет.
Круг жизни моей еще не завершен,
И место мое – среди живых людей.
Заклинаю я именем Света и Правды,
Силами добра, оберегающими меня.
Да не коснется меня дыхание смерти,
Да минует меня тень ушедших душ.
Ограждаю я дом свой и душу свою,
Словом защиты, огнем очищения.
Покойтесь с миром, души ушедшие,
А я останусь под покровом живых.
Да будет так, слово мое крепко,
Замок наложено, ключ потерян.
И не найдете вы пути ко мне,
И не нарушите мой мир и покой. Аминь.
Когда мама закончила, внезапно свеча вспыхнула ярче, а затем погасла. В темноте раздался тихий шорох, как будто кто-то осторожно передвигался по комнате. Мама, не останавливаясь, продолжала ритуал. Я почувствовал, как воздух становится густым, почти осязаемым.
Мамин телефон, лежавший рядом с ней, вдруг засветился голубоватым светом. Экран показывал входящий вызов, но номер был неизвестен. Мама, не прерывая чтения, протянула руку и выключила его.
Вещи, заботливо уложенные в большой эмалированный таз, вспыхнули сами собой. Горели быстро, образуя клубы черного дыма, который неожиданно не имел запаха. Он поднимался к потолку и рассеивался. Когда вещи полностью истлели, в комнате стало легче дышать.
Ритуал закончился. Мама, бледная, но с решительным выражением лица, повернулась ко мне:
— Всё… Теперь нужно дожечь куртку и закопать пепел.
Мы вышли на задний двор, где мама заранее подготовила место для костра. Она аккуратно расстелила старую красную ткань и разложила на ней то, что осталось от куртки отца. Я заметил, что ткань будто пульсировала в свете луны, словно живая.
Мама достала коробок. Её руки дрожали, но она решительно чиркнула спичкой. Пламя сначала не хотело загораться, я сбегал в сарай за жидкостью для розжига. Когда огонь наконец охватил ткань, куртка вспыхнула мгновенно. В этот момент я почувствовал, как что-то невидимое витает вокруг нас. В воздухе раздался тихий, протяжный вздох, похожий на шёпот ветра. Пламя горело необычно — оно было голубоватым, с яркими оранжевыми всполохами, которые то появлялись, то исчезали.
Мама стояла неподвижно, глядя на огонь. Я видел, как по её щекам катятся слёзы, но в её глазах читалось облегчение.
— Он свободен… наконец-то свободен.
В ту ночь я проснулся от странного ощущения — в комнате было непривычно светло. На кухне горел свет, хотя я точно помнил, что выключил его перед сном. Спустившись, я увидел маму — она сидела за столом и улыбаясь. Перед ней лежала фотография отца, но теперь его лицо светилось спокойствием.
— Он приходил попрощаться, — тихо сказала она, — он нам благодарен.
С тех пор в доме воцарилось настоящее спокойствие. Полынь высохла и осыпалась, но её запах ещё долго напоминал о той ночи. Мама больше не вздрагивала от каждого шороха, а по ночам я перестал слышать тихие шаги по коридору.
***
Тайну армейских писем отца я узнал совсем недавно. Я их нашёл и все, до одного, прочитал. Мама почему-то мне никогда не рассказывала о том, что отец служил в Афганистане. Сам он тоже этого не говорил. Того парня в каске звали Алексеем, он погиб, можно сказать, совершенно случайно. Папа маме писал, что были шансы его спасти, но командир роты ими не воспользовался — велел бросить раненого и не тащить за собой полуживого солдата до ближайшего перевалочного пункта.
Всю жизнь отец испытывал чувство вины из-за этого, корил себя, говорил маме, что выжил за счёт тех, кто погиб там. Я теперь не знаю, действительно ли призрак Алексея был на той фотографии в газете. Может быть, мне просто показалось? Проверить, к сожалению, я уже не могу. Библиотеку давно расформировали, книги перевезли в новое здание. Большая часть архива уничтожена. Я надеюсь, что с армейским другом папа всё же встретился и смог объяснить, что ни в чем не виноват. Война… Она ведь никого не щадит.
Чердак теперь не пугает. Там я устроил мастерскую, где чиню часы — те самые, с остановившимися стрелками я оживил первыми. Они тикают теперь громко, настойчиво, словно торопят время вперёд. Иногда, засыпая, я слышу, как мама напевает внизу папину любимую песню. Её голос плывёт по дому, заполняя каждую трещинку в стенах, каждую пылинку на подоконнике. А ещё я понял: призраки живут ровно до тех пор, пока мы носим их в себе. Мы с мамой решили идти вперед. Но иногда, очень редко, я всё же оборачиваюсь — просто чтобы убедиться, что тени за спиной стали мягче, а в них уже нет ни боли, ни упрёка. Только тихое: «Иди, сынок. Я рядом».
#ЖитейскиеИстории
источник
Следующая публикация
Комментарии 1