Она просидела до утра у кровати, кутаясь в платок. Когда рассвело, мальчик открыл глаза — чёрные, без привычного блеска, мутные, как глина в луже.

Он посмотрел на неё и сказал:

— Мама… есть хочу. Очень.

Он съел две миски каши, хлеб, яйцо и начал грызть корку от пирога, что осталась от вчера.

— Сыночек, не торопись ты так… подавишься. — Анна гладила его по волосам, но он только жевал, не отрывая взгляда от стены.

— Я всё съем. Всё-всё-всё…

Лето продолжалось — лениво, густо, с запашистыми ночами и пыльными полднями. Дети визжали в речке, мужчины пили самогон под берёзами, а старухи сушили травы, вороша прошлое на завалинках.

Анна жила будто в бреду. Мальчик, что ел за троих, что не смеялся, не вспоминал ни любимые сказки, ни прятки под лавкой, где прятался в дождь, — жил теперь с ней. И звал её мамой. Но глаза у него были не те. Чернота в зрачках стояла мутная, как у старых ворон, и не отражала света.

Она пыталась убедить себя: может, это возрастное, бывает же. Перерастёт. Психика у детей хрупкая, а после грозы — может, испугался?

Но страх не уходил. Он сидел в ней, как заноза под ногтем, и ночами душил тревожным сном.

Однажды она заметила, как он стоит у сарая и разговаривает с кем-то. Ни с собакой, ни с курами — голос был слишком низкий. Он бормотал, тихо, будто повторяя за кем-то. И спина у него в тот момент была неестественно прямая — как у взрослого, который пытается казаться ребёнком.

Вечером Анна нашла у печи молочный зуб. Первый выпал — но не так, как у обычных детей. Он лежал на полу, будто кто-то аккуратно выложил его на глину. Маленький, идеально белый, без крови. И рядом была вторая метка — след, будто от когтя, процарапанный по краю скамьи.

На следующий день она пошла к старой Прасковье, что жила за речкой, в покосившейся баньке. Люди про неё шептались: мол, была бабкой-повитухой, потом с больными работала, а потом «повернулась к чёрному». Никто в деревне с ней больше не здоровался, но Анна решилась.

— Он не мой, — сказала Анна, стоя в низком предбаннике. — Не дышит, а шипит. Глаза — вороньи. И всё ест. А запах… будто из-под земли.

Старуха молчала, заваривала настой — чернобыльник, багульник, сухая крапива. От неё пахло сушёным зверобоем, серой и чем-то приторным, липким, как сгущёнка, забытая в шкафу.

— Говорят, в лесу ведьма снова проснулась, — хрипло сказала Прасковья. — Марфа. Старуха, что живёт между берёзами. Она детей не ворует — меняет. Одного берёт, другого даёт. Подкидыш — он как с виду твой, а нутро чужое. И жрёт. И сны ест. И любовь.

Анна молчала. Потом спросила:

— А моего можно вернуть?

Старуха уставилась прямо, в самую душу.

— Если ещё жив. Нужно идти в лес. Но назад ты можешь и не выйти. Всё зависит от того, что ты готова отдать.

Возвращаясь от Прасковьи, Анна шла медленно, не торопясь. На плечах — плотный платок, хоть и жара, а всё ж холод пробирал. Под ногами скрипела старая пыльная дорога, липла к подошвам. Вокруг всё было по-прежнему: бабка Матрёна перебирала фасоль на крыльце, мальчишки гоняли велосипед по колее, пахло дымом от чьей-то печки — кто-то сушил рыбу. Обычная деревенская жизнь, как с открытки. Но теперь всё это казалось ей фальшивым, как будто на сцене играют.

— Ань, — донёсся вдруг голос сбоку, хрипловатый, с командной ноткой. — Стой. Стой, сказала.

Она обернулась. У калитки, возле обшарпанного дома с облезлой вывеской «Лавка», стояла Марья Ивановна Чернецова, что в деревне считалась смотрящей. Женщина грозная, со связями, через неё всё решалось — кто пилить лес пойдёт, кто в город по делам, кто на правление. Ни староста, ни председатель — но все к ней шли за словом.

— Куда ходила? — прищурилась она. — К Прасковье, что ли?

Анна нахмурилась, ничего не ответила.

— Не ври, — продолжила Марья, — я видела. И не одна. Слово по деревне бежит быстрее собаки. Ну? Что ты к ней попёрлась, к той чёрной, что с мышами говорит?

Анна опустила глаза.

— Мишу… подменили. Он не мой. Он другой. Не ест — жрёт. Не помнит ничего. И пахнет — мертвецом пахнет, Марья.

Марья только поморщилась, как от глупой мухи.

— Ой, Анька… Ну ты дура, прости, — мотнула головой. — Накрутила себя. Овдовела — да, тяжело. Молодая ещё. Сына тянешь одна. А теперь вот — выдумки. Да ты к врачу лучше съезди, в город. Вон в районной больнице мужик есть, что «по нервам». Он и бабке Глаше помог, та, что всё рыбу солёную на подушку клала — нормальная стала.

Анна промолчала. Только пальцы сжала на краю платка.

— Не дури, — снова сказала Марья, мягче. — Подрос он у тебя. Бледный? Так дети бывают. Молока не даёшь ему с утра — вот и бледный. Зуб выпал — ну так пора уже, он же пацан. А жрать — да ты посмотри, как твой Миша бегает. Вот мой внук — так картошку сырую лопает. Что, он тоже не мой?

Анна всё равно молчала.

— Слушай сюда, — голос Марьи стал твёрдым, как топор. — Не ходи туда больше. Ни к старой, ни тем более в лес не суйся. А то соберу совет. Знаешь, что потом бывает. Сначала детей отбирают, потом в интернат увозят. Потом дом продадут, а ты поедешь в ПНИ, как та, что в Селищах — помнишь?

Анна кивнула. Платье на спине прилипло от пота.

— Домой иди. Сына обними. Прости, если наговорила грубого. Просто не выдумывай, Аня, ради Бога. Не выдумывай.

Дома всё было тихо. Печка остывала, в окне качался белый занавес, пахло квашеным огурцом, мукой и полынью. Миша сидел у окна, что-то рисовал. Рисунок — тёмный, почти весь чёрный, лишь в углу белый кружок — луна. Или глаз?

— Мам, — сказал он вдруг, не оборачиваясь. — Почему ты ночью плачешь?

У Анны всё внутри оборвалось.

— Я… не плачу.

— Плачешь, — повторил он. — Ты думаешь, я сплю. А я слышу.

И тогда она заметила — ногти у него стали длиннее. Странно, будто за день отросли. И пальцы вытянулись, почти как у взрослого. Кожа стала сероватой, сухой, как бумага. Он всё ещё выглядел как ребёнок, но… не был им.

Ночью она долго не могла уснуть. Всё думала о словах Марьи. Может, правда всё в голове? Может, с ума сходит? Но когда Подкидыш засопел в кровати, свернувшись на одеяле, как зверёныш, и вдруг во сне улыбнулся с лоснящимися губами, а потом тихо прошептал: «Ты меня видишь… да?» — она поняла:

Нет. Всё это — не сон. И она не сойдёт с ума. Потому что в этом доме спит не её сын.

И в эту ночь она решила: пойдёт в лес. Одна. Пока тот, что живёт в теле её Миши, спит. Пока деревня ещё спит. Пока страх не стал сильнее любви.

Ночь в деревне наступала не спеша, будто укрывала стариков и детей пледом из тьмы и тишины. Лишь лягушки в канаве квакали, да у соседей трещал радиоприёмник на последнем дыхании. В небе плыла тусклая луна, запутанная в облаках, как монета в паутине.

Анна сидела у стола, слушая, как дышит Подкидыш. Он давно заснул, свернувшись клубком, как кот. Только это дыхание… оно было ровным, слишком ровным, не детским. Будто дышала машина.

Она тихо встала, набросила кофту, засунула в карман лоскуток с сушёной полынью, как велела Прасковья, и вышла из дома, плотно притворив дверь.

Лес начинался сразу за покосившейся баней. В детстве она часто туда бегала с Мишей — по ягоды, по грибы. Лес был родной, знакомый, пахнущий хвоей, мокрой землёй и прелой листвой. Но этой ночью он казался другим.

Ветви сосен хрустели тихо, как будто кто-то шептался на непонятном языке. Трава цеплялась за ноги. В небе — ни одной звезды. Луна спряталась. Только линии деревьев — чёрные, высокие, как стражи.

Анна шла по тропинке, едва видимой, как шрам на теле земли. Она знала: в глубине, где между двух старых дубов стоит валун с крестом, начинается территория ведьмы. Там, говорили, можно встретить того, кого давно потерял. Или… того, кто тебя сам ищет.

Она вспомнила: бабка Марья, в самом детстве, рассказывала девкам у колодца сказку. Про старуху, что живёт «по ту сторону леса», где корни растут вверх, а деревья — вниз. Что она забирает детей, но не насовсем — а меняет на тех, кто ей служит. Маленькие, тихие, прожорливые… как крысы.

Анна невольно передёрнулась.

Прошло, наверное, полчаса, прежде чем она вышла к той самой поляне. Лес вдруг стал светлее — тусклый лунный свет прорвался сквозь редкую чащу. Посреди поляны стоял камень, огромный, обросший мхом. И две сосны, скрючившиеся по бокам, словно охраняли вход.

Анна остановилась, сердце стучало в горле. Холод пронизывал до костей.

— Я знаю, что ты меня слышишь, — сказала она в тишину. — Верни моего сына.

И тишина… вздрогнула. Как если бы лес затаил дыхание.

Вдруг воздух наполнился запахом — прелой земли, палёной шерсти и молока, скисшего под солнцем. На краю поляны что-то зашевелилось. Ветви деревьев будто сами открыли проход. И оттуда, из самой чёрной глубины, вышла она.

Невысокая, согбенная фигура, закутанная в тряпьё и длинные волосы. Лица не видно — только глаза, жёлтые, как у хищной птицы. И рот — тёмный, как яма.

— Просить пришла? — прошептала ведьма, голосом, похожим на сухой шелест опавших листьев. — Или требовать?

Анна не знала, как ответить.

— Ты взяла моего Мишу, — выдохнула она. — Верни его. Я знаю, он у тебя.

Ведьма чуть склонила голову, будто заинтересовалась.

— Ты поздно проснулась. Он сам ко мне пришёл. На границе сна и жизни. Я лишь позвала. А взамен… оставила тебе другого сына.

— Это не сын! — крикнула Анна. — Это зверь в его теле!

— Не зверь, — ответила та. — Он — ожидание. Всё, что ты боишься. Всё, что ты сама вырастила.

Анна сделала шаг вперёд.

— Что мне сделать, чтобы вернуть Мишу?

Ведьма молчала. Потом протянула руку. На ладони лежал камешек — гладкий, тёплый, с красной жилкой посередине. Сердечко.

— Принеси мне кровь. Не свою. Того, кто живёт в твоём доме. Пока он спит. Пока не проснулся окончательно. Пока не стал другим.

Анна смотрела на ведьму, чувствуя, как земля под ней дрожит. Всё вокруг кружилось — запах травы, сырости, детских воспоминаний. И страх.

— Только тогда я скажу, где твой сын. Но торопись, мать, — добавила ведьма, отступая в тьму. — Иначе он забудет тебя. И станет моим. Навсегда.

Анна шла назад по той же тропинке, что вела через лес. Но теперь деревья казались ближе, ниже, как будто сдвинулись. В темноте, за спиной, что-то шепталось — не слова, но мысли. Голоса мертвых листьев, памяти, ночи. В руке она сжимала камешек, будто сердце, вырванное из самой земли.

На опушке снова запахло дымом. Где-то далеко залаяла собака. В деревне всё было по-прежнему: в окнах ни огонька, ни света. Только звёзды начали медленно возвращаться на небо, одна за одной. Мир словно выдыхал после чего-то важного, неведомого.

Она открыла калитку — скрип, как всегда, громкий, предательский. Прошла по двору, босая, не чувствуя под собой земли. В доме было тепло. Пахло остывшей печью, хлебом и воспоминаниями— тем запахом, который могла узнать только мать.

На кровати — он. Спит. Или делает вид. Свернулся на боку, руки под голову. Дышит тихо, размеренно. Но не так, как дышал Миша. Не в такт. Не живое дыхание.

Анна села на краешек кровати. Смотрела на него долго. Лицо было его — и не его. Чужое. Знакомое до боли.

И тут…

Вспомнилось. Всё сразу.

…как она стояла с ним у речки — он тогда ещё ходил неуверенно, держался за её подол. А потом вдруг заплакал, испугался кузнечика. И она смеялась.

…как он первый раз сказал «ма-ма», уцепившись за ложку, всю в манке.

…как они вместе собирали подснежники, хотя это были просто белые травинки у дороги, и он говорил: «Это тебе, мама. Ты у меня принцесса».

…как ночью, когда Анна рыдала на кухне после похорон мужа, он подошёл в пижамке, тёплый, маленький, и обнял за шею:

— Не бойся, мам. Я теперь твой защитник.

Слёзы покатились сами.

— Мишенька, — прошептала она. — Где ты? Где ты, мой родной?

Подкидыш чуть пошевелился. Открыл глаза — тёмные, пустые, но будто и понимающие.

— Мам… — прошептал он. — Ты плачешь?

И на миг — на один миг — что-то дрогнуло в ней. В его голосе, в его интонации… что-то знакомое. Или он подражал? Или учился быть её сыном? Или действительно… часть его осталась внутри?

Анна вскочила. Пошла на кухню, включила лампу. Взяла старый нож. Но руки дрожали. Не от страха. От сомнения.

Вспомнила, как Прасковья говорила: «Они хитры. Они учатся. Они под тебя подделываются, как воск. Но внутри — пустота. Чёрная. Голодная.»

Анна снова пошла в спальню. Села рядом. Прислушалась.

Дышит. Греется. Спит. Нет, не могу. Не смогу.

И она знала — это не он. Сколько бы он ни учился быть сыном — не сможет. Потому что любовь нельзя подделать. Потому что она мать. Потому что чувствует. Но, она всё равно не может этого сделать.

И тогда она сделала выбор. Ведьма хитра. Анна чувствовала, что это ловушка. Но, у нее уже был план.

Вернуть его. Чего бы это ни стоило.

Она пошла в кладовку. Взяла маленькую стеклянную баночку. Там, на дне, лежал старый молочный зуб — первый выпавший у Миши. Когда-то он её умолял оставить его «на счастье». И она сохранила.

Потом достала иглу. Села у стола. И, прижав камешек к ладони, капнула кровь на него — свою. Потому что, ведьме не только чужое нужно. А настоящее, добровольное, материнское.

Потому что лучше ей умереть, чем жить рядом с тем, кто только притворяется её сыном.

Ночь снова стояла густая, как закопчённое стекло. Лес принимал её в себя без звука, будто давно ждал. Деревья скрипели на ветру, тяжело, вразнобой. Ветки казались длиннее, чем раньше, тянулись к лицу, к одежде, будто пытались удержать.

Анна шла быстро, сжав кулак, в котором пульсировал красный камень с каплей её крови. В другой руке — молочный зуб Миши, завёрнутый в тряпочку. Его тепло было слабым, но живым.

Поляна встретила её молчанием. Лес будто затаил дыхание.

— Я пришла, — сказала Анна в пустоту. Голос её дрожал, но не от страха. От силы. От решимости.

И она появилась. Ведьма. Словно выросла из земли, из тени валуна. Вся в тряпье, с распущенными волосами, запахом тления и мёртвой травы.

— Не смогла, — прошипела она. — Я говорила: не свою кровь. Ты слышала меня. Но ты — мать. Ты не способна на жертву. Ну и живи теперь с тем, что растёт в твоём доме. Он будет пить из тебя, медленно, день за днём. И однажды, проснувшись, ты не узнаешь своё лицо в зеркале. А потом — исчезнешь. Как многие до тебя. Убирайся.

Анна не сдвинулась с места. Глаза её горели.

— Ты лжёшь, — сказала она ровно. — Я чувствую. Он рядом. Я знаю это. Я не просто мать — я его мать. И тебе этого никогда не понять!

Она развернула ладони. Один — камень с кровью. Второй — зуб, тёплый, живой, что вдруг начал светиться бледно-голубым светом. Свет усиливался, заполнял поляну, отражался в стволах деревьев, как в воде. Воздух дрогнул. Ведьма зашипела, как змея.

— Прочь, нечистая сила! Верни мне моего сына!

Анна бросила оба камня на землю. Взяла валун с обочины поляны — тяжёлый, покрытый лишайником — и со всей силы ударила по ним.

Вспышка света была ослепительной, как раскат молнии без грозы. Лес загремел, листья полетели вверх. Ведьма закричала — голос её пронзил воздух, как ржавый гвоздь. Она корчилась, тень её рвалась, и с каждым мгновением её становилось меньше… меньше…

Анну отбросило назад, она ударилась о ствол сосны. В глазах потемнело, мир поплыл.

Тишина.

Но не обычная. Тишина после грозы. Чистая. Звенящая. Родная.

И в этой тишине — голос.

— …мама?

Анна открыла глаза. Перед ней, будто из самой темноты, вышел он.

Мальчик. Худой. Взъерошенный. Глаза — как зеркало её юности, мужа, себя самой. Настоящие. Родные. Живые.

— Мишенька, — прошептала она.

И он кинулся к ней. Обнял, как когда-то. Так крепко, будто боялся снова исчезнуть. Она прижала его к себе, уткнулась в макушку — пахло потом, лесом и детством. Живым детством.

— Ты вернулся, ты здесь… я знала… знала…

Они сидели вдвоём на опушке, в разбитом свете луны, среди травы и пепла, в тишине. Мир будто снова дышал. Всё было впереди. Всё будет.

А в лесу…

Где-то глубоко, в том месте, где когда-то стояла ведьма, больше не росли травы. Только зола.

Навсегда ли?

Кто знает.
#КладбищеСтрашныйИсторий
источник