Анастасия Игнашева
Октябрьский вечер тихо линял в глухую темень. Ветер кружил мокрый снег, падавший на асфальт, срывал с ветвей последние намокшие и обледенелые листья, трепал вывешенные к 7 ноября флаги и отсыревшие лозунги. После нескольких дней совсем уже зимних морозов, вдруг потеплело до нуля. На плакате перед Горсоветом мускулистый мужчина с правильным лицом и аккуратно зачёсанными назад волосами придерживал рукой исполинских размеров фолиант, на котором было написано «Материалы XXVI съезда КПСС». Фолиант был ему по пояс. Ниже было написано: «Решения съезда — выполним!». Лицо рабочего выражало мужественную решимость и готовность немедленно выполнять. Дождь со снегом тихо барабанил по плакату. Улица была совершенно пуста в этот хмурый час. Все нормальные люди давно были дома. И никто не видел, как черты лица и вся фигура рабочего на плакате вдруг обрели объёмность, а потом и сам он тихо вышел из своего плаката, отодвинув фолиант в сторону. Отделившись от стены человек быстро зашагал в осенние сумерки и скоро слился с ними.

… Демонстрации в Волчанске всегда шли по одному и тому же маршруту: по проспекту Ильича до бывшей церкви, где сворачивали направо вдоль набережной Волчанки. По набережной шли ещё немного до площади, где сначала ждали, иногда час, иногда больше, или меньше, прежде чем свернуть ещё раз направо и пройти ещё шагов сто до площади, где дважды в год — на майские и на октябрьские праздники устанавливали задрапированную красным трибуну. Трибуна, по прихоти какого-то безвестного создателя, который был первым её строителем, по форме напоминала Мавзолей в Москве. У неё даже была задняя стенка в виде Кремлёвской стены. И сценарий тоже был всегда одинаков, что весной, что поздней осенью. Сначала всегда шли школы. Их в Волчанске было целых три, плюс ещё «школа искусств», но она была ненастоящая. Так называли кружки пения, рисования, танцев, музыкальную школу и ещё что-то там, кажется, кройки и шитья, которые все вместе занимали бывшую церковь. Точнее — собор. Купола с крестами с него давно снесли, остался только массивный куб, внутри разделённый деревянными стенками на узенькие комнатки-клетушки, в которых то бренчали рояли, то скрипуче пиликала скрипка (долгое время я думала, что «скрипка» - от слова «скрипеть»), то ненатуральными голосами пели «Ля-ля-ля-ля-ля!», или «О-о-о-о!». И я, помню, в раннем детстве очень завидовала детям, которых туда водят. Потом перестала. После того, как проходили ученики всех трёх школ — девочки в белых колготках и с белыми бантами, даже на 7 ноября, хотя в Волчанске в это время уже была зима, но белые банты были обязательны, мальчики в белых рубашках (зимой кто их там видит под пальто и куртками!), ученики «Школы искусств» выступали на площади перед трибуной. Обычно строили пирамиду и показывали «живые картины». Что это такое — я ни разу не видела. На площади оставаться не разрешалось В это время остальные демонстранты ждали на набережной. Выступления учеников «школы искусств» смотреть не разрешали и я долгое время была уверена, что это действо только для избранных и посвящённых, коими являлись наши «отцы города» - как их называл папа. Но вот саму демонстрацию смотреть никто не запрещал и мы, дети, свободно пробирались в толпу, стоявшую по краю набережной, или уже на площади, напротив трибуны и смотрели. После школ всегда шли «Средние специальные учебные заведения», как их официально называли — два ПТУ — при Комбинате и при Депо и техникум связи. Если мы, школьники всегда несли на демонстрациях одни и те же транспаранты — фанерный круг и в нём — раскрытый дневник с пятёрками, то у этих разнообразия было побольше. ПТУшные несли увеличенные модели инструментов и даже фотографии, сделанные на занятиях. За ними шли «хлебозаводские». Это были толстые немолодые тётки, все, как одна в платках или шалях. Тётки несли в руках фанерные колосья на палочках. Они изображали хлебное поле. Среди колосьев катилась на велосипедных колёсах платформа, на которой везли циклопических размеров каравай на полотенце и с солонкой наверху. Долгое время я была уверена, что он настоящий и что после каждого праздника его съедают, а к следующему празднику выпекают заново. И очень мечтала, чтобы мне как-нибудь перепал кусочек. В детстве я очень многое принимала за чистую монету. На платформе сидели несколько мужиков в белых колпаках и халатах. Платформу катили женщины. Одной рукой они толкали это сооружение, а в другой держали те же колосья. Посреди площади вся команда останавливалась, женщины делали несколько неловких па, поворачивались вокруг своей оси, пара шагов влево-вправо, при этом колосья поднимали повыше и покачивали ими в такт движениям. Это должно было изображать танец. Потом они замирали на несколько секунд, словно в игре «Море волнуется, раз» и вдруг, словно спохватившись, почти бегом, подхватив свою платформу, покидали площадь. После них шли «комбинатовские» с портретами на палочках и написанными на красной материи транспарантами. Транспаранты были большие, их несли обычно по двое. А впереди всегда шёл один и тот же унылый мужик с висячими неопрятными усами и рыбьими глазами, он нёс знамя. «Комбинатовских» всегда было много, их колонна растягивалась, у них обычно где-то в её середине играли на гармошке, пели нетрезвыми голосами частушки и плясали. С «комбинатовскими» обычно шёл папа, работавший там инженером. Самая интересная колонна была у «деповских». У них во главе колонны всегда катился паровоз, почти как настоящий. И на нём всегда стоял начальник депо со своими помощниками. И деповские всегда пели «Наш паровоз вперёд лети!» Долгое время мне слышалось не «В коммуне остановка», а «кому не остановка». Ну да. Кому не остановка — те едут дальше. У «деповских» тоже много несли слова, написанные на красном, много всяких портретов на палочках. Из слов особенно выделялось огромное и сияющее «Выполним!». Что выполним — не понятно, но выполнять уже хотелось. Это их сияющее «Выполним!» было оклеено золотой фольгой и в более раннем возрасте вызывало моё неподдельное восхищение.

«На разгул» мама выдавала нам с братом рубль. Это была большая сумма. Если учесть, что больше пятнадцати-двадцати копеек на пирожки в школьном буфете нам обычно не давали. Мы покупали мороженое. Самое вкусное — сливочный брикет в шоколаде, стоило 22 копейки. Мы брали два. И после этого ещё оставалась сдача — около 50 копеек. Её брат всегда забирал себе. Я не возражала. Потому что он был старше и в семье был любимчиком. Ему было всё самое лучшее, а я довольствовалась тем, что осталось. Но тогда я почему-то воспринимала это как должное.
Праздники я любила за ощущение свободы. Не надо было идти сразу домой, чтобы делать опостылевшие уроки, а можно было просто гулять по улицам. Излюбленным нашим местом была «Вшивая горка». Почему она так называлась — я до сих пор не знаю. Это был крутой гранитный утёс над Волчанкой и вид оттуда открывался просто потрясающий на весь Волчанск и заречные леса. При чём тут, спрашивается, вши? Там обычно собирались весной, после первомайской демонстрации. Именно после майских в наши края приходила настоящая весна. От утёса начинался короткий, обсаженный лиственницами бульвар с лавочками, где обычно сидели влюблённые парочки и гуляли мамы с колясками. А в праздники тут же на бульваре устраивали пикники. Кому повезло прийти пораньше — устраивались на самом утёсе, наслаждаясь видами. Вторым местом сборов и гулянок была «Сковорода». Это была небольшая площадь недалеко от вокзала. Её со всех сторон окружали магазины, а в центре торчала чахлая клумба, посредине которой был воткнут щит с надписью «Слава КПСС!». «Сковороду» всегда обходили по кругу, заходя во все магазины по очереди. В «Шестом гастрономе», хотя он обычно оказывался вторым по ходу, если заходить с проспекта Ильича и огибать площадь по часовой стрелке, «давали в разлив» и там вечно толпились нетрезвые дядьки, все на одно лицо, с сизыми сморщенными лицами, стеклянными глазами, под которыми висели набрякшие мешки. Пару раз я там видела и комбинатовского знаменосца. Ирка Исаева, которая всегда всё знала, сказала мне, что знамя он носит «за стакан и отгулы».

Домой мы всегда приходили к накрытому столу. Стол как бы появлялся сам, из ниоткуда, как сказочная скатерть-самобранка. Потому что я не помню, чтобы мама накануне что-то готовила. И к столу всегда являлась Наталья Евстольевна. Раньше она приходила с мужем — которого все звали просто «дядя Саша». Он был не дурак выпить и внешне не отличался ничем от завсегдатаев «Шестого гастронома». Работал он где-то на железной дороге, но не в депо. Мне он запомнился тем, что ругался всегда странно: «Ю! Ю! Ю!». Так он пытался нас воспитывать, когда мы с братом, по его мнению, себя неподобающе вели. У них был свой дом почти у самой набережной, в районе, со странным названием Варнушка. Туда мы иногда ходили к ним в гости. Но Евстольевна с мужем приглашали нас редко, предпочитая пастись у нас.

После смерти мужа Евстольевна продолжала таскаться к нам домой.
- Ну не могу я дома сидеть! Тоска! - говорила она нам, выставляя на стол бутылку. Мама отказывалась, но как-то робко, всё с той же приклеенной жалкой улыбочкой. Евстольевна упрекала в неуважении. И мама сдавалась. Но большую часть принесённого отец с Евстольевной выпивали на двоих. При этом обычно смотрели телевизор. С развлечениями в те времена было не густо. Самой любимой передачей у нас всех был «Клуб путешественников», который вёл лысый вечно улыбавшийся Юрий Сенкевич. Ещё Евстольевна обожала «Международную панораму». Она шла по воскресеньям, вечером. Её вели то Александр Зорин, то Фарид Сейфуль-Мулюков, то Александр Бовин, то Генрих Боровик. Они читали новости, иногда довольно остроумно их комментировали, удачно выдавая чужое мнение за своё. Сначала шли сюжеты из социалистических стран. Там всегда всё было прекрасно, как и в нашей стране — сплошные рапорты о привесах и надоях чугуна и стали с гектара и прочее перевыполнение планов. Но самое интересное начиналось потом. Когда показывали капстраны, которые, конечно же, загнивали. Это была какая-то другая планета. Даже в нашем чёрно-белом телевизоре было видно, что тот мир куда ярче и привлекательнее нашего. Там сияли заваленные товарами шикарные витрины дорогих магазинов, по улицам разъезжали невиданные авто, а люди носили такую одежду, которую у нас не купишь ни в каком магазине ни по какому блату.
-Вот живут люди! - вздыхала Евстольевна, — Всё в магазинах есть! Ни блата, ни очереди! И ездят куда хотят и где хотят!
А у нас когда-нибудь такое будет, интересно? - про себя думала я и какой-то голос там, внутри, голос того, кто всегда и всё про всё и про всех знает, отвечал мне: «Будет. Всё у нас будет! И нам дадут. И нам достанется. И тебе!»
Очереди были не просто частью нашей жизни. В них и проходила вся наша жизнь. Очереди были за всем — за хлебом, за мясом, за молоком, за книгами, за коврами... В очередях знакомились, влюблялись, женились и разводились. Очередь была клубом по интересам, прообразом соцсетей, да много чем. Точнее — она была всем вместе взятым.
Сын Евстольевны был «моряк загранплавания». Вот чья «жизнь удалась»! У матери он появлялся нечасто, а у нас вообще никогда и видела я его всего один раз, когда он однажды по пьянке спел под гитару какую-то пошлую песенку про страусёнка «с бородавкой на левой ноздре» и дурацким припевом «Тильдарьям-тильдарьям, опеалу!». Мама тогда захлопала в ладоши как-то преувеличенно восторженно с той же приклеенной улыбочкой, а мне стало гадко так, что во рту сделалось кисло. К счастью, больше я его не видела.

После осенних каникул у мальчишек появился новый трудовик. Он же учитель черчения и рисования. Поначалу мы не придали этому значения. Ну появился и появился. Куда при этом делся старый — я так и не поняла, но всезнающая Ирка Исаева сказала, что его отправили «на принудиловку». Ирка была почти единственной из всего класса, кто со мной общался. Ещё Женька Минаев иногда снисходил до общения со мной. И всё.
Рисовать я любила, но в школе из всех уроков больше всего ненавидела именно рисование. Прежний учитель ставил на стол какой-нибудь гипсовый шар, или кувшин, и заставлял это рисовать, а потом проверял, чтобы всё было ровно и какие-то там «светотени» лежали правильно. Меня он, как и помянутая ранее Вмордудвинцева — невзлюбил сразу же. Меня вообще учителя не жаловали. Говорил, что у меня «руки-крюки» и называл бездарью. Школа была не единственным местом его работы. По совместительству он рисовал афиши в комбинатовском клубе и матери пугали ими непослушных детей. Я до сих пор помню какую-то бухенвальдовской худобы женщину, изображённую на одном из его творений и подпись под ней: «Госпожа бовария». Люди на его картинах получались все на одно лицо: это была какая-то плохая копия мунковского «Крика».
Новый учитель рисования поначалу мне даже понравился. Но нравился он мне только первые пять минут. Пока не начал говорить. А начал он с того, что встав у доски задвинул небольшую речь на пол-урока:
-Ваш вклад в дело пятилетки — всегда отличные отметки! Настойчиво овладевайте знаниями! Вы — юные пионэры — будущие строители коммунизма! Вот вы пришли из школы, что сразу сделали — на кухню! Свет включили, а сами оттуда в комнату, переодеваться. Переодеваемся, спокойно всё, с песенкой, а свет горит! А это — народное добро! Электричество — это государственное добро! Вы лишний киловатт сожгли, а он нужен народному хозяйству! Экономика должна быть экономной! Свет выключать надо! Или вот хлеб! Как вы едите? Откусили и бросили! А хлеб — наше богатство! Хлеба в обед в меру бери! Хлеб — драгоценность! Им не сори!
И подобными речами он повадился терзать наши уши каждый урок. А иногда даже заходил в класс, когда у нас были другие уроки, чтобы лишний раз напомнить нам то, что официально писали тогда на каждом заборе.
- Народ и партия едины! Вам бесплатное образование дают! А это — одно из наших завоеваний!
Подвох, конечно, первой заметила я, но тогда я ещё была слишком неопытная, чтобы правильно всё распознать. Я уже говорила, что стала видеть людей не так, как раньше, а как бы их внутреннюю суть. У нового учителя сути не было. Он был абсолютно пустой. Точнее — внутри него проступали нарисованные контуры. Он был нарисованный! Но никто, кроме меня этого не видел и не понимал. Вскоре вся школа в открытую потешалась над его манерой разглагольствовать и вещать лозунгами. Вадька Гусев прозвал его «Слава КПСС!»
Гром грянул недели через две. В одном из кабинетов утром обнаружили труп технички. Следов насильственной смерти не было и всё списали на сердечный приступ. Покойную тётю Валю в школе не любили. Она была злая с на редкость склочным характером и, к тому же, поговаривали, что не чиста на руку. Ни разу, правда на горячем не была поймана, но кошельки пропадали и мелочь из карманов тоже. Словом, горевать о ней не стали. Поговорили — и забыли. А ещё через пару-тройку недель в школе появился новый труп. На сей раз это был физрук. Его тоже не любили, особенно девчонки — он подглядывал за ними в раздевалке. Физрук был старый, лысый, маленького роста и не дурак выпить. Раньше они обычно выпивали с прежним трудовиком. С его уходом физрук собутыльника лишился. Были, правда, в школе ещё мужчины, но они компанией физрука брезговали. Военрук физрука открыто презирал, а наш классный — физик Василий Алексеевич, не пил вообще.
- Кто-то гадов убирает. - сказала Ирка Исаева, когда мы шли домой из школы.
- Ну и хорошо. Заколебали потому что. Хотя знаешь, Ирка, что-то тут не то. Две смерти подряд и обе вроде как сами по себе.
- И оба гады были. Мне их не жалко. А тебе?
- И мне тоже.
После смерти физрука — он тоже умер, вроде как, от сердечного приступа, в школе появилась лёгкая нервозность. А я на какой-то перемене увидела, издали, правда, как из кабинета Мадам Фосген выходил милиционер в форме. Следующий урок у неё был у нас в классе и почти весь урок класс стоял по стойке «смирно», а Фосген на нас орала. Вот до сих пор не пойму — что на неё нашло? Нервы, наверное. Сесть она не позволила. А мне вдруг захотелось, чтоб она заткнулась. И Фосген тут же поперхнулась, побагровела, схватилась за горло и начала хрипеть. Она попятилась, косо упала на стул, изо всех сил пытаясь вздохнуть, но не могла, лицо стало баклажанного цвета, глаза вылезали из орбит и в них застыл ужас. Мне тоже стало страшно — ведь это произошло после того, как я пожелала ей подавиться.
- Отпустите её!
Кажется, я сказала это вслух, но никто не обратил на это внимания. Вокруг Фосген уже суетились наши классные подхалимки — Людка Сугакова и Лариска Власенкова. Фосген отпустило. С минуту она просто хватала ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды, потом постепенно обрела способность соображать и разговаривать.
- Садитесь! - милостиво разрешила она нам, - Запишите домашнее задание. Раз урок пропал — разберёте новую тему — деепричастные обороты. Упражнения 34 и 35.

На перемене класс обсуждал произошедшее.
- Я думал — Фосген тоже ласты откинет. - сказал Вадька Гусев.
- Не откинет, а склеит. - поправила Ирка, - Откинет коньки. А ласты — склеит.
- Самая умная что ли? - спросил Гусев.
- Не глупее некоторых.
Я подумала, что было бы неплохо — Фосген в школе тоже никто не любил, но следующая очередь — не её. Откуда пришла эта мысль, плавно переросшая в уверенность — не знаю. Но я знала, что очередь Мадам Фосген на тот свет ещё не подошла. Третий труп, впрочем, себя ждать не заставил. На сей раз им оказалась Вмордудвинцева.
- Очко! - сказала Ирка, когда тело трудовички, обнаруженное утром в кабинете домоводства, задвинули в недра труповозки, - Зуб ложу, что опять сердечный приступ. Они всем сердечный приступ пишут, когда не знают, от чего человек умер.
- А почему очко? - не поняла я.
- Ну ты что — в «двадцать одно» не играла никогда?
- Играла. Но при чём тут это? - не поняла я.
- Балда! Три гада подряд!
- А!
- Бе! Знаешь что? Мне чертей в аду жалко! Ведь когда эта троица туда попадёт — чертям капец настанет!
- А ты что — в ад веришь? - изумилась я.
- Я думаю, что что-то такое есть. Мне бабушка рассказывала, когда я маленькая была.
- А ты, может, и в Бога веришь?
- Я крещёная. - серьёзно ответила Ирка, - Только не говори никому.
- Боишься, что из пионеров выгонят?
- А ты знаешь, что к ней трудовик ходил? - решила сменить тему Ирка.
- Нет. А зачем?
- Балда! Ухаживал!
- Ну и дурак! Она же злая. И дура к тому же. Лупила бы его сковородкой. И тряпкой гоняла, как кота паршивого. Он бы сам от неё сбежал!
- Ага! А он бы от неё удирал и лозунги всякие выкрикивал.
- «Миру — мир!» - например. Или «Нет войне!». - поддакнула я.
- Превратим наш сортир в бастион борьбы за мир! - хихикнула Ирка.

На следующий день первого урока не было. Ученики и учителя, собравшись кучками по углам, обсуждали последние события. Три трупа за месяц — это было многовато. Да — все трое отнюдь не были любимцами коллектива, но что с того?
- Смерть косила наши ряды! - изрёк Вадька Гусев.
- И что смешного? - спросил его Василий Алексеевич. С Гусевым предпочитали не связываться — гадёныш он был редкостный, да и родители у него были городские «шишки» - папа в райкоме работал, мама в горсовете. Но Василий Алексеевич его не боялся. И Вадька это знал. И классного тихо ненавидел, стараясь нагадить из исподтишка.
- Жаль, Вадька, что не ты следующий. - неожиданно для себя сказала я. Уж не знаю, что, или кто меня за язык дёрнул. Весь класс мгновенно повернулся ко мне.
- А ты знаешь, кто следующий? - спросил Вадька.
- Не ты, Вадя. - повторила я. В этот момент прозвенел звонок, но на него никто особого внимания не обратил. Все столпились вокруг меня, желая узнать, кто будет следующий и что это за странные события. Только вот поведать мне им было особо нечего. Постепенно от меня отстали, кто с раздражением, кто разочарованно.
Ко второму уроку Фосген с завучами кое-как разогнали ребят и учителей по классам, но лично нам было не до уроков.
Возвращаясь домой я встретила Евстольевну.
- Ну что? Ещё один откинулся? - спросила она меня. Евстольевна каким-то образом ухитрялась быть в курсе всех городских новостей и событий. Разговаривать с ней мне не хотелось, а Евстольевна знала наверняка о моём к ней отношении и не упускала случая досадить хоть чем-то.
-Здороваться надо! - сердито сказала она мне.
- Здрасьте.
- Не здрасьте.
- Ну тогда не здрасьте, а до свидания.
Я хотела пройти мимо, но Евстольевна преградила мне дорогу.
- Я вот скажу твоим родителям, как ты со мной разговариваешь! - пригрозила она мне.
- Ой, напугали. Они уже давно со мной не связываются. И Вам не советую.
- Ты научись сначала пользоваться тем, что получила. - огрызнулась Евстольевна.
- Ну уж отвадить Вас от нашего дома — это не проблема. - ответила я, - Сделаю так, что Вы к нам дорогу забудете. Причём на всю оставшуюся жизнь.
- Да уж ты-то сделаешь! - буркнула Евстольевна. Я обошла её, как фонарный столб и пошла дальше. Евстольевна засеменила следом за мной, хрустя свежим снегом.
- А ты ждёшь, пока все перемрут? - спросила Евстольевна в спину мне. Я остановилась и оглянулась. Она притоптывала старенькими фетровыми ботами «прощай, молодость». Чулки на щиколотках были перекручены, почему-то у неё они всегда были перекручены.
- Хотелось бы! - ответила я и пошла дальше. Она засеменила было за мной, но потом отстала.
- Да тебе никого не жалко! - крикнула она мне в спину.
Я не стала её слушать и пошла дальше. Жалко действительно не было. Ибо не стоили они жалости.
А ночью мне приснилась Вмордудвинцева. Она скромно вошла в комнату и как-то робко опустилась на стул, на котором я развешивала свою школьную форму. Я почему-то не испугалась, хотя явление покойника уже само по себе должно было нервировать. Она словно силилась что-то сказать, но не могла. Только смотрела как-то испуганно-жалобно. Так и просидела до тех пор, пока будильник не зазвонил. И на следующую ночь она опять пришла. И опять молчала. Выглядело это всё довольно жутко, а самое прашивое было то, что я хотела проснуться и не могла. Как будто кто-то удерживал меня в моём сне насильно. Так продолжалось несколько ночей подряд. Днём же всё шло своим чередом. Я ходила в школу, приходила домой, делала уроки, смотрела телевизор и ложилась спать. А по ночам приходила Вмордудвинцева и садилась на стул молчать и жалобно глядеть.
В пятницу, возвращаясь из школы, я опять встретила Евстольевну. Она, видно, ждала меня по пути из школы, ждала давно — на голову и плечи её намело снега. В тот день здорово мело.
- Что-то ты бледненькая. - сказала она.
Разговаривать с ней не хотелось и я опять попыталась пройти мимо, но от Евстольевны было так просто не отделаться. Она увязалсь за мной.
- Никто больше не умер? - спросила она, как мне показалось со скрытой надеждой. Я просто помотала головой.
- Странно как-то это всё. - продолжала Евстольевна, семеня рядом.
Шла б ты домой! - раздражённо подумала я. Евстольевна, словно услышала мои мысли и остановилась.
- А ты б поговорила с ней. - сказала она мне в спину.
- С кем? - я остановилась и повернулась к ней.
- Ну кто там к тебе является. Разговаривать надо. - ответила Евстольевна, поправляя пуховый платок на голове и добавила, - Дурёха ты! Учить тебя и учить!
продолжение следует
#АнастасияИгнашева