Предыдущая публикация
Погребальная сказка
В развилке старого дерева покоится берестяной гробик. По бокам его прикреплены крылья сороки, в ногах — связка лёгких перьев. Душа едва оперившаяся, земли не коснувшаяся, неокрепшая…
Я пережигаю нить, что тянется от моего большого пальца к гробу. Трещит меж корней костерок, искры летят вверх, беспорядочно гаснут в черноте.
Это невероятно красиво.
* * *
А всё началось с лопаты.
Ну что, казалось бы, лопата как лопата, штыковая, с треснувшим черенком и затупленным краем. Лежала она себе тихо-мирно в музейном подвале, никого не трогала. Старая, советская, про неё уже никто и не помнил — сейчас все нормальные археологи модерновыми работают.
Так то нормальные, а то — я.
Нашла я лопату эту уже перед выездом, побежала в подвал за забытым топором, и тут глянул на меня хитро кусочек облезлого черенка, подблеснул игриво солнечным бликом. Вытащила её — и так в руку легла замечательно, хоть сейчас дёрн снимай!
Выхожу к автобусу, в одной руке лопата, в другой — топор, бандану слетевшую зубами придерживаю. Начальник глянул поверх очков.
— Это, — спрашивает, — зачем? Что у нас, инструмента нет?
— Это моя будет! — говорю. — Личная. Не хочу японскими недоразумениями работать.
Начальник экспедиции, Василий Дмитриевич, почесал лысину, хмыкнул и махнул рукой — мол, ну тебя, что спорить!
Так и поехали. Я, лопата и ещё четверо, которые по какому-то недоразумению этого мира, променяли августовское пляжное безделье на комаров (да, они у нас размером с хомяка, да ещё и с зубами!), болота, соседство с медведями и работу, которая автоматически может присвоить статус тихих сумасшедших.
Копать. В этом слове заключено всё. Оно — начало и конец, краеугольный камень археологии. Копать с утра до вечера, под палящим солнцем и противной моросью, по первым заморозкам, перерабатывая в энергию тушёнку с подгоревшим рисом на зависть любому вечному двигателю.
Едем в разведку, в дикие нехоженые места, где вряд ли хоть один человек пробегал за последние пять тысяч лет. Но мы надеемся, что до означенного промежутка времени там кипела жизнь не хуже, чем в современном мегаполисе. И следы этой жизни нам предстоит найти.
* * *
Ехать около десяти часов. Газелька забита доверху рюкзаками, палатками, тентами, продуктами. Сидишь так, что колени трутся по ушам, а на каждом ухабе затылок встречается с потолком. На заднем сиденье с достоинством подпрыгивает, тихо ругаясь, Эдик, то есть, Эдуард Семёнович. Он по ходу пытается курить трубку и читать что-то заумное и недоступное простым смертным.
Рядом со мной щёлкают семечки и играют в города Света и Артём. У Светки короткие кудряшки и заразительный смех, рядом с ней лежит гитара в чехле — ценность, которой не положено валяться среди прочего багажа. Артём рыжий и серьёзный, он хочет совершить открытие, которое перевернёт мир, и подаёт этому миру большие надежды.
А вот и я, в берцах и фенечках. На шее болтается фотоаппарат, по карманам распиханы предметы первой необходимости — блокнот, карандаш и диктофон. Последний нужно всегда держать наготове — никогда не угадаешь момент, когда разговор ни о чём вдруг перерастает в интереснейший диалог. Меня зовут Вера, я журналист-фрилансер. Археология не стала моей профессией, но навсегда осталась любимым хобби, и каждое лето руки неизменно тянутся к земле.
Погода хмурится. Чем ближе к месту назначения, тем темнее и ниже облака, которые постепенно превращаются в тучи. На горизонте посверкивают зарницы, бурьян по обочинам дороги пригибается и мечется под ветром. Грязные разводы на стёклах покрываются изморосью, капельки сливаются, струятся. Ещё минута — и газель врывается в хлещущие дождевые струи.
— Вот ты ж… — бурчит недовольно Василий Дмитриевич.
Эдик сокрушённо и философски качает головой в такт дождю.
Ставить лагерь по непогоде — то ещё удовольствие, скажу я вам! Всё равно только водителю, который переночует в машине и спокойно уедет обратно. Газель взрывает колёсами размытую дорогу. О том, что в мире существует асфальт, мы забыли ещё сотню километров назад.
* * *
Почти неприметный поворот. Тяжело вздыхая, машина прыгает по ухабам на вихляющей дороге. Через пару километров проезжаем указатель с почти стёртым словом «Джали». Это название посёлка, рядом с которым будет проходить разведка. А вот и он сам.
За стеной ливня уже почти ничего не видно. Бревенчатые дома, мокрые заборы, некоторые крыши украшены резьбой. Два местных жителя в дождевиках перебегают улицу, спасаясь от непогоды, скрываются в доме, один из них бросает недоумённый взгляд на незнакомую машину с гордой и грязной надписью «Музей археологии» на боку. Немного поплутав и едва не заблудившись в трёх улицах, из которых и состоит посёлок, подъезжаем к зданию администрации. Это единственный двухэтажный дом во всём посёлке. В администрации нужно обязательно отметиться, сказать, что будем работать неподалёку. В принципе, это необязательно нужно делать в первый же день, но у нас ребром встал ещё один вопрос — где переждать ненастье? Уже вечер, из-за плохой погоды темнеет раньше, чем должно, мы устали и вымотались с дороги, заниматься лагерем сейчас просто глупо. Над перекошенным крыльцом поскрипывает тусклый фонарь.
Поплотнее закутавшись в ветровки и натянув капюшоны, мы с Артёмом выпрыгиваем из машины вслед за начальником, с удовольствием разминаем затёкшие мышцы. Василий Дмитриевич уже подошёл к двери администрации, оглядел её критически, дёрнул разок, выругался и разочарованно полез в карман за сигаретами.
На двери небрежно приколот листок, где значится следующее: «Штормовое предупреждение. 20-22 августа ожидаются очень сильные дожди, временами грозы, усиление ветра до 27 м\с. Убедительно просим жителей с. Джали не покидать село без нужды и не выезжать на природу».
— Приехали! — усмехнулся начальник, отворачиваясь от ветра с огоньком зажигалки в ладонях.
Перед поездкой мы мониторили все возможные сведения о погоде, до главного метеоцентра включительно. Информационные службы в один голос дружно заверяли о солнце, безветренности и отсутствии осадков.
Отсутствовал, разве что, снег.
— Надо звонить главе администрации, — говорит Артём.
Ага. В воскресенье, в девятом часу вечера. Простите, мол, не пригласите ли на чай пять уставших мокрых тел? Но шутки шутками, а выбора нет.
Щурясь, начальник нажимает кнопки мобильника. Раз, другой, третий — вызов не идёт, наверное, из-за непогоды повреждена сеть. Или в этом посёлке связь ловит только на волшебном трёхметровом пятачке, и то в прыжке. Последнее вероятнее всего.
Мы с критическим вздохом осматриваем машину. Водитель нервно постукивает пальцами по рулю. Нет, ну если посворачиваться клубочками на сиденьях, поспать, конечно, удастся. Только вот водителю завтра ни свет ни заря пора в город, а перетаскивать вещи под ливнем в семь утра…
— Гав!
— Ой!
Ну вот. Дождевая вода, пропитавшая джинсы, щедро разбавлена собачьей слюной. Здоровенный волкодав тычется мне в живот огромным носом и пытается оставить на ветровке автограф в виде отпечатка лапы.
— Барсик! А ну сюда, пр-рохвост!
Я треплю собаку по пушистому загривку. Надо же, как умилительно, «Барсик», понимаете ли. Такому Барсику моя шея на два укуса. Хорошо, что я не боюсь собак.
А нашу команду уже разглядывает, держа в руке фонарь, с интересом пожилой нанаец в красном дождевике с капюшоном.
— Геологи, что ли? — спрашивает местный житель.
— Археологи, — говорит Василий Дмитриевич. — Что ж у вас с погодой такое?
— Да вот… сами не ждали. Археологи, говорите? И далеко будете стоять?
— Не знаем ещё. Нам бы эту ночь хоть переждать…
— Так чего ж сразу не сказали? Вон там, — он ткнул пальцем в темноту, — дом сносить решили. Пустой совершенно стоит, крыша крепкая, не подмочит.
А жизнь-то налаживается!
* * *
Живо прыгаем в машину, которая еле ползёт по тёмной дороге. Нанаец, назвавшийся Валентином, провожает нас немного. Дом оказался славным — заброшенный, сплошь обросший крапивой, вьюном и полынью, только крыша торчит, да и та перекошена. Зияют чернотой окна без стёкол, провалившийся заборчик держится на честном слове.
Перетаскали вещи, вымокнув в высоком сорняке насквозь, быстро раскидали спальники и пенки по полу. В доме оказалась сложенная из кирпича маленькая печка. Света вскрыла ящик с продуктами, я развела огонь из валявшихся на полу более-менее сухих досок — даже куски какой-то мебели попадались. Наспех сварганненый ужин, горячий чай, запах сырости, живописная паутина по стенам. Счастье.
Совершенно вымотанные, вповалку ложимся спать на перекошенном полу.
Просыпаюсь посреди ночи. Раскатистый храп начальника перемежается монотонной дробью по крыше. Похоже, дождь чуть ослаб. Ух, как неохота вылезать из тёплого спальника и тащиться на улицу, да против природы не попрёшь.
Прячу озябшие ладони в рукавах дождевика, ноги болтаются в резиновых сапогах. В воздухе пахнет свежестью и тишиной, перегавкиваются меж собой дворовые псы. Сон слетел, я решаю немного пройтись, выхожу за калитку, пробираюсь сквозь сплетение вьюна и полыни на дорогу, отсыпанную щебнем. Дождь насыщает грязь под ногами, по небу хаотично гуляют тучи. Один-единственный фонарь лениво тускнеет метрах в двадцати, в его свете серебрятся мелкие капли.
Слышен глуховатый рокот горной реки. Утром обязательно прогуляюсь до берега. Мелкие капли виснут на кромке капюшона, щекочут лицо, сапог оскальзывается на размытой обочине.
— Ай!..
Не удержав равновесия, кубарем лечу в придорожную канаву. Штаны, ладони, нос измазаны в грязи. С руганью поднимаюсь, хватаюсь за шершавые клочья травы, и тут запястье обхватывают чьи-то маленькие цепкие пальцы, тянут к себе.
Я выбираюсь из канавы, отряхиваю ладони. Мой помощник, задрав голову, весело щурится на меня из-под шапочки так, что и без того узкие глаза превращаются в щёлочки. Мальчишке на вид лет десять, у него бледные — в разгаре лета? — щёки, на плечах яркая матерчатая накидка. В другой руке он держит заострённую палку. Сразу отмечаю — острый конец обожжён, под ним выточен небольшой желобок. По-видимому, это должно изображать копьё.
— Чего это вы, тётя, в такое время одна ходите? — с ехидством интересуется он.
— А что? Запрещено? — отвечаю я в тон. — Твои-то родители тоже, небось, уверены, что ты спишь крепко?
Пацан моментально насупился.
— Вы им только не скажите…
— Нужен ты мне! — смеюсь. — Ладно, спасибо, парень. Пойду…
— Ками! — звонкий женский голос. — Ты опять за своё, оболтус?!
По дороге быстро идёт молодая девушка в длинном платье и коротком кожаном плащике. Две длинные чёрные косы спускаются на грудь, в них позвякивают украшения. Увидев меня, она, кажется, смущается на миг, обнимает мальчика за плечи и строго говорит:
— А ну домой!
— Айдин, не ругайся! — зачастил мальчик. — Тётя в канаву упала, а я…
— Достаточно! — прерывает его незнакомка, быстро оглядывает меня шикарными раскосыми тёмными глазами. В тусклом свете фонаря её кожа кажется прозрачной, руки — тонкими.
Я улыбаюсь ей, приветливо киваю. Девушка внезапно хмурится, резко разворачивается, увлекая за собой мальчика, вскоре их шаги сливаются с шумом усиливающегося дождя.
Иду к дому. В подсознании скребётся неприятный осадок. Что-то неправильное было в этом мальчике, необычно опрятном, в длиннокосой девушке с тревожным взглядом. Имена странные: Ками, Айдин… Сейчас в национальных посёлках не встретишь таких имён, разве что, в отчествах проскальзывают. Хотя, с другой стороны, ничего сверхъестественного нет в мальчишке, который сбежал ночью из дома, чтобы поиграть. В одиночестве? Под ливнем?..
* * *
Ещё два дня пережидаем непогоду в заброшенном доме, который постепенно становится уютным и обжитым. За это время мы познакомились с администрацией, уладили все бумажные вопросы, договорились об аренде лодки, разузнали о режиме работы единственного магазина и завозе продуктов. К концу второго дня отправляемся на экскурсию в маленький музей при деревенской школе, после которой нас уговаривают прочесть школьникам небольшую лекцию. Я, Света и Артём с удовольствием идём пообщаться с ребятами.
Около двадцати пар тёмных блестящих глаз с любопытством рассматривают нас, ребята слушают, осторожно дотрагиваются до археологических инструментов. Болтая с учениками, непроизвольно ищу среди них своего ночного знакомого. Все мальчишки, как на подбор, загорелые, худощавые, все похожи друга на друга, но мой рыцарёнок, похоже, не только по ночам из дома убегает, а ещё и школу прогуливает.
* * *
Село Джали спряталось меж сопок на берегу вёрткой горной речки Стоянки. Оно маленькое, но крепкое и уютное. Промышляют жители рыбной ловлей, по утрам рокочут лодочные моторы, люди едут проверять сети. Вечерами гряда сопок на противоположном берегу золотится, подсвеченная солнцем, становится похожа на ленивого спящего дракона. У подножия сопки, меж крепких ёлочек виднеется старая крыша. Один-единственный дом стоит на том берегу — кто это, интересно, решил выделиться?
Ветер гоняет серые облака. Я присаживаюсь на бревно под кривым дубом. Под ногами приятно чавкает берег. В нескольких шагах от меня прыгают по грибам-дождевикам двое мальчишек. Увидев меня, они вначале чуть робеют, потом здороваются, то и дело поглядывают в мою сторону. От нечего делать спрашиваю:
— Кто это у вас на том берегу живёт?
Пацан постарше с удивлением косится на сопку:
— Кому ж там жить? Только зимовья охотничьи стоят, а живём все в селе.
— А это чей дом? — указываю я на замшелую крышу.
— Там злая тётка жила! — бойко встревает младший. — Давно-давно!
— Прям уж и злая?
— Ага, — серьёзно подтверждает старший. — Шаманка там когда-то жила, к ней на лодках только плавали. Потом она умерла, её похоронили, а дом трогать не стали. Побоялись. И туда никто не заходит с тех пор.
Я вглядываюсь в еле видные провалы двух окон в перекошенных наличниках. Дом по самую крышу зарос кустарником. Десятка два лет точно стоит.
Журчание Стоянки успокаивает, я дремлю, прислонившись спиной к дубу.
* * *
Наконец-то, в лес! Признаться, несколько осточертело безделье за это время. Хочется копать, писать, фотографировать. После небольшой разведки на лодке мы облюбовали уютное местечко в двух километрах ниже по течению, на другом берегу против села. День уходит на разбивку лагеря, намечаем план работ, договариваемся о дежурствах по кухне. Я по привычке ставлю палатку чуть в отдалении. Хорошо, что нас мало, и у всех достаточно опыта, не нужно чересчур заморачиваться насчёт бытовых условий.
Вечером собираемся у костра, Света достаёт гитару. Эдик курит неизменную трубку и читает. Начальник и Артём обсуждают что-то, распластав по столику карту района.
Мерный гул приближается по реке. Вот из-за поворота показалась лодка, к звуку мотора примешивается собачий лай. Через пару минут Барсик уже виляет хвостом и преданно заглядывает мне в глаза.
— Здравствуйте, Валентин! — приветствую я. — Проходите, мы как раз чай пить собрались.
— Неплохо у вас, — одобрительно кивает нанаец. — Вот вам, на завтрак пожарите…
На траву ложится блестящая кетина.
— Спасибо! — Артём хватает рыбину под жабры и переносит её к кухне.
Валентин подсаживается к костру, закуривает. Очаг уютно трещит, огонь облизывает закопчённый чайник.
— Хорошее место выбрали. Если чуть подальше пройти — голубичник найдёте. Скоро самая пора начнётся.
Голубичник — это да! То, что надо! Я так и облизываюсь, да и у Артёма загораются глаза.
— А вон за той сопкой медведь живёт, — продолжает Валентин, указывая на сереющую в ночном тумане сопочку вдалеке. — Кто ходит туда, постоянно тропы да лёжки видит.
Вот так новости! Я непроизвольно ёжусь, а нанаец, тем временем, продолжает:
— Да о нём не беспокойтесь слишком. Он старый и больной уже, ему ничего не надо.
Это сказано с такой уверенностью и непосредственностью, что я улыбаюсь:
— Ну, Валентин, напугали! Мы теперь, простите, в кусты по двое ходить будем!
— Зачем это?
— Один по делам, другой — с ружьём будет стоять, охранять! А что вы смеётесь? У нас было такое один раз.
— Да вам туда соваться незачем, — Валентин со вкусом затягивается сигаретой. — За той сопкой ещё кладбище старое, медведь его охраняет.
— Кладбище? На другой стороне от посёлка?
— Говорю ж — старое. Сейчас там не хоронят никого, раньше на лодках перевозили, чтоб подальше. Несколько кэрэнов даже сохранилось.
Ох, это он зря! Я так и рванулась вперёд от любопытства:
— Неужели? Наземные погребения? Настоящие?
— Поддельные! — хмыкает он неодобрительно. — Конечно, настоящие. Только, говорю, делать там нечего. Всё былью да травой поросло. Да и местом нехорошим считается. Там шаманка похоронена, одна из последних. Говорят, дух её иногда шарится вокруг, пакости строит. Так или нет, не знаю, да только даже охотники бывалые стараются это место стороной обходить.
Я зябко повожу плечами. Такие разговоры хороши дома, в городе, при безопасном свете люстры. А тут — подбираются медленно сумерки, темнота заглатывает пространство, мир сужается до крохотного пятачка, освещённого костром. Двигаешься к огню поближе, в разговоре невольно понижаешь голос. Когда ночь вступает в свои права, с нею приходится считаться.
Обстановку разряжает Артём, ловко поддевающий чайник с костра. Я встряхиваюсь, как мокрый Барсик, нашариваю кружку. Разговор меняет направление.
* * *
Ух, и поддаёт бодрости свежее утро! Я пробираюсь через багульник, мокрый от росы, прокладываю путь лопатой. Туманная дымка колышется над распадком, лениво выбирается солнце в нежно-серое небо. За распадком начинается марь, из тумана выступают призрачные очертания горелых лиственниц. Следом за мной идут Артём и Эдик, каждый останавливается на своём участке.
Как проходит археологическая разведка? Забиваешь шурф метр на два и смотришь, есть ли в земле находки. Это могут быть остатки глиняной посуды, наконечники стрел и другие каменные орудия, украшения — любые предметы, когда-то принадлежавшие людям. Копаешь до тех пор, пока не начнётся материковый слой. Один раз я была свидетелем того, как хрупкая молодая девушка выкопала шурф глубиной два с половиной метра так, что выбраться из него смогла только с помощью коллеги.
Лопата врубается в дёрн. Работать легко — здесь нет деревьев, корней, земля мягкая. Нещадно едят комары, время от времени отдыхаю, вытираю пот рукавом клетчатой рубашки. Тщательно просматриваю землю, перебираю совком. Часа через два слышу треск кустов в мою сторону.
— Ну как? — появляется голова Эдика, повязанная банданой.
— Пока ничего.
Эдик склоняется над шурфом, покачивает головой, цокает языком.
— Говорил же — надо было левее брать, — и утрескивает кустами в сторону Артёма.
Я сажусь на отвал, мокрая земля приятно холодит ладони. Очищаю черенок лопаты от налипших комьев грязи, ближе к держателю замечаю тонкую синюю линию. Отшкрябываю оставшуюся землю и с удивлением рассматриваю кривую, но чёткую, вцарапанную в дерево надпись «Джали-1983», сделанную шариковой ручкой.
Забавно! Оказывается, моей лопатой кто-то работал именно в этих местах почти тридцать лет назад. Поглаживаю черен — явно кустарного, не фабричного производства, немного скошенный, начерно обтёсанный и зашлифованный.
На обеденном перерыве подхожу к начальнику:
— Василий Дмитриевич, а кто работал в Джали в восьмидесятых?
— Восьмидесятые? — морщит лоб. — Погодин здесь в разведке был. А что?
— Да вот, — показываю надпись на черенке. — Реликт нашла.
— Бывают же совпадения! — улыбается начальник.
Допоздна пишу при тусклом освещении, по палатке пляшут тени. Ночь выдалась ветреная — полощется тент, скрипят деревья, шумит листва. Закончив работать над заметкой, заползаю в спальник, щёлкаю кнопкой фонарика. Палатка погружается в абсолютную тьму.
Нервирует комариный звон — похоже, одного-таки кровососа я не заметила, и он сейчас будет доставать меня всю ночь. Зарываюсь в спальник с головой.
— Фьють-фьють! — доносится сквозь шум ветра.
И какой это птичке не спится ночью?
— Фью…
Ночной оркестр убаюкивает, я потихоньку задрёмываю. Издалека доносится отголосок залихватского храпа начальника. Скрипнуло одно дерево, отозвалось другое, прошуршала в траве неподалёку мышка, поколотил дробно дятел. И в эту гармонию вдруг врывается явственное:
— А-ах!..
Я вздрагиваю. Чистый женский голос, совсем рядом, как ножом по уху на фоне лесных шумов. Говорю себе, что показалось, укутываюсь получше, но неуютное паскудное чувство уже закрадывается в тёплый кокон.
Я откидываю спальник и вполголоса зову:
— Света?
Скорее всего, коллега вышла ночью, споткнулась… Только она б не вздохнула, а выругалась, да и шаги были б слышны.
Только подумала, как в метре от палатки послышался чёткий медленный шорох, точно кто-то прогуливается. И снова:
— А-а…
Сон слетает окончательно, мурашки бегают по коже. Да, знаю, с утра смеяться буду, но вот сейчас ну никак не до смеха. Зловредной мухой просыпается мысль о неупокоенных шаманских душах. Чёрт бы побрал этого Валентина с его рассказами!
— Света! — уже почти кричу, врубая фонарик.
И в ответ, насмешливо так, едва ли не над самой палаткой:
— Ах-х…
— Кто здесь?! Отвечай, убью!
Шорох травы. Размеренный, спокойный, словно ноги раздвигают невысокие стебли. Удаляется, приближается, кружит.
Мои нервы сдают. Расстёгиваю вход, быстро натягиваю сапоги и выбираюсь из-под полога. Разворачиваюсь, скользя лучом фонарика по пространству на все триста шестьдесят градусов.
Никого. Луч теряется в темноте, выхватывает стволы, траву, палатки, тент над полевой кухней, убегает в серую марь. Ни души, ни движения.
Меня бьёт дрожь, живой ночной ветер играет спутанными волосами. Два глубоких вдоха, и я наклоняюсь к входу палатки. Хватит фантазий. Пора спать. И вдруг, прямо над ухом, отчётливо, протяжно, грудным женским голосом:
— Не ходи туда…
С криком поворачиваюсь на голос, вскидываю фонарь.
Никого. Только серые ветви шелестят, тени паучьими лапками падают на стволы и палатки.
В палатке Артёма загорается свет. Взвизг молнии, и вот сам Артём спросонья щурится и водит туда-сюда фонариком.
— Вера? — бухтит он. — Что стряслось?
— Ты ничего странного сейчас не слышал? — спрашиваю я, понемногу успокаиваясь.
— Чего?
— Ладно, так, ничего. Спокойной ночи.
Я отступаю, ныряю обратно в свою палатку, натягиваю спальник на голову.
Мне показалось. Всё в порядке. Завтра посмеюсь.
* * *
«Завтра» наступает в шесть утра — сегодня моя очередь готовить завтрак. Внутренние часы у меня всегда срабатывают безотказно — без пяти шесть уже открываю глаза, разглядываю сереющий полумрак палатки.
Холодно, туман укутывает лагерь, едва-едва розовеет горизонт. Утром, на пороге рассвета, почти не помнишь о ночных страхах. Только тихонько скребётся боязливая мышь на душе, но я решительно затыкаю её.
Пробираюсь к кухне, беру котелок, набираю воду. Зябко. Ещё две недели, и первые заморозки начнут серебрить метёлки ковыля да розетки тысячелистников. Развожу очаг. Вдруг со стороны хозяйственной палатки доносится лязг. Я вскидываюсь.
В «хозяйке» хранятся продукты и рабочие инструменты. Скорее всего, забралась лиса или бурундук полакомиться сахаром. Откидываю полог. На меня исподлобья уставились знакомые тёмные нахальные глаза. Я прижимаю руку к груди, стараясь успокоить зашедшееся сердце. Испуг уступает место ярости.
— Ками! Ты что, балбес этакий, здесь забыл?!
Мои пальцы цепко сжимают холодное ухо пацана, я выволакиваю его из палатки.
— Пустите, тётя!
— Я тебе покажу «тётю», зараза! Начальник проснётся, в школу пойдём разбираться!
— Подождите! Ну, правда, тётя, я ничего плохого не сделал! Я только лопату хотел посмотреть!
Собираюсь заткнуть вруна гневной тирадой, но что-то останавливает, боязливая мышь скребётся активнее, холодок пробегает меж лопаток.
— Какую ещё лопату? — шиплю я, и тут складываются в голове кусочки мозаики. — Это ты, гадёныш, доставал меня ночью?!
Мальчик испуганно распахивает глаза:
— Ночью? Я только что приплыл! Тётя, клянусь…
До меня вдруг доходит, что лагерь находится на противоположном селу берегу, и Ками не мог просто так прийти пешком.
У берега покачивается маленькая лодочка с мотором. Я понимаю, что вечером мы не могли не услышать его звук, а сейчас, в предрассветном крепком сне, к лагерю можно незаметно подъехать.
— А что вы слышали? — захлёбывается шёпотом мальчишка. — Кто вас… доставал?
Я молчу. Ночной голос звучит в ушах. Но не рассказывать же этому сопляку!
— Дух шаманки! — таращит глаза Ками. — Вы слышали голос, верно? Ну пустите, больно!
Отпускаю пацана так, что он отскакивает на шаг, потирает красное ухо. Тут бы ему и убежать, чтоб пятки засверкали, но Ками дёргает головой в сторону «хозяйки».
— Откуда у вас эта лопата?
— У нас их шесть.
Прежде чем я успеваю среагировать, Ками ныряет под полог и безошибочно извлекает мою лопату с памятной надписью.
— Эта!
— Отдай, — забираю инструмент.
— Погребальное дерево, — шепчет мальчишка, лицо его одного цвета с утренним туманом. — Черенок сделан из ветки погребального дерева, на котором похоронили братика. Люди пришли, испортили могилу, обрубили ветви. Его душа не находит покоя, он умер в три месяца. Я умер в десять лет, моя сестра Айдин в двадцать. Всех нас забрала болезнь.
Я цепляюсь обеими руками за черен, бессознательно выставляю его перед собой защитным движением.
— Мы не желаем уходить к предкам без братика. У него не осталось места погребения. Старая шаманка охраняет это место, она… Ой!
Солнечный лучик золотит бледную щёку мальчика. Ками в два прыжка достигает берега, соскальзывает по глинистому обрыву, слышен всплеск, а затем — приглушённый гул мотора. Я кидаюсь к реке, хватаюсь за тальник, успеваю заметить, как в тумане за поворотом скрывается тень от лодки.
Утренний свет заливает лагерь.
* * *
После обеда часть отряда отправляется в разведку на моторной лодке вдоль берегов Стоянки. Замотавшись с работой, я отодвигаю на второй план мысли об утреннем происшествии. Эдик правит, я, вооружённая фотоаппаратом, снимаю пейзажи. Артём внимательно изучает карту. По течению плыть легко, посёлок давно скрылся. Скалистые сопки чередуются с бескрайними марями, свежий ветер хлещет щёки, за лодкой расходятся пенистые крылья волн. На горизонте проглядывают голубые горы. Несколько раз мы пристаём к берегам, фотографируем известные памятники, на одном берегу находим несколько кусочков керамики. Несведущий человек вряд ли заметит неглубокую западину в земле, сплошь заросшую — на первый взгляд это обычные дикие места. Но несколько тысяч лет назад на этих берегах кипела жизнь — её остатки погребены глубоко в земле, все их не найти, да и незачем.
Через несколько часов поворачиваем обратно, солнце уже потихоньку сползает к горизонту. Против течения лодка идёт тяжелее, и вдруг, когда мы проплыли уже две трети пути, мотор начинает тарахтеть с перебоями.
Вот чёрт! Эдик снижает скорость, но лодка продолжает выписывать кренделя.
И Эдик констатирует:
— Бензин.
— Что — бензин? — переспрашиваю я.
— Кончается.
— Так давай к берегу, дозаправим!
Эдик пожимает плечами:
— А чем?
— Что значит «чем»? Эдик, чёрт побери!
Мы втроём переглядываемся, в глазах каждого немое: «Вот дурак!»
Если совсем коротко, опустив ненормативную лексику — мы, гениальные личности, оставили на лагере канистру с бензином. Винить тут некого, одинаково хороши все трое. До лагеря ещё километров десять. Ясно, что с полным грузом мотор сдохнет, хорошо, если преодолев полпути. А дальше — картина «Бурлаки на Волге» в реалиях таёжной глуши.
Особенно раздумывать нечего — Эдик правит к берегу, и мы с Артёмом выпрыгиваем из лодки на болотистый мысок. В принципе, можно попробовать пройти напрямик километров пять без дороги, в сумерках да на голодный желудок. Приключение, конечно, преодолимое, но проще подождать, пока Эдик заправит лодку и вернётся за нами.
Моторка отчаливает, набирает скорость, и вскоре скрывается.
Голову кружит сильный душный запах багульника. Мы валяемся в траве на расстеленных ветровках и треплемся о всякой чепухе. На прибрежном тальнике полощется моя красная бандана — опознавательный знак для Эдика. Мы успели себя вообразить Робинзонами на необитаемом острове, единственными выжившими после апокалипсиса, в конце концов, Артём задрёмывает, а я иду немного прогуляться.
Запах багульника сильно бьёт в голову, раздражают озлобившиеся к вечеру комары. Становится неуютно. Вообще-то я отлично себя чувствую в глухом лесу, хоть ночью, хоть в одиночестве, но сейчас даже присутствие Артёма не ободряет. Хочется в лагерь, к жаркому костру, к гитаре, к вкусному ужину. Разозлившись на себя за эти мысли, встряхиваю головой и запеваю во весь голос:
— Даль степная широка, широка, всё Причерноморье…
Эхо мечется и гаснет среди деревьев. Иду дальше. Вечерняя тишина прислушивается:
— Льётся песня степняка, степняка во широком поле… Э-эй!
Сажусь на кочку, запрокидываю лицо в сереющее небо. Видно, Артём крепко спит, уже подхватил бы любимую песню.
— Акинаком рубану, рубану по античной роже! А себе коня возьму, коня возьму — конь всего дороже!
Лёгкий ветер шепчет в густых кронах, шелестит трава на незнакомом языке. Я вскакиваю и иду обратно, к берегу, руки в карманах:
— Выпью книдского вина, да, вина, не смешав с водою! И гулял бы до утра, до утра с гетерой молодою! Э-эй!..
«Э-эй!» — откликается эхо в абсолютной тишине.
Тишине?
Не слышно бурного рокота Стоянки. Стих ветер. Сопка бросает тень на марь.
Мой топографический кретинизм достиг апогея. Это надо же заблудиться в десяти шагах! Я разворачиваюсь:
— Даль степная широка, широка, без конца и края! Льётся песня степняка, степняка, льётся, затихая…
Сопочка нависает надо мной, точно манит обойти. Со всех сторон меня окружает болото с редкой лиственничной порослью. Да не могла же я за сопку зайти, когда от реки уходила! Но с трёх сторон просторы убегают вдаль, насколько хватает взора.
Душно. Аромат багульника тонкой струёй зовёт из-за сопки. Точно, ведь, когда я шла, запах окружал со всех сторон, а сейчас пахнет лишь болотом да свежей травой. Да не могла я так далеко отойти, случайно заплутала, чуть обошла сопку, а она сейчас глушит шум воды. Всё это бодро проговариваю про себя, стараясь не обращать внимания на скользкое чувство зарождающегося страха в животе.
* * *
— Артём! — ору я.
Эхо с готовностью подхватывает крик.
— Артём! Эгей!..
Со скоростью, какую только позволяют развить кочки под ногами, мчусь в сгущающуюся тень у сопки. Заходящее солнце посылает последний привет. Эдик, скорее всего, уже подплывает к нам.
Бегу. Чавкает грязь, болотные травы цепляются за щиколотки. Останавливаюсь, оглядываюсь, прислушиваюсь. Тишина. Шелест.
— Артём! Эдик!!!
Фыр-р-р! В двух метрах впереди взлетает куропатка. От неожиданности я оступаюсь, падаю, ветер эхом перелетает по сопке от дерева к дереву, и в шелесте трав над головой проскальзывает едва уловимое:
— Не ходи туда…
Страх вскидывает на ноги, я давлюсь криком. Хватаюсь за кочку, стараясь привести дыхание в порядок. Так. Спокойно. Без паники. Ветерок окутывает меня вечерним коконом, шорох трав приобретает мелодичный ритм.
Если я начну паниковать, будет только хуже. Идти. Спокойно. Вперёд.
— Не ходи туда…
Что это? Слова ли сказанные, обманчивое ли дуновение?
— Где ты? — шепчу я.
Шорох за спиной! Я разворачиваюсь всем корпусом, тело отреагировало быстрее мысли — это не просто ветер.
«Тётя! Поиграем?»
Я иду вслед за шелестом, высокие метёлки щекочут плечи, мягко пружинит земля под ногами.
В дуновение ветра тонкой струной вплетается детский лепет. Я продолжаю идти, раздвигая перед собой травы. Шаг, ещё шаг. Как под гипнозом, иду по невидимой тропе.
«Не ходи туда!»
Шаг. Нога уходит в пустоту. Вскрикиваю, падаю, цепляясь за скользкие корни, съезжаю вниз по невысокому склону. Приподнимаюсь на руках, отплёвываясь от земли. Она влажная, пахнет сыростью. Над головой колышутся стебли, обрамляют большой естественный карьер полукругом, сопка закрывает часть неба.
Прямо передо мной на фундаменте из брёвен находится маленький домик с двускатной крышей, весь поросший мхом, вьюном и травами. За ним — ещё два, побольше.
Наземные могилы. Погребальные домики. Кэрэны.
В воздухе звенит тишина вперемешку с комарами. Воздух затхлый, застоявшийся, как на старом болоте, от влажности кожа покрывается испариной. Я кругом обхожу дома, чуть согнувшись, как в боевой стойке, готовая ринуться наутёк. Дышится с трудом, от душной затхлости не мудрено потерять сознание. Оглядываюсь по сторонам, оценивая склон, нахожу взглядом удобный подъём.
Чёрные узкие окошки манят к себе, кажется, что из этих проёмов кто-то внимательно смотрит. Или сами дома живые, затаившиеся, наблюдающие. Как я ни стараюсь примериться к подъёму, не хватает духу повернуться к могилам спиной. Как будто невидимые плети тянут к бревенчатому всходу, неслышный шёпот убаюкивает:
«Спи, малыш, засыпай… ай-яй, ай-яй…»
В полусне передвигаю ноги к размытым очертаниям погребений, к выступающим из буйной зелени домам, не в силах отвести взгляда от зияющих щелей, часть которых заколочена досками. Касаюсь ладонью влажной тёсаной древесины, ставлю ногу на ступень.
Невидимые руки обхватывают меня за пояс, тянут к себе, в ушах звон, лёгкая, но хлёсткая пощёчина возвращает размытое зрение в фокус.
— Вера! Верик! Эй!
Артём уволакивает меня в сторону, не забывая похлопывать по щекам.
— Ты свихнулась? Зачем сюда полезла?!
Я пытаюсь слабо протестовать, но тут мысли возвращаются в нужное русло. Стряхиваю наваждение, цепляясь за руку коллеги, оглядываюсь на кэрэны.
— Это ведь кладбище, о котором говорил Валентин!
— Вроде бы оно, — Артём с неприязнью косится на домики.
— Как ты меня нашёл?
— Это ты как умудрилась заблудиться в трёх соснах? Я побежал на твой крик. Я сам орал, как потерпевший, неужели не слышала?
— Нет… Артём, подожди, давай их осмотрим?
Вдвоём становится и вполовину не так страшно. Артём колеблется, но профессиональный интерес и любопытство побеждают. В конце концов, такое мы вряд ли где-то ещё увидим. Место неухоженное, заросшее — погребения запрещено посещать по истечении нескольких лет.
Осторожно заглядываю в незаколоченное окошко. В сумеречном свете видны берестяные чумашки, несколько ржавых ножей, остатки оленьей шкуры на стене, лук с колчаном на деревянном гробу.
— Мужчина, — шёпотом отмечаю машинально.
Гроб закрытый, крышка наглухо прибита, он стоит на небольшом помосте, пол, как и крыша кэрэна, выстлан листами бересты. Руки по привычке тянутся к фотоаппарату, но что-то мешает. Так и отступаю, не сделав снимка.
Переходим ко второму погребению. Оно больше и убрано богаче. Золотые украшения, бронзовая посуда, бывшие когда-то дорогими, ныне истлевшие ткани. В ногах покойника — бубен, обтянутый кожей, с выцветшим орнаментом и колотушка. Гроба, в привычном понимании, нет — тело, лежащее на помосте, глухо зашито в подобие кожаного чехла. Под ним, скорее всего, несколько слоёв материи. Крыша кэрэна затянута паутиной.
Артём трогает меня за рукав:
— Вера, пойдём?
Я отступаю от погребения и вздрагиваю. Уже совсем стемнело, на небе по одной зажигаются звёзды. Эдик, наверное, голос сорвал, выискивая нас.
Тишина стоит неестественная. Ночной лес всегда полнится звуками, здесь же — как под вакуумным колпаком.
Артём подаёт мне руку, мы карабкаемся вверх по склону. С трудом сдерживаю желание оглянуться, чёрные окна так и сверлят спину равнодушным взглядом.
Бум-м-м…
Меня прошибает пот. Только один предмет способен издать такой чистый раскатистый звук.
Шаманский бубен.
Задыхаясь, мы выбираемся из кладбищенской ямы к свежему ветру, который гуляет над марью.
Бам-м-м…
Ещё чище, ещё ближе. В глазах Артёма испуг:
— Что это?
В горле пересохло, я почти хриплю:
— К реке!
Артём спотыкается, мгновение мешкаем, я бросаю взгляд вниз и вижу, как из вечерней мглы проступает смутный человеческий силуэт, спускающийся по бревенчатой лестнице.
В шелест трав снова вплетается лёгкий и умоляющий детский лепет. Где ты, потревоженный, неупокоенный? Что же не отпускает тебя в потусторонний мир? Шаманка старая стоит у первых врат, зорко следит за правильным проведением обряда, не пропускает нарушивших завет, не усаживает их на свои сани, чтоб умчать через восемнадцать порогов. Что ж ты, карга древняя, не уходишь к предкам, давно бы уже сидела с ними у очага, хлебала б в очередь из общей мисы да свежих знаний набиралась, к новому воплощению готовилась!
Не сговариваясь, мы срываемся в одном направлении, бежим, перепрыгиваем через кочки, огибаем их. Мглистая жуть подгоняет нас, как прыскучих мышей метлой, посмеивается, будто нарочно отстаёт немного, идёт след в след. И задаёт ритм бегу ускоряющееся:
Бам-м! Бам-м! Бам! Бам!..
Я стараюсь не думать о том, что бежим мы явно в противоположную реке сторону. Да тут уже и не разобрать, где река, где что. Две маленьких мошки, потерявшихся в болотистой хмари, две пылинки в ночной мгле, подхваченные ветром.
Бам-м-м!
Земля под ногами перестаёт хлюпать, твердеет, кочки сменяются цепким сплетением кустарника. Я цепляюсь ногой, лечу на землю, Артём падает рядом со мной, руки и лицо царапают сухие колючки. Отползаем, пятимся задом, как загнанные крысы. На твёрдую землю ступает нога, замотанная в полоски тряпья с сохранившейся золотой оторочкой. Шаманский халат с дорогой вышивкой местами порвался, позвякивают бронзовые обереги на нагруднике.
Я скулю от страха и прижимаюсь к Артёму, он обнимает меня одной рукой, дрожащей второй выхватывает из-за пояса охотничий нож.
Седые косы вплетаются в звёздный полумрак, давно истлевшее лицо обретает в ночи плоть, оно морщинистое, с кустистыми белыми бровями. Кольца в носу, в нижней губе, меж губ видны редкие зубы. Мочки ушей оттягивают огромные вживлённые бронзовые пластины. На боку у старухи покачивается берестяная люлька с подвесками из птичьих пёрышек, в ней бессвязно лепечет и смеётся маленький свёрток.
— Пошла! — кричит Артём, выставляя перед собой нож.
Старуха широко улыбается, выволакивает из болота вторую ногу, разводит руки с бубном и колотушкой и смыкает снова.
Бам-м!
Звук бьёт наотмашь, оглушает, выворачивает каждый сосуд наизнанку, я зажимаю уши ладонями, сворачиваюсь комочком, Артём роняет нож.
Бам-м-м!
Пульс молотом бьётся в голове, нервы взрываются от дикой боли, я кричу, царапаюсь, пытаюсь встать и не могу.
Бам-м-м-м!
От боли меня рвёт на землю, склонившись, чувствую, как где-то на затылке холодеет кожа, и эфмерная субстанция, лёгкая ленточка, завиваясь лёгкими спиралями, устремляется к тонким морщинистым пальцам шаманки. Артём отталкивает меня, он скрипит от боли зубами, нашаривает в кармане зажигалку и швыряет в духа огонёк. Шаманка улыбается ещё шире, зажигалка гаснет, бледное неживое лицо приближается к нам, свёрток в люльке заливается звонким смехом. Она снова разводит руки, и я понимаю, что этот удар станет для нас последним.
Бум! Бум! Бум!
Земля содрогается так, что я подпрыгиваю. Шаманка, не коснувшись колотушкой бубна, вскидывает лицо, и на нём проступают страх и ярость. И тут же раздаётся оглушительный рёв, от которого трещат деревья, сыплются листья, и сухой сучок больно ударяет меня по затылку.
Шаманка отпрыгивает в болото, с удивительной ловкостью скачет по кочкам, ребёнок на боку разражается плачем, который постепенно затихает.
Земля содрогнулась ещё два раза.
— Так её! Ух, карга! — знакомый голосок.
— Ками! — я вскакиваю и тут же делаю шаг назад, врезаюсь в дерево. — Мамочки!
Ответом моим расширенным глазам служит залихватский весёлый свист, провожающий шаманку. Артём встаёт, потирая затылок, поднимает глаза, и у него вырывается выражение, совсем не отвечающее статусу молодого и серьёзного учёного.
Пацанёнок гордо взирает с трёхметровой высоты. Кроме него на нас смотрят огромные мудрые глаза, переливающиеся от зелени к желтизне. Горбатый старик с крючковатым носом, ростом с молодую лиственницу, опирается на сучковатую трость. Голову с седыми космами до земли венчают раскидистые оленьи рога, массивные ноги оканчиваются копытами. Длинный хвост степенно разметает кусты по земле. Из-под нижней губы выглядывают два клыка.
— Кто это? — севшим голосом произносит Артём.
Я перевожу взгляд на Ками, который сидит на плече чудища, держась за его рога.
— Ками! — мне это сейчас кажется очень важным. — Твой братик у шаманки, она не даёт его душе успокоиться!
Мальчик кивает, спрыгивает с плеча старика.
— Питается его жизнью.
— Нами, похоже, она тоже не прочь подпитаться, — Артём опасливо косится на молчаливое чудовище.
Старик шумно вздыхает, переступает копытами, медленно моргает вытянутыми яркими глазами.
— Ух-уух! Пока я здесь, не высунется она из своей могилы… ух-хух! — голос гудит, как десятки труб одновременно. — Моя это земля, не её, не человеческая…
— Спасибо, дедушка, — я кланяюсь, касаюсь ладонью земли.
— Ух-ха-ха-ха! — громовой хохот. — Какой уж я тебе дедушка! Горный дух я, Калгаму моё имя.
— Он хозяин этих мест! — Ками ловко взбирается духу обратно на плечо по холщовым штанам и седым волосам. — Днём медведем оборачивается, ночью в истинном обличье предстаёт.
Артём восхищённо разглядывает Калгаму.
— Нельзя вам от меня далеко уходить, — качает рогатой головой дух. — Шаманка чуть-чуть души из вас не вытянула, сейчас одного удара бубна достаточно, чтоб дело закончить… оставайтесь со мной до утра.
— Нас начальник прибьёт, — сообщает Артём вполголоса.
Я молча соглашаюсь.
* * *
Бум! Бум! Бум!
Идёт по земле горный дух Калгаму, расчищает себе путь узловатой тростью, ночные бабочки виснут на седых прядях, ночные хищники снуют меж копыт, филины присаживаются на ветвистые рога. В глазах Калгаму звёздочки мерцают, дышит он — ровно ветер свищет, а говорить вздумает — так эха не напасёшься, гром прислушается — поучится.
Остановился дух, присел на землю, чувствую — в свежесть ночи запах тяжёлый врывается, жаром откуда-то пышет. Прохожу чуть и вижу — огромное озеро чёрное, не стелется, не плещется — бурлит, как котёл на костре. А по берегу чёрные-чёрные лягушки прыгают.
— Смоляное озеро это, — подошёл Ками. — Смотрите!
Слова не успели сказать, мальчишка бросился в кипящую смолу и давай плавать! Смола с него стекает, бледная кожа так и сверкает на чёрном озере. Накупавшись, вышел на берег, встряхнулся по-собачьи — только лягушки прыснули во все стороны.
— Здесь вход в потусторонний мир, — говорит мальчик. — Стоит нырнуть, и ты уже там, на лыжах к предкам идёшь. Только не можем мы с сестрой перед родителями предстать. Как ответ держать, что братика не уберегли?
Только сказал про сестру, выходит из ночи к нам та самая красавица чернокосая, глазами из-под ресниц сверкает. Подходит к Калгаму с объёмистым глиняным горшком:
— Устал, дедушка? Подкрепись вот.
Дух со вздохом пьёт, утирает с бороды серебристую жидкость.
— Ох, Погодин, Погодин, — тихо качаю я головой. — Что ж ты, археолог, дерево погребальное не пожалел?
— Дерево? — переспрашивает Артём.
Красавица метнула на нас взгляд из-под ресниц, словно ножом полоснула.
— Все вы так, — сдавленным грудным голосом. — Прийти, испортить, не пожалеть. Сухостоя, что ли, мало вокруг, что дерево священное грабить полезли? Ещё людьми называетесь. Люди земли осторожны, лишнего не возьмут, ветки зря не обломают.
Развернулась сердито, метнула по воздуху халатом да косами, а сквозь ладони прозрачные марь просвечивает.
— Айдин! — так и взмолилась я. — Не злись, Айдин. Виноваты, но ведь не мы виноваты. Я знать не знала про эту лопату проклятую.
Да, жестоко обидели люди юную душу, неопытную, земной жизни не повидавшую.
— Вы спасли нас, — говорит Артём. — Мы в долгу не останемся. Может, помочь чем-то? Я вижу, что у вас беда произошла.
Айдин скривила губы презрительно, но тут подошёл Ками, примирительно погладил сестру по локтю.
— Братика бы похоронить, как подобает, — просит он. — Шаманка мучает его душу, пьёт из неё силы. Если ему достойное погребение дать, мы все втроём к предкам уйдём, в потусторонний мир.
С щеки Айдин соскользнула в траву прозрачная слезинка.
— Айдин, мы всё сделаем! — срывается с губ прежде мысли.
Бумм! Пристукнул по земле тростью горный дух.
— Ух-ху-хух! А и некуда деваться вам, люди. Шаманка почуяла ваши души, люди, теперь уж не отстанет.
Меня бросает в пот.
— Как это, «не отстанет»?!
— Так вот. Она душ ваших коснулась, теперь каждую ночь сторожить будет, кругами кружить. Я не смогу вас всегда охранять, других дел по самые рога… Следующей же ночью придёт снова, не может она только душой птенчика неокрепшего питаться, ей бы вас, здоровых, молодых да сильных. У-ухх!
— Если мы похороним младенца, то и силу у неё заберём, — соображаю я. — Артём, это нужно сделать к следующей ночи!
— Ух-оух, — степенно склоняет рогатую косматую голову Калгаму. — Духи оживают после прощального солнечного луча, до того времени она ничего не сделает вам. Торопитесь, ухх!
— Расскажите, как правильно провести обряд, — просит Артём.
— Всё просто! — с воодушевлением начинает Ками, но вдруг Калгаму поднимается со скрипом.
— Чу! Знать должны, а не у мёртвых спрашивать. Сами заветы предков вспоминайте, иначе обряд силы иметь не будет.
— Но мы же… — протестую я.
Калгаму склоняется и сверкает на нас зелёными глазищами.
— Спать, люди.
Глаза слипаются сами собой, я зеваю во весь рот, а Артём уже сопит вовсю. Во сне ещё помню, как подхватили кряжистые руки легко, как пушинку, да понесли куда-то…
* * *
Назойливо звенит комар над ухом, мокрец заползает под воротник. Я приоткрываю один глаз и тут же жмурюсь снова, отворачиваясь от ласкового солнечного луча. Артём рядом сладко потягивается, замирает вдруг и вскакивает, озирается дико.
— Сон?
— Вряд ли, — я разглядываю исцарапанные руки.
Солнце золотит быструю Стоянку, из посёлка доносится громкий лай вперемешку с кукареканьем поздних петухов. Речка весело и задорно журчит, посверкивает сквозь сплетение кустов. По небу гоняются друг за другом тучки, солнце обещает, что оно появилось ненадолго.
Пробираемся сквозь заросли в сторону лагеря. Сейчас сориентироваться проще простого — едва сделав пару шагов, мы чуть не провалились в собственный шурф. С утра он сырой, на дне куча жучков и две жабы, которые мстительно провожают нас взглядом.
В лагере слышны оживлённые голоса, из которых выделяется спокойная речь Валентина:
— Да ладно вам, появятся, никуда не денутся. Любовь, оно дело такое, сами знаете…
Я аж зажмуриваюсь. Только не это! А в нашу сторону уже приближается весёлый лай Барсика, хрустят ветки, и доносится непоколебимое:
— Ну вот, что я вам говорил!
Я и Артём сидим на деревянной кухонной скамье, повесив головы, точно провинившиеся школьники, и проникаемся тем, как Василий Дмитриевич делает из нас отбивные.
По безапелляционному мнению начальника, мы безответственные самовлюблённые обалдуи, которых на километр нельзя подпускать к лесу, и пусть его молния прибьёт, если кого-нибудь из нас он возьмёт хоть вещи таскать в экспедиционный автобус.
Эдик стоит чуть поодаль, демонстративно курит и кивает, скрестив на груди руки, всем своим видом выражая полное согласие с мнением начальства. Прекрасно понимаю коллегу, представляю, как он вчера искал и выкрикивал нас весь вечер по дебрям.
Разнос заканчивается весьма неожиданно — по носу начальника бьёт крупная капля, следующая точным прицелом тушит трубку Эдика, и мы живо кидаемся кто куда, укрывать от дождя вещи.
Помогаю Свете готовить завтрак. Она, как всегда, спокойная и уверенная, начинает надо мной подшучивать. Я не выдерживаю:
— Света, двадцатый раз повторяю — мы просто заблудились! Ну сама подумай, не в первый раз в лесу, разве мы стали бы так сознательно поступать?! Да в конце концов, какая любовь с комарами и медведями под боком? Романтика сплошная, ага! — буквально швыряю сковороду с зажаркой на очаг.
— Я тебе компас подарю на День археолога, — угрожающе говорит Света, глаза её весело блестят. — И навигатор.
— Не поможет! — смеюсь. — Топографический кретинизм неизлечим.
Мир понемногу налаживается, теперь нужно выбрать время, чтобы обсудить с Артёмом наедине план действий. Повод подворачивается сам собой — заканчивается бензин, нужно съездить в село. Бензином промышляет Валентин, договорились покупать у него в первый же день. Артём вызывается первым, а я, не раздумывая, присоединяюсь.
Дождь разошёлся не на шутку. Понятно, что никакая работа, по меньшей мере, полдня, не светит. Нам это только на руку. Молча отчаливаем, пересекаем реку, изрытую дождевыми струями, накрывшись плащами, стараемся друг на друга не смотреть. Решаюсь заговорить только, когда мы с полной канистрой бензина идём от дома Валентина обратно к лодке.
— Что делать будем?
Усаживаемся на нос моторки, скидываем капюшоны. Дождь превратился в противную морось.
— Хоронить его надо, — тихо говорит Артём, будто прислушиваясь к собственным словам со стороны.
— Ага, — соглашаюсь я. — Значит, ты согласен, что это не галлюцинации от багульника.
— Галлюцинации у всех разные, а у нас одна и та же.
Помолчали. Журчание полнящейся дождём реки действует успокаивающе.
— Как этот обряд проводить? — спрашивает Артём в пустоту.
— Я диплом писала по погребениям, — говорю. — Надо вспомнить.
Глаза коллеги загораются.
— Точно! Вспоминай!
— Легко сказать «вспоминай», — огрызаюсь я. — А если что-то неправильно вспомню?
— Значит, надо у местных спросить. Мы же археологи, давай поспрашиваем народ, как погребальные обряды проводить. Нам, скажем, в научных целях.
Я тоскливо провожаю взглядом девушку, вязнущую модными каблучками в дорожной грязи.
— Кто сейчас о таких вещах знать может? Разве что, бабушка какая-нибудь.
— Значит, — заявляет Артём. — Надо бабушку искать.
— Нет у нас времени, — говорю. — За бабушками гоняться. С ними чай придётся пить несколько дней, да раздумывать, что из сказанного правда, а что — выдумки. А у нас времени до заката.
— Так давай вспоминай сама!
— А что сразу я?!
— А кто исторический факультет закачивал?
— Оба! — парирую я.
— Тьфу ты, а ещё отличница с красным дипломом.
Тут не поспоришь, Артём меня укатал, счёт в его пользу.
— Ну… — жалобно защищаюсь я. — Не помню. Я аспирантуру три года назад бросила!
Артём усаживается на носу лодки поудобнее.
— Звони научному руководителю! — выдаёт он.
— Обязательно. Не подскажете ли, мол, как проводится погребальный обряд над младенцем? Мне тут знания на практике применить надо. Интересно, куда он позвонит в первую очередь, в полицию или в дурдом? Артём, при школе библиотека должна быть, там уж точно что-нибудь найдётся.
Это сомнительно, но хоть какая-то зацепка. В библиотеку нас пускают охотно, ещё и чаем поят, но часа хватает, чтобы пересмотреть всё имеющееся и прийти к выводу, что нужно искать информацию в другом месте.
Например, в собственной голове.
Я усиленно растираю виски пальцами. Я должна это помнить. Да что там, я помню, просто очень боюсь сделать всё неправильно. Ответственность такая, что лучше о ней и не думать. Но время неумолимо тянется к обеду. Вспоминаю щербатую ухмылку шаманки, детский плач и решительно говорю:
— Артём. Нам нужна ткань, береста и перья.
Пять метров белого льна добываем в местном магазине. Иголка с ниткой найдутся в лагере. С перьями возникает ступор.
— Возьмём у начальника ружьё, — с уверенностью говорит Артём. — Подстрелим рябчика или утку.
— Ох, не смеши меня! — отмахиваюсь. — Рябчики тебя так и дожидаются на каждом дереве. Ты стрелять хоть умеешь?
Артём смущённо отмалчивается. Я знаю, что он не охотник, а времени гоняться по лесу за рябчиками у нас нет. Пока мы думаем, дорогу нам чинно переходят три пёстрых курицы.
— О! — оживляется Артём. — Идея!
Одна из пеструшек встряхивает гребешком и внимательно смотрит на коллегу круглым глазом.
— Ты что? — шиплю я. — Нам за них головы открутят.
— Не успеют, — молодой учёный боком подбирается к птицам.
Я уже почти готова согласиться, но вдруг доходит:
— Артём, стой!
— Да в чём дело?! — раздражённо поворачивается он.
— Понимаешь, нужны перья нормальной летающей птицы. Далеко ли душа улетит на куриных крыльях?
— Верно, — Артём чешет затылок, провожая взглядом куриные гузки.
Через некоторое время блужданий по селу мы натыкаемся на маленькую стайку ворон, копошащихся в помойке. Останавливаемся, как вкопанные, киваем друг другу, Артём тихонько наклоняется, поднимает увесистый камень и прицеливается. В последний момент я повисаю на его руке.
— Ой, не надо!
От моего крика вороны с карканьем подрываются с места и рассаживаются по веткам развесистой черёмухи.
— Мне их жалко стало… — жалобно оправдываюсь я в ответ на полный безмолвной ярости взгляд. Он в сердцах швыряет камень в пыль.
— Да ну? Ворону ей жалко! А нас тебе не жалко?! Вот же…
— Смотри! — дёргаю его за рукав.
К помойке вальяжно подходит здоровенный рыжий кот. В зубах он тащит мёртвую сороку.
— Кис-кис-кис, — протягиваю к зверю руку.
Как же. Нашли дурака. Кот щурит на нас зелёные глаза, садится и принимается терзать добычу.
Одним прыжком Артём оказывается около него и хватает за шкирку. Кот с шипением вцепляется в его руки и куртку, а я успеваю схватить трупик сороки. Артём отдирает кота, отшвыривает его в сторону, и мы убегаем, провожаемые злобным и обиженным мяуканьем.
Возвращаемся к лодке. Ругаясь, Артём промакивает платком исцарапанные руки, а я беру нож и принимаюсь разделывать сороку. Крылья — в одну сторону, лапы — в другую. Хвостовые перья, перья со спины, нежный пух. Клюв — тоже пригодится. В завершение снимаю с головы бархатистый скальпик. Красота.
Дождь снова усиливается. Причаливаем к лагерному берегу, выгружаем канистру бензина в «хозяйку».
— Береста! — вспоминает Артём.
Он уходит в лес, через некоторое время возвращается насквозь мокрый, с тремя свежими ровными пластами коры. Как ему это удалось, понятия не имею — в конце августа бересту снимать сложно. Я, тем временем, спускаюсь к берегу и нарезаю связку гибких тальниковых корней.
Закрываемся в моей палатке под дробный стук капель. Начальник спит, из палатки Светы доносится гитарный перебор, Эдик, по привычке, громко разговаривает сам с собой.
Я сшиваю изо льна что-то похожее на наволочку, оставив достаточно ткани про запас. Артём ловко орудует шилом и ножницами, и вскоре у него выходит вполне приличная заготовка, которая может сойти за большой берестяной туес. Он делает по краям дырочки, пропускает через них корень тальника на манер верёвки, плотно стягивает. В конце прикрепляет круглую крышку.
Во время работы не умолкаем — травим анекдоты, вспоминаем старые байки, даже попробовали поругаться один раз, но не оставляет ощущение абсурдности, нереальности и жути того, чем мы занимаемся.
Я достаю перья и принимаюсь нашивать их на лён. По мере продвижения работы начинают дрожать пальцы и постукивать зубы. Убеждаю себя, что просто замёрзла — сегодня и впрямь выдался холодный день, но когда роняю в очередной раз иголку, поднимаю глаза на Артёма:
— Мне страшно.
Коллега неловко поворачивает шило и колет палец.
— Чёрт! Мне тоже страшно. А что делать?
Мы неуверенно улыбаемся друг другу. И вправду, делать больше нечего.
* * *
Пробираемся к сопке напрямик, обходим набухшие водой топи по рёлкам, идём вдоль полосы леса. Через несколько часов, насквозь мокрые и грязные, переводим дыхание у её подножия. Небо сплошь затянуто унылыми тучами, не разберёшь, скрылось ли солнце. Ясно одно — нужно спешить.
Переглядываемся, решительно набираем воздуха в грудь и съезжаем в карьер по скользкому склону.
Здесь всё та же тишина, влажность, затхлость. Под ногами кишат вылезшие на дождь сороконожки и ящерки. Обходим карьер по кругу, сторонясь молчаливых погребений. На склоне сопки надёжно вцепился в землю могучими корнями старый дуб, с буйной зеленью и крепкими развилками. Я молча указываю на него другу.
Младенцев, умерших в возрасте до года, полагается хоронить в дупле дерева или меж ветвей. Души их подобны птичкам — как птенец взлетает по тонким веточкам, так и дух свободно взовьётся по родовому древу и будет ждать нового перерождения. А чтобы облегчить путь, несмышлёного младенца снаряжают пером да птичьими крыльями.
Набравшись духу, подходим к погребальному домику шаманки. Я забираюсь по лестнице, сшибаю щеколду с двери, Артём сторожит с топором в руке. Скрипит под ногами дерево, шелестит береста, в нос бьёт отвратительный запах тления. Вспарываю ножом кожаный чехол. Отвожу край погребального покрывала, стараясь не смотреть на то, чем является при сумеречном свете голова умершей.
Берестяная колыбелька покоится под цепкими костяными пальцами. Обхватываю её обеими руками и одним движением выдёргиваю на себя, отскакиваю в сторону.
Скелет шаманки в недвижном молчании лежит, окружённый дорогим убранством. Выбираюсь из кэрэна, крепко прижимая к себе колыбельку, ставлю её в корневище дерева. Осторожно убираю остатки покрывала в сторону и непроизвольно зажмуриваюсь. Крошечный скелетик беззубо улыбается нам из люльки, на груди у него лежит соломенная куколка, на поясе — несколько бронзовых амулетов.
— Начнём? — окликает меня Артём.
— Начнём. Разведи огонь.
* * *
Меж кряжистых корней уютно потрескивает костерок, символически разделённый зелёной ветвью на две части — огонь мёртвых и огонь живых. Особенно ярко в костре пылает черенок злосчастной лопаты. Я расстилаю на земле лён, мы осторожно переносим скелет с покрывалом на чистую ткань и пеленаем его, предварительно привязав к кисти левой руки длинный отрезок шпагата, который нужно выпустить наружу. Меж слоями ткани я раскладываю амулеты. Затем бережно укладываем свёрток в уголок, обшитый сорочьими пёрышками и пухом. Туда же Артём хочет положить куколку, но я останавливаю его жестом, беру игрушку и переламываю её в поясе. Только после этого кладу — пусть ритуально умершая вещь возродится в ином мире вместе с хозяином.
Тьма подбирается к нам со всех сторон, вот уже с трудом различимы крыши домиков, небо немилосердно чернеет. Сыплю в костёр горсть пшена, Артём выплёскивает стопку водки — всё это мы взяли в лагере.
Укладываем свёрток в берестяной туес, Артём закрепляет крышку тальниковым корнем. По бокам к бересте прикреплены два сорочьих крыла, в голове — клювик и скальпик, в ногах — хвостовые перья и лапки.
Костёр разгоняет мглу, но его сил хватает лишь на несколько метров. Тени пляшут по сопке, по деревьям, проскальзывают по двускатной крыше.
Бам-м!
— Нет!
Как жаль, что мы не видим солнца, скрывающегося за горизонтом.
Бам-м-м!
— Быстрее!
Артём, подхватив гробик, подтягивается на дерево, несколькими сильными рывками достигает развилка. Я швыряю развалившуюся колыбельку в огонь, сухая, она вспыхивает, как осиновая труха. Артём устанавливает гробик, накрепко привязывает его бечёвкой, спускает вниз кончик шпагата и спрыгивает сам.
Бам-м-м-м!
От звука бубна дрожь пронзает всё вокруг, дребезжит земля, нервы натягиваются струнами. И тут из кэрэна раздаётся дикий, полный отчаяния вой, слышен треск вышибаемой двери. Артём выхватывает из костра горящую ветку. Я быстро привязываю к большому пальцу шпагат, что тянется к гробу. Осталось последнее — разорвать связь между живыми и умершим.
— Уууу-у-уу-у!.. Пр-р-роклятые!
— Пошла отсюда!
Артём неистово размахивает ветвью перед искажённым от ярости морщинистым лицом шаманки, искры сыплются во все стороны. Я пережигаю нить головешкой.
— Лети, душа! Лети на родовое древо!
— Уу-у-у-у-у!..
Я хватаю ещё одну ветку и бросаюсь Артёму на помощь. Шаманка достаточно напиталась жизнью, чтобы продержаться ещё немного, Артём морщится от боли, я подскакиваю, бью веткой по руке духа. Вспыхивает истлевший рукав, занимается сухая основа бубна. С воем шаманка валится на землю, мы убегаем к костру, прячемся у доброго огня. Вдруг перед глазами мелькает белая тень, ещё одна, ещё…
С два десятка белых, как речная пена, птиц, похожих на чаек, вылетают из темноты, рассаживаются на погребальном дереве. Шаманка, увидев их, пятится задом, перекатывается по земле, чтобы затушить тлеющее одеяние, потом вскакивает и мчится к кэрэну, подобрав полы халата, взлетает по ступеням. Её вой постепенно затихает.
Мы поднимаем глаза к дереву. Птицы вдруг все разом взлетают, кружат, расправляют крылья, исполняя странный, причудливый ритмичный танец вокруг берестяного гробика. То взмывают, то пикируют, стучат клювами по бересте. И меж мощных ветвей ткётся из белоснежных перьев и костровых искр крохотная фигурка младенца. Юный дух смеётся, протягивает ручонки к небу.
— Это птицы Огянга, — шепчу я. — Они переносят души умерших в потусторонний мир. Идём. Мы сделали всё, что нужно.
Бум! Бум! Копыта припечатали землю.
— Ух-уохх! Куда же? Не хотите ли проститься, люди?
* * *
На берегу смоляного озера, где молчаливо прыгают чёрные лягушки, стоит длиннокосая красавица в скромно вышитом халате, с младенцем на руках. Десятилетний мальчик рядом с ней гордо выпячивает грудь и сдвигает брови, изо всех сил стараясь казаться старше — защитник! Путь ещё не окончен, им предстоит пройти восемнадцать порогов, прежде чем они услышат лай сторожевых собак, почуют запах дыма и встретят охотничью лыжню. Ребёнок смеётся, играя длинными серьгами сестры. Айдин кланяется поясно:
— Спасибо вам, люди.
Ками вдруг подбегает ко мне и обнимает:
— Вы такая смелая, тётя!
Артём крепко пожимает пацану бледную руку.
— Молодец. Охраняй их! Чтоб перед родителями стыдно не было.
— И то сказать, заждались нас, — говорит Айдин, обнимая брата за плечи. — Пора.
— Прощайте! — выкрикивает Ками, а младенец с помощью сестры машет нам ручонкой.
Так, втроём, они входят в озеро — сначала по колено, затем по пояс, по грудь, вот Ками уже с головой скрылся в черноте, косы Айдин стелются по кипящей смоле.
— Дедушка, — с земным поклоном обращаюсь я к Калгаму. — Нельзя ли мне хоть на минуту…
— Нельзя, — строго обрывает дух. — Вам не увидеть их иной мир, уже мало осталось людей, для которых он открыт. Придёт ваше время — и вам откроется собственный путь.
— Но почему? — слёзы наворачиваются на глаза.
Горный дух легко касается моих волос огромной ладонью.
— Чьё-то время неизбежно уходит, люди. Приходит другое.
— А шаманка? Она лишилась силы?
— Она могла бы улететь с птицами Огянга в иной мир, собственная злость и дурость душит её, не отпускает. Так и будет шариться по лесам да пугать воем охотников, но по-настоящему навредить ей уже не удастся, жизненных сил её дух лишён.
Смотрю на кипящее озеро, и сквозь пелену слёз кажется, что вижу я, как завивается пахучий дымок над крышами, и свежий мороз щиплет щёки в зимнем лесу, и хрустит снег под лыжами, подбитыми оленьей шкурой. Выходит удачливый охотник к селению, где живут люди, отдыхающие от земных перерождений, и весёлая песня льётся над замёрзшей рекой.
Печально смотрят на меня мудрые изжёлта-зелёные глаза из-под кустистых бровей:
— Спите, люди.
* * *
Сворачивалась экспедиция по первым заморозкам. Провожала нас сопка, принарядившаяся в разноцветное осеннее одеяние, слюнявый и добродушный Барсик, да подмигивал чёрными окнами разрушенный дом на том берегу. Быстрая Стоянка рокочет о чём-то, тоскливо перекрикиваются осенние птицы.
Спускаюсь по обрывистому берегу, присаживаюсь на корточки, набираю в ладони горсть прозрачной воды, подношу к губам. Ледяная вода горной реки вкуснее самого изысканного напитка.
— Не уходит, — шепчу я упрямо. — Ничьё время не должно уходить навсегда.
Небо надо мной похоже на медленный водоворот, тальник по бокам шелестит на забытом языке, вода стремительно несётся меж пальцами.
— Вера! Автобус приехал!
Поднимаюсь, подмигиваю позолоченной сопке-дракону, как закадычному другу:
— Счастливо оставаться, старик. Я вернусь!
© Эльвира Суздальцева
*в соответствии с художественным замыслом реальные названия топонимов заменены.
*в рассказе использованы строки песни из археологического фольклора «Там, за Танаис-рекой»
#ЭльвираСуздальцева
Я пережигаю нить, что тянется от моего большого пальца к гробу. Трещит меж корней костерок, искры летят вверх, беспорядочно гаснут в черноте.
Это невероятно красиво.
* * *
А всё началось с лопаты.
Ну что, казалось бы, лопата как лопата, штыковая, с треснувшим черенком и затупленным краем. Лежала она себе тихо-мирно в музейном подвале, никого не трогала. Старая, советская, про неё уже никто и не помнил — сейчас все нормальные археологи модерновыми работают.
Так то нормальные, а то — я.
Нашла я лопату эту уже перед выездом, побежала в подвал за забытым топором, и тут глянул на меня хитро кусочек облезлого черенка, подблеснул игриво солнечным бликом. Вытащила её — и так в руку легла замечательно, хоть сейчас дёрн снимай!
Выхожу к автобусу, в одной руке лопата, в другой — топор, бандану слетевшую зубами придерживаю. Начальник глянул поверх очков.
— Это, — спрашивает, — зачем? Что у нас, инструмента нет?
— Это моя будет! — говорю. — Личная. Не хочу японскими недоразумениями работать.
Начальник экспедиции, Василий Дмитриевич, почесал лысину, хмыкнул и махнул рукой — мол, ну тебя, что спорить!
Так и поехали. Я, лопата и ещё четверо, которые по какому-то недоразумению этого мира, променяли августовское пляжное безделье на комаров (да, они у нас размером с хомяка, да ещё и с зубами!), болота, соседство с медведями и работу, которая автоматически может присвоить статус тихих сумасшедших.
Копать. В этом слове заключено всё. Оно — начало и конец, краеугольный камень археологии. Копать с утра до вечера, под палящим солнцем и противной моросью, по первым заморозкам, перерабатывая в энергию тушёнку с подгоревшим рисом на зависть любому вечному двигателю.
Едем в разведку, в дикие нехоженые места, где вряд ли хоть один человек пробегал за последние пять тысяч лет. Но мы надеемся, что до означенного промежутка времени там кипела жизнь не хуже, чем в современном мегаполисе. И следы этой жизни нам предстоит найти.
* * *
Ехать около десяти часов. Газелька забита доверху рюкзаками, палатками, тентами, продуктами. Сидишь так, что колени трутся по ушам, а на каждом ухабе затылок встречается с потолком. На заднем сиденье с достоинством подпрыгивает, тихо ругаясь, Эдик, то есть, Эдуард Семёнович. Он по ходу пытается курить трубку и читать что-то заумное и недоступное простым смертным.
Рядом со мной щёлкают семечки и играют в города Света и Артём. У Светки короткие кудряшки и заразительный смех, рядом с ней лежит гитара в чехле — ценность, которой не положено валяться среди прочего багажа. Артём рыжий и серьёзный, он хочет совершить открытие, которое перевернёт мир, и подаёт этому миру большие надежды.
А вот и я, в берцах и фенечках. На шее болтается фотоаппарат, по карманам распиханы предметы первой необходимости — блокнот, карандаш и диктофон. Последний нужно всегда держать наготове — никогда не угадаешь момент, когда разговор ни о чём вдруг перерастает в интереснейший диалог. Меня зовут Вера, я журналист-фрилансер. Археология не стала моей профессией, но навсегда осталась любимым хобби, и каждое лето руки неизменно тянутся к земле.
Погода хмурится. Чем ближе к месту назначения, тем темнее и ниже облака, которые постепенно превращаются в тучи. На горизонте посверкивают зарницы, бурьян по обочинам дороги пригибается и мечется под ветром. Грязные разводы на стёклах покрываются изморосью, капельки сливаются, струятся. Ещё минута — и газель врывается в хлещущие дождевые струи.
— Вот ты ж… — бурчит недовольно Василий Дмитриевич.
Эдик сокрушённо и философски качает головой в такт дождю.
Ставить лагерь по непогоде — то ещё удовольствие, скажу я вам! Всё равно только водителю, который переночует в машине и спокойно уедет обратно. Газель взрывает колёсами размытую дорогу. О том, что в мире существует асфальт, мы забыли ещё сотню километров назад.
* * *
Почти неприметный поворот. Тяжело вздыхая, машина прыгает по ухабам на вихляющей дороге. Через пару километров проезжаем указатель с почти стёртым словом «Джали». Это название посёлка, рядом с которым будет проходить разведка. А вот и он сам.
За стеной ливня уже почти ничего не видно. Бревенчатые дома, мокрые заборы, некоторые крыши украшены резьбой. Два местных жителя в дождевиках перебегают улицу, спасаясь от непогоды, скрываются в доме, один из них бросает недоумённый взгляд на незнакомую машину с гордой и грязной надписью «Музей археологии» на боку. Немного поплутав и едва не заблудившись в трёх улицах, из которых и состоит посёлок, подъезжаем к зданию администрации. Это единственный двухэтажный дом во всём посёлке. В администрации нужно обязательно отметиться, сказать, что будем работать неподалёку. В принципе, это необязательно нужно делать в первый же день, но у нас ребром встал ещё один вопрос — где переждать ненастье? Уже вечер, из-за плохой погоды темнеет раньше, чем должно, мы устали и вымотались с дороги, заниматься лагерем сейчас просто глупо. Над перекошенным крыльцом поскрипывает тусклый фонарь.
Поплотнее закутавшись в ветровки и натянув капюшоны, мы с Артёмом выпрыгиваем из машины вслед за начальником, с удовольствием разминаем затёкшие мышцы. Василий Дмитриевич уже подошёл к двери администрации, оглядел её критически, дёрнул разок, выругался и разочарованно полез в карман за сигаретами.
На двери небрежно приколот листок, где значится следующее: «Штормовое предупреждение. 20-22 августа ожидаются очень сильные дожди, временами грозы, усиление ветра до 27 м\с. Убедительно просим жителей с. Джали не покидать село без нужды и не выезжать на природу».
— Приехали! — усмехнулся начальник, отворачиваясь от ветра с огоньком зажигалки в ладонях.
Перед поездкой мы мониторили все возможные сведения о погоде, до главного метеоцентра включительно. Информационные службы в один голос дружно заверяли о солнце, безветренности и отсутствии осадков.
Отсутствовал, разве что, снег.
— Надо звонить главе администрации, — говорит Артём.
Ага. В воскресенье, в девятом часу вечера. Простите, мол, не пригласите ли на чай пять уставших мокрых тел? Но шутки шутками, а выбора нет.
Щурясь, начальник нажимает кнопки мобильника. Раз, другой, третий — вызов не идёт, наверное, из-за непогоды повреждена сеть. Или в этом посёлке связь ловит только на волшебном трёхметровом пятачке, и то в прыжке. Последнее вероятнее всего.
Мы с критическим вздохом осматриваем машину. Водитель нервно постукивает пальцами по рулю. Нет, ну если посворачиваться клубочками на сиденьях, поспать, конечно, удастся. Только вот водителю завтра ни свет ни заря пора в город, а перетаскивать вещи под ливнем в семь утра…
— Гав!
— Ой!
Ну вот. Дождевая вода, пропитавшая джинсы, щедро разбавлена собачьей слюной. Здоровенный волкодав тычется мне в живот огромным носом и пытается оставить на ветровке автограф в виде отпечатка лапы.
— Барсик! А ну сюда, пр-рохвост!
Я треплю собаку по пушистому загривку. Надо же, как умилительно, «Барсик», понимаете ли. Такому Барсику моя шея на два укуса. Хорошо, что я не боюсь собак.
А нашу команду уже разглядывает, держа в руке фонарь, с интересом пожилой нанаец в красном дождевике с капюшоном.
— Геологи, что ли? — спрашивает местный житель.
— Археологи, — говорит Василий Дмитриевич. — Что ж у вас с погодой такое?
— Да вот… сами не ждали. Археологи, говорите? И далеко будете стоять?
— Не знаем ещё. Нам бы эту ночь хоть переждать…
— Так чего ж сразу не сказали? Вон там, — он ткнул пальцем в темноту, — дом сносить решили. Пустой совершенно стоит, крыша крепкая, не подмочит.
А жизнь-то налаживается!
* * *
Живо прыгаем в машину, которая еле ползёт по тёмной дороге. Нанаец, назвавшийся Валентином, провожает нас немного. Дом оказался славным — заброшенный, сплошь обросший крапивой, вьюном и полынью, только крыша торчит, да и та перекошена. Зияют чернотой окна без стёкол, провалившийся заборчик держится на честном слове.
Перетаскали вещи, вымокнув в высоком сорняке насквозь, быстро раскидали спальники и пенки по полу. В доме оказалась сложенная из кирпича маленькая печка. Света вскрыла ящик с продуктами, я развела огонь из валявшихся на полу более-менее сухих досок — даже куски какой-то мебели попадались. Наспех сварганненый ужин, горячий чай, запах сырости, живописная паутина по стенам. Счастье.
Совершенно вымотанные, вповалку ложимся спать на перекошенном полу.
Просыпаюсь посреди ночи. Раскатистый храп начальника перемежается монотонной дробью по крыше. Похоже, дождь чуть ослаб. Ух, как неохота вылезать из тёплого спальника и тащиться на улицу, да против природы не попрёшь.
Прячу озябшие ладони в рукавах дождевика, ноги болтаются в резиновых сапогах. В воздухе пахнет свежестью и тишиной, перегавкиваются меж собой дворовые псы. Сон слетел, я решаю немного пройтись, выхожу за калитку, пробираюсь сквозь сплетение вьюна и полыни на дорогу, отсыпанную щебнем. Дождь насыщает грязь под ногами, по небу хаотично гуляют тучи. Один-единственный фонарь лениво тускнеет метрах в двадцати, в его свете серебрятся мелкие капли.
Слышен глуховатый рокот горной реки. Утром обязательно прогуляюсь до берега. Мелкие капли виснут на кромке капюшона, щекочут лицо, сапог оскальзывается на размытой обочине.
— Ай!..
Не удержав равновесия, кубарем лечу в придорожную канаву. Штаны, ладони, нос измазаны в грязи. С руганью поднимаюсь, хватаюсь за шершавые клочья травы, и тут запястье обхватывают чьи-то маленькие цепкие пальцы, тянут к себе.
Я выбираюсь из канавы, отряхиваю ладони. Мой помощник, задрав голову, весело щурится на меня из-под шапочки так, что и без того узкие глаза превращаются в щёлочки. Мальчишке на вид лет десять, у него бледные — в разгаре лета? — щёки, на плечах яркая матерчатая накидка. В другой руке он держит заострённую палку. Сразу отмечаю — острый конец обожжён, под ним выточен небольшой желобок. По-видимому, это должно изображать копьё.
— Чего это вы, тётя, в такое время одна ходите? — с ехидством интересуется он.
— А что? Запрещено? — отвечаю я в тон. — Твои-то родители тоже, небось, уверены, что ты спишь крепко?
Пацан моментально насупился.
— Вы им только не скажите…
— Нужен ты мне! — смеюсь. — Ладно, спасибо, парень. Пойду…
— Ками! — звонкий женский голос. — Ты опять за своё, оболтус?!
По дороге быстро идёт молодая девушка в длинном платье и коротком кожаном плащике. Две длинные чёрные косы спускаются на грудь, в них позвякивают украшения. Увидев меня, она, кажется, смущается на миг, обнимает мальчика за плечи и строго говорит:
— А ну домой!
— Айдин, не ругайся! — зачастил мальчик. — Тётя в канаву упала, а я…
— Достаточно! — прерывает его незнакомка, быстро оглядывает меня шикарными раскосыми тёмными глазами. В тусклом свете фонаря её кожа кажется прозрачной, руки — тонкими.
Я улыбаюсь ей, приветливо киваю. Девушка внезапно хмурится, резко разворачивается, увлекая за собой мальчика, вскоре их шаги сливаются с шумом усиливающегося дождя.
Иду к дому. В подсознании скребётся неприятный осадок. Что-то неправильное было в этом мальчике, необычно опрятном, в длиннокосой девушке с тревожным взглядом. Имена странные: Ками, Айдин… Сейчас в национальных посёлках не встретишь таких имён, разве что, в отчествах проскальзывают. Хотя, с другой стороны, ничего сверхъестественного нет в мальчишке, который сбежал ночью из дома, чтобы поиграть. В одиночестве? Под ливнем?..
* * *
Ещё два дня пережидаем непогоду в заброшенном доме, который постепенно становится уютным и обжитым. За это время мы познакомились с администрацией, уладили все бумажные вопросы, договорились об аренде лодки, разузнали о режиме работы единственного магазина и завозе продуктов. К концу второго дня отправляемся на экскурсию в маленький музей при деревенской школе, после которой нас уговаривают прочесть школьникам небольшую лекцию. Я, Света и Артём с удовольствием идём пообщаться с ребятами.
Около двадцати пар тёмных блестящих глаз с любопытством рассматривают нас, ребята слушают, осторожно дотрагиваются до археологических инструментов. Болтая с учениками, непроизвольно ищу среди них своего ночного знакомого. Все мальчишки, как на подбор, загорелые, худощавые, все похожи друга на друга, но мой рыцарёнок, похоже, не только по ночам из дома убегает, а ещё и школу прогуливает.
* * *
Село Джали спряталось меж сопок на берегу вёрткой горной речки Стоянки. Оно маленькое, но крепкое и уютное. Промышляют жители рыбной ловлей, по утрам рокочут лодочные моторы, люди едут проверять сети. Вечерами гряда сопок на противоположном берегу золотится, подсвеченная солнцем, становится похожа на ленивого спящего дракона. У подножия сопки, меж крепких ёлочек виднеется старая крыша. Один-единственный дом стоит на том берегу — кто это, интересно, решил выделиться?
Ветер гоняет серые облака. Я присаживаюсь на бревно под кривым дубом. Под ногами приятно чавкает берег. В нескольких шагах от меня прыгают по грибам-дождевикам двое мальчишек. Увидев меня, они вначале чуть робеют, потом здороваются, то и дело поглядывают в мою сторону. От нечего делать спрашиваю:
— Кто это у вас на том берегу живёт?
Пацан постарше с удивлением косится на сопку:
— Кому ж там жить? Только зимовья охотничьи стоят, а живём все в селе.
— А это чей дом? — указываю я на замшелую крышу.
— Там злая тётка жила! — бойко встревает младший. — Давно-давно!
— Прям уж и злая?
— Ага, — серьёзно подтверждает старший. — Шаманка там когда-то жила, к ней на лодках только плавали. Потом она умерла, её похоронили, а дом трогать не стали. Побоялись. И туда никто не заходит с тех пор.
Я вглядываюсь в еле видные провалы двух окон в перекошенных наличниках. Дом по самую крышу зарос кустарником. Десятка два лет точно стоит.
Журчание Стоянки успокаивает, я дремлю, прислонившись спиной к дубу.
* * *
Наконец-то, в лес! Признаться, несколько осточертело безделье за это время. Хочется копать, писать, фотографировать. После небольшой разведки на лодке мы облюбовали уютное местечко в двух километрах ниже по течению, на другом берегу против села. День уходит на разбивку лагеря, намечаем план работ, договариваемся о дежурствах по кухне. Я по привычке ставлю палатку чуть в отдалении. Хорошо, что нас мало, и у всех достаточно опыта, не нужно чересчур заморачиваться насчёт бытовых условий.
Вечером собираемся у костра, Света достаёт гитару. Эдик курит неизменную трубку и читает. Начальник и Артём обсуждают что-то, распластав по столику карту района.
Мерный гул приближается по реке. Вот из-за поворота показалась лодка, к звуку мотора примешивается собачий лай. Через пару минут Барсик уже виляет хвостом и преданно заглядывает мне в глаза.
— Здравствуйте, Валентин! — приветствую я. — Проходите, мы как раз чай пить собрались.
— Неплохо у вас, — одобрительно кивает нанаец. — Вот вам, на завтрак пожарите…
На траву ложится блестящая кетина.
— Спасибо! — Артём хватает рыбину под жабры и переносит её к кухне.
Валентин подсаживается к костру, закуривает. Очаг уютно трещит, огонь облизывает закопчённый чайник.
— Хорошее место выбрали. Если чуть подальше пройти — голубичник найдёте. Скоро самая пора начнётся.
Голубичник — это да! То, что надо! Я так и облизываюсь, да и у Артёма загораются глаза.
— А вон за той сопкой медведь живёт, — продолжает Валентин, указывая на сереющую в ночном тумане сопочку вдалеке. — Кто ходит туда, постоянно тропы да лёжки видит.
Вот так новости! Я непроизвольно ёжусь, а нанаец, тем временем, продолжает:
— Да о нём не беспокойтесь слишком. Он старый и больной уже, ему ничего не надо.
Это сказано с такой уверенностью и непосредственностью, что я улыбаюсь:
— Ну, Валентин, напугали! Мы теперь, простите, в кусты по двое ходить будем!
— Зачем это?
— Один по делам, другой — с ружьём будет стоять, охранять! А что вы смеётесь? У нас было такое один раз.
— Да вам туда соваться незачем, — Валентин со вкусом затягивается сигаретой. — За той сопкой ещё кладбище старое, медведь его охраняет.
— Кладбище? На другой стороне от посёлка?
— Говорю ж — старое. Сейчас там не хоронят никого, раньше на лодках перевозили, чтоб подальше. Несколько кэрэнов даже сохранилось.
Ох, это он зря! Я так и рванулась вперёд от любопытства:
— Неужели? Наземные погребения? Настоящие?
— Поддельные! — хмыкает он неодобрительно. — Конечно, настоящие. Только, говорю, делать там нечего. Всё былью да травой поросло. Да и местом нехорошим считается. Там шаманка похоронена, одна из последних. Говорят, дух её иногда шарится вокруг, пакости строит. Так или нет, не знаю, да только даже охотники бывалые стараются это место стороной обходить.
Я зябко повожу плечами. Такие разговоры хороши дома, в городе, при безопасном свете люстры. А тут — подбираются медленно сумерки, темнота заглатывает пространство, мир сужается до крохотного пятачка, освещённого костром. Двигаешься к огню поближе, в разговоре невольно понижаешь голос. Когда ночь вступает в свои права, с нею приходится считаться.
Обстановку разряжает Артём, ловко поддевающий чайник с костра. Я встряхиваюсь, как мокрый Барсик, нашариваю кружку. Разговор меняет направление.
* * *
Ух, и поддаёт бодрости свежее утро! Я пробираюсь через багульник, мокрый от росы, прокладываю путь лопатой. Туманная дымка колышется над распадком, лениво выбирается солнце в нежно-серое небо. За распадком начинается марь, из тумана выступают призрачные очертания горелых лиственниц. Следом за мной идут Артём и Эдик, каждый останавливается на своём участке.
Как проходит археологическая разведка? Забиваешь шурф метр на два и смотришь, есть ли в земле находки. Это могут быть остатки глиняной посуды, наконечники стрел и другие каменные орудия, украшения — любые предметы, когда-то принадлежавшие людям. Копаешь до тех пор, пока не начнётся материковый слой. Один раз я была свидетелем того, как хрупкая молодая девушка выкопала шурф глубиной два с половиной метра так, что выбраться из него смогла только с помощью коллеги.
Лопата врубается в дёрн. Работать легко — здесь нет деревьев, корней, земля мягкая. Нещадно едят комары, время от времени отдыхаю, вытираю пот рукавом клетчатой рубашки. Тщательно просматриваю землю, перебираю совком. Часа через два слышу треск кустов в мою сторону.
— Ну как? — появляется голова Эдика, повязанная банданой.
— Пока ничего.
Эдик склоняется над шурфом, покачивает головой, цокает языком.
— Говорил же — надо было левее брать, — и утрескивает кустами в сторону Артёма.
Я сажусь на отвал, мокрая земля приятно холодит ладони. Очищаю черенок лопаты от налипших комьев грязи, ближе к держателю замечаю тонкую синюю линию. Отшкрябываю оставшуюся землю и с удивлением рассматриваю кривую, но чёткую, вцарапанную в дерево надпись «Джали-1983», сделанную шариковой ручкой.
Забавно! Оказывается, моей лопатой кто-то работал именно в этих местах почти тридцать лет назад. Поглаживаю черен — явно кустарного, не фабричного производства, немного скошенный, начерно обтёсанный и зашлифованный.
На обеденном перерыве подхожу к начальнику:
— Василий Дмитриевич, а кто работал в Джали в восьмидесятых?
— Восьмидесятые? — морщит лоб. — Погодин здесь в разведке был. А что?
— Да вот, — показываю надпись на черенке. — Реликт нашла.
— Бывают же совпадения! — улыбается начальник.
Допоздна пишу при тусклом освещении, по палатке пляшут тени. Ночь выдалась ветреная — полощется тент, скрипят деревья, шумит листва. Закончив работать над заметкой, заползаю в спальник, щёлкаю кнопкой фонарика. Палатка погружается в абсолютную тьму.
Нервирует комариный звон — похоже, одного-таки кровососа я не заметила, и он сейчас будет доставать меня всю ночь. Зарываюсь в спальник с головой.
— Фьють-фьють! — доносится сквозь шум ветра.
И какой это птичке не спится ночью?
— Фью…
Ночной оркестр убаюкивает, я потихоньку задрёмываю. Издалека доносится отголосок залихватского храпа начальника. Скрипнуло одно дерево, отозвалось другое, прошуршала в траве неподалёку мышка, поколотил дробно дятел. И в эту гармонию вдруг врывается явственное:
— А-ах!..
Я вздрагиваю. Чистый женский голос, совсем рядом, как ножом по уху на фоне лесных шумов. Говорю себе, что показалось, укутываюсь получше, но неуютное паскудное чувство уже закрадывается в тёплый кокон.
Я откидываю спальник и вполголоса зову:
— Света?
Скорее всего, коллега вышла ночью, споткнулась… Только она б не вздохнула, а выругалась, да и шаги были б слышны.
Только подумала, как в метре от палатки послышался чёткий медленный шорох, точно кто-то прогуливается. И снова:
— А-а…
Сон слетает окончательно, мурашки бегают по коже. Да, знаю, с утра смеяться буду, но вот сейчас ну никак не до смеха. Зловредной мухой просыпается мысль о неупокоенных шаманских душах. Чёрт бы побрал этого Валентина с его рассказами!
— Света! — уже почти кричу, врубая фонарик.
И в ответ, насмешливо так, едва ли не над самой палаткой:
— Ах-х…
— Кто здесь?! Отвечай, убью!
Шорох травы. Размеренный, спокойный, словно ноги раздвигают невысокие стебли. Удаляется, приближается, кружит.
Мои нервы сдают. Расстёгиваю вход, быстро натягиваю сапоги и выбираюсь из-под полога. Разворачиваюсь, скользя лучом фонарика по пространству на все триста шестьдесят градусов.
Никого. Луч теряется в темноте, выхватывает стволы, траву, палатки, тент над полевой кухней, убегает в серую марь. Ни души, ни движения.
Меня бьёт дрожь, живой ночной ветер играет спутанными волосами. Два глубоких вдоха, и я наклоняюсь к входу палатки. Хватит фантазий. Пора спать. И вдруг, прямо над ухом, отчётливо, протяжно, грудным женским голосом:
— Не ходи туда…
С криком поворачиваюсь на голос, вскидываю фонарь.
Никого. Только серые ветви шелестят, тени паучьими лапками падают на стволы и палатки.
В палатке Артёма загорается свет. Взвизг молнии, и вот сам Артём спросонья щурится и водит туда-сюда фонариком.
— Вера? — бухтит он. — Что стряслось?
— Ты ничего странного сейчас не слышал? — спрашиваю я, понемногу успокаиваясь.
— Чего?
— Ладно, так, ничего. Спокойной ночи.
Я отступаю, ныряю обратно в свою палатку, натягиваю спальник на голову.
Мне показалось. Всё в порядке. Завтра посмеюсь.
* * *
«Завтра» наступает в шесть утра — сегодня моя очередь готовить завтрак. Внутренние часы у меня всегда срабатывают безотказно — без пяти шесть уже открываю глаза, разглядываю сереющий полумрак палатки.
Холодно, туман укутывает лагерь, едва-едва розовеет горизонт. Утром, на пороге рассвета, почти не помнишь о ночных страхах. Только тихонько скребётся боязливая мышь на душе, но я решительно затыкаю её.
Пробираюсь к кухне, беру котелок, набираю воду. Зябко. Ещё две недели, и первые заморозки начнут серебрить метёлки ковыля да розетки тысячелистников. Развожу очаг. Вдруг со стороны хозяйственной палатки доносится лязг. Я вскидываюсь.
В «хозяйке» хранятся продукты и рабочие инструменты. Скорее всего, забралась лиса или бурундук полакомиться сахаром. Откидываю полог. На меня исподлобья уставились знакомые тёмные нахальные глаза. Я прижимаю руку к груди, стараясь успокоить зашедшееся сердце. Испуг уступает место ярости.
— Ками! Ты что, балбес этакий, здесь забыл?!
Мои пальцы цепко сжимают холодное ухо пацана, я выволакиваю его из палатки.
— Пустите, тётя!
— Я тебе покажу «тётю», зараза! Начальник проснётся, в школу пойдём разбираться!
— Подождите! Ну, правда, тётя, я ничего плохого не сделал! Я только лопату хотел посмотреть!
Собираюсь заткнуть вруна гневной тирадой, но что-то останавливает, боязливая мышь скребётся активнее, холодок пробегает меж лопаток.
— Какую ещё лопату? — шиплю я, и тут складываются в голове кусочки мозаики. — Это ты, гадёныш, доставал меня ночью?!
Мальчик испуганно распахивает глаза:
— Ночью? Я только что приплыл! Тётя, клянусь…
До меня вдруг доходит, что лагерь находится на противоположном селу берегу, и Ками не мог просто так прийти пешком.
У берега покачивается маленькая лодочка с мотором. Я понимаю, что вечером мы не могли не услышать его звук, а сейчас, в предрассветном крепком сне, к лагерю можно незаметно подъехать.
— А что вы слышали? — захлёбывается шёпотом мальчишка. — Кто вас… доставал?
Я молчу. Ночной голос звучит в ушах. Но не рассказывать же этому сопляку!
— Дух шаманки! — таращит глаза Ками. — Вы слышали голос, верно? Ну пустите, больно!
Отпускаю пацана так, что он отскакивает на шаг, потирает красное ухо. Тут бы ему и убежать, чтоб пятки засверкали, но Ками дёргает головой в сторону «хозяйки».
— Откуда у вас эта лопата?
— У нас их шесть.
Прежде чем я успеваю среагировать, Ками ныряет под полог и безошибочно извлекает мою лопату с памятной надписью.
— Эта!
— Отдай, — забираю инструмент.
— Погребальное дерево, — шепчет мальчишка, лицо его одного цвета с утренним туманом. — Черенок сделан из ветки погребального дерева, на котором похоронили братика. Люди пришли, испортили могилу, обрубили ветви. Его душа не находит покоя, он умер в три месяца. Я умер в десять лет, моя сестра Айдин в двадцать. Всех нас забрала болезнь.
Я цепляюсь обеими руками за черен, бессознательно выставляю его перед собой защитным движением.
— Мы не желаем уходить к предкам без братика. У него не осталось места погребения. Старая шаманка охраняет это место, она… Ой!
Солнечный лучик золотит бледную щёку мальчика. Ками в два прыжка достигает берега, соскальзывает по глинистому обрыву, слышен всплеск, а затем — приглушённый гул мотора. Я кидаюсь к реке, хватаюсь за тальник, успеваю заметить, как в тумане за поворотом скрывается тень от лодки.
Утренний свет заливает лагерь.
* * *
После обеда часть отряда отправляется в разведку на моторной лодке вдоль берегов Стоянки. Замотавшись с работой, я отодвигаю на второй план мысли об утреннем происшествии. Эдик правит, я, вооружённая фотоаппаратом, снимаю пейзажи. Артём внимательно изучает карту. По течению плыть легко, посёлок давно скрылся. Скалистые сопки чередуются с бескрайними марями, свежий ветер хлещет щёки, за лодкой расходятся пенистые крылья волн. На горизонте проглядывают голубые горы. Несколько раз мы пристаём к берегам, фотографируем известные памятники, на одном берегу находим несколько кусочков керамики. Несведущий человек вряд ли заметит неглубокую западину в земле, сплошь заросшую — на первый взгляд это обычные дикие места. Но несколько тысяч лет назад на этих берегах кипела жизнь — её остатки погребены глубоко в земле, все их не найти, да и незачем.
Через несколько часов поворачиваем обратно, солнце уже потихоньку сползает к горизонту. Против течения лодка идёт тяжелее, и вдруг, когда мы проплыли уже две трети пути, мотор начинает тарахтеть с перебоями.
Вот чёрт! Эдик снижает скорость, но лодка продолжает выписывать кренделя.
И Эдик констатирует:
— Бензин.
— Что — бензин? — переспрашиваю я.
— Кончается.
— Так давай к берегу, дозаправим!
Эдик пожимает плечами:
— А чем?
— Что значит «чем»? Эдик, чёрт побери!
Мы втроём переглядываемся, в глазах каждого немое: «Вот дурак!»
Если совсем коротко, опустив ненормативную лексику — мы, гениальные личности, оставили на лагере канистру с бензином. Винить тут некого, одинаково хороши все трое. До лагеря ещё километров десять. Ясно, что с полным грузом мотор сдохнет, хорошо, если преодолев полпути. А дальше — картина «Бурлаки на Волге» в реалиях таёжной глуши.
Особенно раздумывать нечего — Эдик правит к берегу, и мы с Артёмом выпрыгиваем из лодки на болотистый мысок. В принципе, можно попробовать пройти напрямик километров пять без дороги, в сумерках да на голодный желудок. Приключение, конечно, преодолимое, но проще подождать, пока Эдик заправит лодку и вернётся за нами.
Моторка отчаливает, набирает скорость, и вскоре скрывается.
Голову кружит сильный душный запах багульника. Мы валяемся в траве на расстеленных ветровках и треплемся о всякой чепухе. На прибрежном тальнике полощется моя красная бандана — опознавательный знак для Эдика. Мы успели себя вообразить Робинзонами на необитаемом острове, единственными выжившими после апокалипсиса, в конце концов, Артём задрёмывает, а я иду немного прогуляться.
Запах багульника сильно бьёт в голову, раздражают озлобившиеся к вечеру комары. Становится неуютно. Вообще-то я отлично себя чувствую в глухом лесу, хоть ночью, хоть в одиночестве, но сейчас даже присутствие Артёма не ободряет. Хочется в лагерь, к жаркому костру, к гитаре, к вкусному ужину. Разозлившись на себя за эти мысли, встряхиваю головой и запеваю во весь голос:
— Даль степная широка, широка, всё Причерноморье…
Эхо мечется и гаснет среди деревьев. Иду дальше. Вечерняя тишина прислушивается:
— Льётся песня степняка, степняка во широком поле… Э-эй!
Сажусь на кочку, запрокидываю лицо в сереющее небо. Видно, Артём крепко спит, уже подхватил бы любимую песню.
— Акинаком рубану, рубану по античной роже! А себе коня возьму, коня возьму — конь всего дороже!
Лёгкий ветер шепчет в густых кронах, шелестит трава на незнакомом языке. Я вскакиваю и иду обратно, к берегу, руки в карманах:
— Выпью книдского вина, да, вина, не смешав с водою! И гулял бы до утра, до утра с гетерой молодою! Э-эй!..
«Э-эй!» — откликается эхо в абсолютной тишине.
Тишине?
Не слышно бурного рокота Стоянки. Стих ветер. Сопка бросает тень на марь.
Мой топографический кретинизм достиг апогея. Это надо же заблудиться в десяти шагах! Я разворачиваюсь:
— Даль степная широка, широка, без конца и края! Льётся песня степняка, степняка, льётся, затихая…
Сопочка нависает надо мной, точно манит обойти. Со всех сторон меня окружает болото с редкой лиственничной порослью. Да не могла же я за сопку зайти, когда от реки уходила! Но с трёх сторон просторы убегают вдаль, насколько хватает взора.
Душно. Аромат багульника тонкой струёй зовёт из-за сопки. Точно, ведь, когда я шла, запах окружал со всех сторон, а сейчас пахнет лишь болотом да свежей травой. Да не могла я так далеко отойти, случайно заплутала, чуть обошла сопку, а она сейчас глушит шум воды. Всё это бодро проговариваю про себя, стараясь не обращать внимания на скользкое чувство зарождающегося страха в животе.
* * *
— Артём! — ору я.
Эхо с готовностью подхватывает крик.
— Артём! Эгей!..
Со скоростью, какую только позволяют развить кочки под ногами, мчусь в сгущающуюся тень у сопки. Заходящее солнце посылает последний привет. Эдик, скорее всего, уже подплывает к нам.
Бегу. Чавкает грязь, болотные травы цепляются за щиколотки. Останавливаюсь, оглядываюсь, прислушиваюсь. Тишина. Шелест.
— Артём! Эдик!!!
Фыр-р-р! В двух метрах впереди взлетает куропатка. От неожиданности я оступаюсь, падаю, ветер эхом перелетает по сопке от дерева к дереву, и в шелесте трав над головой проскальзывает едва уловимое:
— Не ходи туда…
Страх вскидывает на ноги, я давлюсь криком. Хватаюсь за кочку, стараясь привести дыхание в порядок. Так. Спокойно. Без паники. Ветерок окутывает меня вечерним коконом, шорох трав приобретает мелодичный ритм.
Если я начну паниковать, будет только хуже. Идти. Спокойно. Вперёд.
— Не ходи туда…
Что это? Слова ли сказанные, обманчивое ли дуновение?
— Где ты? — шепчу я.
Шорох за спиной! Я разворачиваюсь всем корпусом, тело отреагировало быстрее мысли — это не просто ветер.
«Тётя! Поиграем?»
Я иду вслед за шелестом, высокие метёлки щекочут плечи, мягко пружинит земля под ногами.
В дуновение ветра тонкой струной вплетается детский лепет. Я продолжаю идти, раздвигая перед собой травы. Шаг, ещё шаг. Как под гипнозом, иду по невидимой тропе.
«Не ходи туда!»
Шаг. Нога уходит в пустоту. Вскрикиваю, падаю, цепляясь за скользкие корни, съезжаю вниз по невысокому склону. Приподнимаюсь на руках, отплёвываясь от земли. Она влажная, пахнет сыростью. Над головой колышутся стебли, обрамляют большой естественный карьер полукругом, сопка закрывает часть неба.
Прямо передо мной на фундаменте из брёвен находится маленький домик с двускатной крышей, весь поросший мхом, вьюном и травами. За ним — ещё два, побольше.
Наземные могилы. Погребальные домики. Кэрэны.
В воздухе звенит тишина вперемешку с комарами. Воздух затхлый, застоявшийся, как на старом болоте, от влажности кожа покрывается испариной. Я кругом обхожу дома, чуть согнувшись, как в боевой стойке, готовая ринуться наутёк. Дышится с трудом, от душной затхлости не мудрено потерять сознание. Оглядываюсь по сторонам, оценивая склон, нахожу взглядом удобный подъём.
Чёрные узкие окошки манят к себе, кажется, что из этих проёмов кто-то внимательно смотрит. Или сами дома живые, затаившиеся, наблюдающие. Как я ни стараюсь примериться к подъёму, не хватает духу повернуться к могилам спиной. Как будто невидимые плети тянут к бревенчатому всходу, неслышный шёпот убаюкивает:
«Спи, малыш, засыпай… ай-яй, ай-яй…»
В полусне передвигаю ноги к размытым очертаниям погребений, к выступающим из буйной зелени домам, не в силах отвести взгляда от зияющих щелей, часть которых заколочена досками. Касаюсь ладонью влажной тёсаной древесины, ставлю ногу на ступень.
Невидимые руки обхватывают меня за пояс, тянут к себе, в ушах звон, лёгкая, но хлёсткая пощёчина возвращает размытое зрение в фокус.
— Вера! Верик! Эй!
Артём уволакивает меня в сторону, не забывая похлопывать по щекам.
— Ты свихнулась? Зачем сюда полезла?!
Я пытаюсь слабо протестовать, но тут мысли возвращаются в нужное русло. Стряхиваю наваждение, цепляясь за руку коллеги, оглядываюсь на кэрэны.
— Это ведь кладбище, о котором говорил Валентин!
— Вроде бы оно, — Артём с неприязнью косится на домики.
— Как ты меня нашёл?
— Это ты как умудрилась заблудиться в трёх соснах? Я побежал на твой крик. Я сам орал, как потерпевший, неужели не слышала?
— Нет… Артём, подожди, давай их осмотрим?
Вдвоём становится и вполовину не так страшно. Артём колеблется, но профессиональный интерес и любопытство побеждают. В конце концов, такое мы вряд ли где-то ещё увидим. Место неухоженное, заросшее — погребения запрещено посещать по истечении нескольких лет.
Осторожно заглядываю в незаколоченное окошко. В сумеречном свете видны берестяные чумашки, несколько ржавых ножей, остатки оленьей шкуры на стене, лук с колчаном на деревянном гробу.
— Мужчина, — шёпотом отмечаю машинально.
Гроб закрытый, крышка наглухо прибита, он стоит на небольшом помосте, пол, как и крыша кэрэна, выстлан листами бересты. Руки по привычке тянутся к фотоаппарату, но что-то мешает. Так и отступаю, не сделав снимка.
Переходим ко второму погребению. Оно больше и убрано богаче. Золотые украшения, бронзовая посуда, бывшие когда-то дорогими, ныне истлевшие ткани. В ногах покойника — бубен, обтянутый кожей, с выцветшим орнаментом и колотушка. Гроба, в привычном понимании, нет — тело, лежащее на помосте, глухо зашито в подобие кожаного чехла. Под ним, скорее всего, несколько слоёв материи. Крыша кэрэна затянута паутиной.
Артём трогает меня за рукав:
— Вера, пойдём?
Я отступаю от погребения и вздрагиваю. Уже совсем стемнело, на небе по одной зажигаются звёзды. Эдик, наверное, голос сорвал, выискивая нас.
Тишина стоит неестественная. Ночной лес всегда полнится звуками, здесь же — как под вакуумным колпаком.
Артём подаёт мне руку, мы карабкаемся вверх по склону. С трудом сдерживаю желание оглянуться, чёрные окна так и сверлят спину равнодушным взглядом.
Бум-м-м…
Меня прошибает пот. Только один предмет способен издать такой чистый раскатистый звук.
Шаманский бубен.
Задыхаясь, мы выбираемся из кладбищенской ямы к свежему ветру, который гуляет над марью.
Бам-м-м…
Ещё чище, ещё ближе. В глазах Артёма испуг:
— Что это?
В горле пересохло, я почти хриплю:
— К реке!
Артём спотыкается, мгновение мешкаем, я бросаю взгляд вниз и вижу, как из вечерней мглы проступает смутный человеческий силуэт, спускающийся по бревенчатой лестнице.
В шелест трав снова вплетается лёгкий и умоляющий детский лепет. Где ты, потревоженный, неупокоенный? Что же не отпускает тебя в потусторонний мир? Шаманка старая стоит у первых врат, зорко следит за правильным проведением обряда, не пропускает нарушивших завет, не усаживает их на свои сани, чтоб умчать через восемнадцать порогов. Что ж ты, карга древняя, не уходишь к предкам, давно бы уже сидела с ними у очага, хлебала б в очередь из общей мисы да свежих знаний набиралась, к новому воплощению готовилась!
Не сговариваясь, мы срываемся в одном направлении, бежим, перепрыгиваем через кочки, огибаем их. Мглистая жуть подгоняет нас, как прыскучих мышей метлой, посмеивается, будто нарочно отстаёт немного, идёт след в след. И задаёт ритм бегу ускоряющееся:
Бам-м! Бам-м! Бам! Бам!..
Я стараюсь не думать о том, что бежим мы явно в противоположную реке сторону. Да тут уже и не разобрать, где река, где что. Две маленьких мошки, потерявшихся в болотистой хмари, две пылинки в ночной мгле, подхваченные ветром.
Бам-м-м!
Земля под ногами перестаёт хлюпать, твердеет, кочки сменяются цепким сплетением кустарника. Я цепляюсь ногой, лечу на землю, Артём падает рядом со мной, руки и лицо царапают сухие колючки. Отползаем, пятимся задом, как загнанные крысы. На твёрдую землю ступает нога, замотанная в полоски тряпья с сохранившейся золотой оторочкой. Шаманский халат с дорогой вышивкой местами порвался, позвякивают бронзовые обереги на нагруднике.
Я скулю от страха и прижимаюсь к Артёму, он обнимает меня одной рукой, дрожащей второй выхватывает из-за пояса охотничий нож.
Седые косы вплетаются в звёздный полумрак, давно истлевшее лицо обретает в ночи плоть, оно морщинистое, с кустистыми белыми бровями. Кольца в носу, в нижней губе, меж губ видны редкие зубы. Мочки ушей оттягивают огромные вживлённые бронзовые пластины. На боку у старухи покачивается берестяная люлька с подвесками из птичьих пёрышек, в ней бессвязно лепечет и смеётся маленький свёрток.
— Пошла! — кричит Артём, выставляя перед собой нож.
Старуха широко улыбается, выволакивает из болота вторую ногу, разводит руки с бубном и колотушкой и смыкает снова.
Бам-м!
Звук бьёт наотмашь, оглушает, выворачивает каждый сосуд наизнанку, я зажимаю уши ладонями, сворачиваюсь комочком, Артём роняет нож.
Бам-м-м!
Пульс молотом бьётся в голове, нервы взрываются от дикой боли, я кричу, царапаюсь, пытаюсь встать и не могу.
Бам-м-м-м!
От боли меня рвёт на землю, склонившись, чувствую, как где-то на затылке холодеет кожа, и эфмерная субстанция, лёгкая ленточка, завиваясь лёгкими спиралями, устремляется к тонким морщинистым пальцам шаманки. Артём отталкивает меня, он скрипит от боли зубами, нашаривает в кармане зажигалку и швыряет в духа огонёк. Шаманка улыбается ещё шире, зажигалка гаснет, бледное неживое лицо приближается к нам, свёрток в люльке заливается звонким смехом. Она снова разводит руки, и я понимаю, что этот удар станет для нас последним.
Бум! Бум! Бум!
Земля содрогается так, что я подпрыгиваю. Шаманка, не коснувшись колотушкой бубна, вскидывает лицо, и на нём проступают страх и ярость. И тут же раздаётся оглушительный рёв, от которого трещат деревья, сыплются листья, и сухой сучок больно ударяет меня по затылку.
Шаманка отпрыгивает в болото, с удивительной ловкостью скачет по кочкам, ребёнок на боку разражается плачем, который постепенно затихает.
Земля содрогнулась ещё два раза.
— Так её! Ух, карга! — знакомый голосок.
— Ками! — я вскакиваю и тут же делаю шаг назад, врезаюсь в дерево. — Мамочки!
Ответом моим расширенным глазам служит залихватский весёлый свист, провожающий шаманку. Артём встаёт, потирая затылок, поднимает глаза, и у него вырывается выражение, совсем не отвечающее статусу молодого и серьёзного учёного.
Пацанёнок гордо взирает с трёхметровой высоты. Кроме него на нас смотрят огромные мудрые глаза, переливающиеся от зелени к желтизне. Горбатый старик с крючковатым носом, ростом с молодую лиственницу, опирается на сучковатую трость. Голову с седыми космами до земли венчают раскидистые оленьи рога, массивные ноги оканчиваются копытами. Длинный хвост степенно разметает кусты по земле. Из-под нижней губы выглядывают два клыка.
— Кто это? — севшим голосом произносит Артём.
Я перевожу взгляд на Ками, который сидит на плече чудища, держась за его рога.
— Ками! — мне это сейчас кажется очень важным. — Твой братик у шаманки, она не даёт его душе успокоиться!
Мальчик кивает, спрыгивает с плеча старика.
— Питается его жизнью.
— Нами, похоже, она тоже не прочь подпитаться, — Артём опасливо косится на молчаливое чудовище.
Старик шумно вздыхает, переступает копытами, медленно моргает вытянутыми яркими глазами.
— Ух-уух! Пока я здесь, не высунется она из своей могилы… ух-хух! — голос гудит, как десятки труб одновременно. — Моя это земля, не её, не человеческая…
— Спасибо, дедушка, — я кланяюсь, касаюсь ладонью земли.
— Ух-ха-ха-ха! — громовой хохот. — Какой уж я тебе дедушка! Горный дух я, Калгаму моё имя.
— Он хозяин этих мест! — Ками ловко взбирается духу обратно на плечо по холщовым штанам и седым волосам. — Днём медведем оборачивается, ночью в истинном обличье предстаёт.
Артём восхищённо разглядывает Калгаму.
— Нельзя вам от меня далеко уходить, — качает рогатой головой дух. — Шаманка чуть-чуть души из вас не вытянула, сейчас одного удара бубна достаточно, чтоб дело закончить… оставайтесь со мной до утра.
— Нас начальник прибьёт, — сообщает Артём вполголоса.
Я молча соглашаюсь.
* * *
Бум! Бум! Бум!
Идёт по земле горный дух Калгаму, расчищает себе путь узловатой тростью, ночные бабочки виснут на седых прядях, ночные хищники снуют меж копыт, филины присаживаются на ветвистые рога. В глазах Калгаму звёздочки мерцают, дышит он — ровно ветер свищет, а говорить вздумает — так эха не напасёшься, гром прислушается — поучится.
Остановился дух, присел на землю, чувствую — в свежесть ночи запах тяжёлый врывается, жаром откуда-то пышет. Прохожу чуть и вижу — огромное озеро чёрное, не стелется, не плещется — бурлит, как котёл на костре. А по берегу чёрные-чёрные лягушки прыгают.
— Смоляное озеро это, — подошёл Ками. — Смотрите!
Слова не успели сказать, мальчишка бросился в кипящую смолу и давай плавать! Смола с него стекает, бледная кожа так и сверкает на чёрном озере. Накупавшись, вышел на берег, встряхнулся по-собачьи — только лягушки прыснули во все стороны.
— Здесь вход в потусторонний мир, — говорит мальчик. — Стоит нырнуть, и ты уже там, на лыжах к предкам идёшь. Только не можем мы с сестрой перед родителями предстать. Как ответ держать, что братика не уберегли?
Только сказал про сестру, выходит из ночи к нам та самая красавица чернокосая, глазами из-под ресниц сверкает. Подходит к Калгаму с объёмистым глиняным горшком:
— Устал, дедушка? Подкрепись вот.
Дух со вздохом пьёт, утирает с бороды серебристую жидкость.
— Ох, Погодин, Погодин, — тихо качаю я головой. — Что ж ты, археолог, дерево погребальное не пожалел?
— Дерево? — переспрашивает Артём.
Красавица метнула на нас взгляд из-под ресниц, словно ножом полоснула.
— Все вы так, — сдавленным грудным голосом. — Прийти, испортить, не пожалеть. Сухостоя, что ли, мало вокруг, что дерево священное грабить полезли? Ещё людьми называетесь. Люди земли осторожны, лишнего не возьмут, ветки зря не обломают.
Развернулась сердито, метнула по воздуху халатом да косами, а сквозь ладони прозрачные марь просвечивает.
— Айдин! — так и взмолилась я. — Не злись, Айдин. Виноваты, но ведь не мы виноваты. Я знать не знала про эту лопату проклятую.
Да, жестоко обидели люди юную душу, неопытную, земной жизни не повидавшую.
— Вы спасли нас, — говорит Артём. — Мы в долгу не останемся. Может, помочь чем-то? Я вижу, что у вас беда произошла.
Айдин скривила губы презрительно, но тут подошёл Ками, примирительно погладил сестру по локтю.
— Братика бы похоронить, как подобает, — просит он. — Шаманка мучает его душу, пьёт из неё силы. Если ему достойное погребение дать, мы все втроём к предкам уйдём, в потусторонний мир.
С щеки Айдин соскользнула в траву прозрачная слезинка.
— Айдин, мы всё сделаем! — срывается с губ прежде мысли.
Бумм! Пристукнул по земле тростью горный дух.
— Ух-ху-хух! А и некуда деваться вам, люди. Шаманка почуяла ваши души, люди, теперь уж не отстанет.
Меня бросает в пот.
— Как это, «не отстанет»?!
— Так вот. Она душ ваших коснулась, теперь каждую ночь сторожить будет, кругами кружить. Я не смогу вас всегда охранять, других дел по самые рога… Следующей же ночью придёт снова, не может она только душой птенчика неокрепшего питаться, ей бы вас, здоровых, молодых да сильных. У-ухх!
— Если мы похороним младенца, то и силу у неё заберём, — соображаю я. — Артём, это нужно сделать к следующей ночи!
— Ух-оух, — степенно склоняет рогатую косматую голову Калгаму. — Духи оживают после прощального солнечного луча, до того времени она ничего не сделает вам. Торопитесь, ухх!
— Расскажите, как правильно провести обряд, — просит Артём.
— Всё просто! — с воодушевлением начинает Ками, но вдруг Калгаму поднимается со скрипом.
— Чу! Знать должны, а не у мёртвых спрашивать. Сами заветы предков вспоминайте, иначе обряд силы иметь не будет.
— Но мы же… — протестую я.
Калгаму склоняется и сверкает на нас зелёными глазищами.
— Спать, люди.
Глаза слипаются сами собой, я зеваю во весь рот, а Артём уже сопит вовсю. Во сне ещё помню, как подхватили кряжистые руки легко, как пушинку, да понесли куда-то…
* * *
Назойливо звенит комар над ухом, мокрец заползает под воротник. Я приоткрываю один глаз и тут же жмурюсь снова, отворачиваясь от ласкового солнечного луча. Артём рядом сладко потягивается, замирает вдруг и вскакивает, озирается дико.
— Сон?
— Вряд ли, — я разглядываю исцарапанные руки.
Солнце золотит быструю Стоянку, из посёлка доносится громкий лай вперемешку с кукареканьем поздних петухов. Речка весело и задорно журчит, посверкивает сквозь сплетение кустов. По небу гоняются друг за другом тучки, солнце обещает, что оно появилось ненадолго.
Пробираемся сквозь заросли в сторону лагеря. Сейчас сориентироваться проще простого — едва сделав пару шагов, мы чуть не провалились в собственный шурф. С утра он сырой, на дне куча жучков и две жабы, которые мстительно провожают нас взглядом.
В лагере слышны оживлённые голоса, из которых выделяется спокойная речь Валентина:
— Да ладно вам, появятся, никуда не денутся. Любовь, оно дело такое, сами знаете…
Я аж зажмуриваюсь. Только не это! А в нашу сторону уже приближается весёлый лай Барсика, хрустят ветки, и доносится непоколебимое:
— Ну вот, что я вам говорил!
Я и Артём сидим на деревянной кухонной скамье, повесив головы, точно провинившиеся школьники, и проникаемся тем, как Василий Дмитриевич делает из нас отбивные.
По безапелляционному мнению начальника, мы безответственные самовлюблённые обалдуи, которых на километр нельзя подпускать к лесу, и пусть его молния прибьёт, если кого-нибудь из нас он возьмёт хоть вещи таскать в экспедиционный автобус.
Эдик стоит чуть поодаль, демонстративно курит и кивает, скрестив на груди руки, всем своим видом выражая полное согласие с мнением начальства. Прекрасно понимаю коллегу, представляю, как он вчера искал и выкрикивал нас весь вечер по дебрям.
Разнос заканчивается весьма неожиданно — по носу начальника бьёт крупная капля, следующая точным прицелом тушит трубку Эдика, и мы живо кидаемся кто куда, укрывать от дождя вещи.
Помогаю Свете готовить завтрак. Она, как всегда, спокойная и уверенная, начинает надо мной подшучивать. Я не выдерживаю:
— Света, двадцатый раз повторяю — мы просто заблудились! Ну сама подумай, не в первый раз в лесу, разве мы стали бы так сознательно поступать?! Да в конце концов, какая любовь с комарами и медведями под боком? Романтика сплошная, ага! — буквально швыряю сковороду с зажаркой на очаг.
— Я тебе компас подарю на День археолога, — угрожающе говорит Света, глаза её весело блестят. — И навигатор.
— Не поможет! — смеюсь. — Топографический кретинизм неизлечим.
Мир понемногу налаживается, теперь нужно выбрать время, чтобы обсудить с Артёмом наедине план действий. Повод подворачивается сам собой — заканчивается бензин, нужно съездить в село. Бензином промышляет Валентин, договорились покупать у него в первый же день. Артём вызывается первым, а я, не раздумывая, присоединяюсь.
Дождь разошёлся не на шутку. Понятно, что никакая работа, по меньшей мере, полдня, не светит. Нам это только на руку. Молча отчаливаем, пересекаем реку, изрытую дождевыми струями, накрывшись плащами, стараемся друг на друга не смотреть. Решаюсь заговорить только, когда мы с полной канистрой бензина идём от дома Валентина обратно к лодке.
— Что делать будем?
Усаживаемся на нос моторки, скидываем капюшоны. Дождь превратился в противную морось.
— Хоронить его надо, — тихо говорит Артём, будто прислушиваясь к собственным словам со стороны.
— Ага, — соглашаюсь я. — Значит, ты согласен, что это не галлюцинации от багульника.
— Галлюцинации у всех разные, а у нас одна и та же.
Помолчали. Журчание полнящейся дождём реки действует успокаивающе.
— Как этот обряд проводить? — спрашивает Артём в пустоту.
— Я диплом писала по погребениям, — говорю. — Надо вспомнить.
Глаза коллеги загораются.
— Точно! Вспоминай!
— Легко сказать «вспоминай», — огрызаюсь я. — А если что-то неправильно вспомню?
— Значит, надо у местных спросить. Мы же археологи, давай поспрашиваем народ, как погребальные обряды проводить. Нам, скажем, в научных целях.
Я тоскливо провожаю взглядом девушку, вязнущую модными каблучками в дорожной грязи.
— Кто сейчас о таких вещах знать может? Разве что, бабушка какая-нибудь.
— Значит, — заявляет Артём. — Надо бабушку искать.
— Нет у нас времени, — говорю. — За бабушками гоняться. С ними чай придётся пить несколько дней, да раздумывать, что из сказанного правда, а что — выдумки. А у нас времени до заката.
— Так давай вспоминай сама!
— А что сразу я?!
— А кто исторический факультет закачивал?
— Оба! — парирую я.
— Тьфу ты, а ещё отличница с красным дипломом.
Тут не поспоришь, Артём меня укатал, счёт в его пользу.
— Ну… — жалобно защищаюсь я. — Не помню. Я аспирантуру три года назад бросила!
Артём усаживается на носу лодки поудобнее.
— Звони научному руководителю! — выдаёт он.
— Обязательно. Не подскажете ли, мол, как проводится погребальный обряд над младенцем? Мне тут знания на практике применить надо. Интересно, куда он позвонит в первую очередь, в полицию или в дурдом? Артём, при школе библиотека должна быть, там уж точно что-нибудь найдётся.
Это сомнительно, но хоть какая-то зацепка. В библиотеку нас пускают охотно, ещё и чаем поят, но часа хватает, чтобы пересмотреть всё имеющееся и прийти к выводу, что нужно искать информацию в другом месте.
Например, в собственной голове.
Я усиленно растираю виски пальцами. Я должна это помнить. Да что там, я помню, просто очень боюсь сделать всё неправильно. Ответственность такая, что лучше о ней и не думать. Но время неумолимо тянется к обеду. Вспоминаю щербатую ухмылку шаманки, детский плач и решительно говорю:
— Артём. Нам нужна ткань, береста и перья.
Пять метров белого льна добываем в местном магазине. Иголка с ниткой найдутся в лагере. С перьями возникает ступор.
— Возьмём у начальника ружьё, — с уверенностью говорит Артём. — Подстрелим рябчика или утку.
— Ох, не смеши меня! — отмахиваюсь. — Рябчики тебя так и дожидаются на каждом дереве. Ты стрелять хоть умеешь?
Артём смущённо отмалчивается. Я знаю, что он не охотник, а времени гоняться по лесу за рябчиками у нас нет. Пока мы думаем, дорогу нам чинно переходят три пёстрых курицы.
— О! — оживляется Артём. — Идея!
Одна из пеструшек встряхивает гребешком и внимательно смотрит на коллегу круглым глазом.
— Ты что? — шиплю я. — Нам за них головы открутят.
— Не успеют, — молодой учёный боком подбирается к птицам.
Я уже почти готова согласиться, но вдруг доходит:
— Артём, стой!
— Да в чём дело?! — раздражённо поворачивается он.
— Понимаешь, нужны перья нормальной летающей птицы. Далеко ли душа улетит на куриных крыльях?
— Верно, — Артём чешет затылок, провожая взглядом куриные гузки.
Через некоторое время блужданий по селу мы натыкаемся на маленькую стайку ворон, копошащихся в помойке. Останавливаемся, как вкопанные, киваем друг другу, Артём тихонько наклоняется, поднимает увесистый камень и прицеливается. В последний момент я повисаю на его руке.
— Ой, не надо!
От моего крика вороны с карканьем подрываются с места и рассаживаются по веткам развесистой черёмухи.
— Мне их жалко стало… — жалобно оправдываюсь я в ответ на полный безмолвной ярости взгляд. Он в сердцах швыряет камень в пыль.
— Да ну? Ворону ей жалко! А нас тебе не жалко?! Вот же…
— Смотри! — дёргаю его за рукав.
К помойке вальяжно подходит здоровенный рыжий кот. В зубах он тащит мёртвую сороку.
— Кис-кис-кис, — протягиваю к зверю руку.
Как же. Нашли дурака. Кот щурит на нас зелёные глаза, садится и принимается терзать добычу.
Одним прыжком Артём оказывается около него и хватает за шкирку. Кот с шипением вцепляется в его руки и куртку, а я успеваю схватить трупик сороки. Артём отдирает кота, отшвыривает его в сторону, и мы убегаем, провожаемые злобным и обиженным мяуканьем.
Возвращаемся к лодке. Ругаясь, Артём промакивает платком исцарапанные руки, а я беру нож и принимаюсь разделывать сороку. Крылья — в одну сторону, лапы — в другую. Хвостовые перья, перья со спины, нежный пух. Клюв — тоже пригодится. В завершение снимаю с головы бархатистый скальпик. Красота.
Дождь снова усиливается. Причаливаем к лагерному берегу, выгружаем канистру бензина в «хозяйку».
— Береста! — вспоминает Артём.
Он уходит в лес, через некоторое время возвращается насквозь мокрый, с тремя свежими ровными пластами коры. Как ему это удалось, понятия не имею — в конце августа бересту снимать сложно. Я, тем временем, спускаюсь к берегу и нарезаю связку гибких тальниковых корней.
Закрываемся в моей палатке под дробный стук капель. Начальник спит, из палатки Светы доносится гитарный перебор, Эдик, по привычке, громко разговаривает сам с собой.
Я сшиваю изо льна что-то похожее на наволочку, оставив достаточно ткани про запас. Артём ловко орудует шилом и ножницами, и вскоре у него выходит вполне приличная заготовка, которая может сойти за большой берестяной туес. Он делает по краям дырочки, пропускает через них корень тальника на манер верёвки, плотно стягивает. В конце прикрепляет круглую крышку.
Во время работы не умолкаем — травим анекдоты, вспоминаем старые байки, даже попробовали поругаться один раз, но не оставляет ощущение абсурдности, нереальности и жути того, чем мы занимаемся.
Я достаю перья и принимаюсь нашивать их на лён. По мере продвижения работы начинают дрожать пальцы и постукивать зубы. Убеждаю себя, что просто замёрзла — сегодня и впрямь выдался холодный день, но когда роняю в очередной раз иголку, поднимаю глаза на Артёма:
— Мне страшно.
Коллега неловко поворачивает шило и колет палец.
— Чёрт! Мне тоже страшно. А что делать?
Мы неуверенно улыбаемся друг другу. И вправду, делать больше нечего.
* * *
Пробираемся к сопке напрямик, обходим набухшие водой топи по рёлкам, идём вдоль полосы леса. Через несколько часов, насквозь мокрые и грязные, переводим дыхание у её подножия. Небо сплошь затянуто унылыми тучами, не разберёшь, скрылось ли солнце. Ясно одно — нужно спешить.
Переглядываемся, решительно набираем воздуха в грудь и съезжаем в карьер по скользкому склону.
Здесь всё та же тишина, влажность, затхлость. Под ногами кишат вылезшие на дождь сороконожки и ящерки. Обходим карьер по кругу, сторонясь молчаливых погребений. На склоне сопки надёжно вцепился в землю могучими корнями старый дуб, с буйной зеленью и крепкими развилками. Я молча указываю на него другу.
Младенцев, умерших в возрасте до года, полагается хоронить в дупле дерева или меж ветвей. Души их подобны птичкам — как птенец взлетает по тонким веточкам, так и дух свободно взовьётся по родовому древу и будет ждать нового перерождения. А чтобы облегчить путь, несмышлёного младенца снаряжают пером да птичьими крыльями.
Набравшись духу, подходим к погребальному домику шаманки. Я забираюсь по лестнице, сшибаю щеколду с двери, Артём сторожит с топором в руке. Скрипит под ногами дерево, шелестит береста, в нос бьёт отвратительный запах тления. Вспарываю ножом кожаный чехол. Отвожу край погребального покрывала, стараясь не смотреть на то, чем является при сумеречном свете голова умершей.
Берестяная колыбелька покоится под цепкими костяными пальцами. Обхватываю её обеими руками и одним движением выдёргиваю на себя, отскакиваю в сторону.
Скелет шаманки в недвижном молчании лежит, окружённый дорогим убранством. Выбираюсь из кэрэна, крепко прижимая к себе колыбельку, ставлю её в корневище дерева. Осторожно убираю остатки покрывала в сторону и непроизвольно зажмуриваюсь. Крошечный скелетик беззубо улыбается нам из люльки, на груди у него лежит соломенная куколка, на поясе — несколько бронзовых амулетов.
— Начнём? — окликает меня Артём.
— Начнём. Разведи огонь.
* * *
Меж кряжистых корней уютно потрескивает костерок, символически разделённый зелёной ветвью на две части — огонь мёртвых и огонь живых. Особенно ярко в костре пылает черенок злосчастной лопаты. Я расстилаю на земле лён, мы осторожно переносим скелет с покрывалом на чистую ткань и пеленаем его, предварительно привязав к кисти левой руки длинный отрезок шпагата, который нужно выпустить наружу. Меж слоями ткани я раскладываю амулеты. Затем бережно укладываем свёрток в уголок, обшитый сорочьими пёрышками и пухом. Туда же Артём хочет положить куколку, но я останавливаю его жестом, беру игрушку и переламываю её в поясе. Только после этого кладу — пусть ритуально умершая вещь возродится в ином мире вместе с хозяином.
Тьма подбирается к нам со всех сторон, вот уже с трудом различимы крыши домиков, небо немилосердно чернеет. Сыплю в костёр горсть пшена, Артём выплёскивает стопку водки — всё это мы взяли в лагере.
Укладываем свёрток в берестяной туес, Артём закрепляет крышку тальниковым корнем. По бокам к бересте прикреплены два сорочьих крыла, в голове — клювик и скальпик, в ногах — хвостовые перья и лапки.
Костёр разгоняет мглу, но его сил хватает лишь на несколько метров. Тени пляшут по сопке, по деревьям, проскальзывают по двускатной крыше.
Бам-м!
— Нет!
Как жаль, что мы не видим солнца, скрывающегося за горизонтом.
Бам-м-м!
— Быстрее!
Артём, подхватив гробик, подтягивается на дерево, несколькими сильными рывками достигает развилка. Я швыряю развалившуюся колыбельку в огонь, сухая, она вспыхивает, как осиновая труха. Артём устанавливает гробик, накрепко привязывает его бечёвкой, спускает вниз кончик шпагата и спрыгивает сам.
Бам-м-м-м!
От звука бубна дрожь пронзает всё вокруг, дребезжит земля, нервы натягиваются струнами. И тут из кэрэна раздаётся дикий, полный отчаяния вой, слышен треск вышибаемой двери. Артём выхватывает из костра горящую ветку. Я быстро привязываю к большому пальцу шпагат, что тянется к гробу. Осталось последнее — разорвать связь между живыми и умершим.
— Уууу-у-уу-у!.. Пр-р-роклятые!
— Пошла отсюда!
Артём неистово размахивает ветвью перед искажённым от ярости морщинистым лицом шаманки, искры сыплются во все стороны. Я пережигаю нить головешкой.
— Лети, душа! Лети на родовое древо!
— Уу-у-у-у-у!..
Я хватаю ещё одну ветку и бросаюсь Артёму на помощь. Шаманка достаточно напиталась жизнью, чтобы продержаться ещё немного, Артём морщится от боли, я подскакиваю, бью веткой по руке духа. Вспыхивает истлевший рукав, занимается сухая основа бубна. С воем шаманка валится на землю, мы убегаем к костру, прячемся у доброго огня. Вдруг перед глазами мелькает белая тень, ещё одна, ещё…
С два десятка белых, как речная пена, птиц, похожих на чаек, вылетают из темноты, рассаживаются на погребальном дереве. Шаманка, увидев их, пятится задом, перекатывается по земле, чтобы затушить тлеющее одеяние, потом вскакивает и мчится к кэрэну, подобрав полы халата, взлетает по ступеням. Её вой постепенно затихает.
Мы поднимаем глаза к дереву. Птицы вдруг все разом взлетают, кружат, расправляют крылья, исполняя странный, причудливый ритмичный танец вокруг берестяного гробика. То взмывают, то пикируют, стучат клювами по бересте. И меж мощных ветвей ткётся из белоснежных перьев и костровых искр крохотная фигурка младенца. Юный дух смеётся, протягивает ручонки к небу.
— Это птицы Огянга, — шепчу я. — Они переносят души умерших в потусторонний мир. Идём. Мы сделали всё, что нужно.
Бум! Бум! Копыта припечатали землю.
— Ух-уохх! Куда же? Не хотите ли проститься, люди?
* * *
На берегу смоляного озера, где молчаливо прыгают чёрные лягушки, стоит длиннокосая красавица в скромно вышитом халате, с младенцем на руках. Десятилетний мальчик рядом с ней гордо выпячивает грудь и сдвигает брови, изо всех сил стараясь казаться старше — защитник! Путь ещё не окончен, им предстоит пройти восемнадцать порогов, прежде чем они услышат лай сторожевых собак, почуют запах дыма и встретят охотничью лыжню. Ребёнок смеётся, играя длинными серьгами сестры. Айдин кланяется поясно:
— Спасибо вам, люди.
Ками вдруг подбегает ко мне и обнимает:
— Вы такая смелая, тётя!
Артём крепко пожимает пацану бледную руку.
— Молодец. Охраняй их! Чтоб перед родителями стыдно не было.
— И то сказать, заждались нас, — говорит Айдин, обнимая брата за плечи. — Пора.
— Прощайте! — выкрикивает Ками, а младенец с помощью сестры машет нам ручонкой.
Так, втроём, они входят в озеро — сначала по колено, затем по пояс, по грудь, вот Ками уже с головой скрылся в черноте, косы Айдин стелются по кипящей смоле.
— Дедушка, — с земным поклоном обращаюсь я к Калгаму. — Нельзя ли мне хоть на минуту…
— Нельзя, — строго обрывает дух. — Вам не увидеть их иной мир, уже мало осталось людей, для которых он открыт. Придёт ваше время — и вам откроется собственный путь.
— Но почему? — слёзы наворачиваются на глаза.
Горный дух легко касается моих волос огромной ладонью.
— Чьё-то время неизбежно уходит, люди. Приходит другое.
— А шаманка? Она лишилась силы?
— Она могла бы улететь с птицами Огянга в иной мир, собственная злость и дурость душит её, не отпускает. Так и будет шариться по лесам да пугать воем охотников, но по-настоящему навредить ей уже не удастся, жизненных сил её дух лишён.
Смотрю на кипящее озеро, и сквозь пелену слёз кажется, что вижу я, как завивается пахучий дымок над крышами, и свежий мороз щиплет щёки в зимнем лесу, и хрустит снег под лыжами, подбитыми оленьей шкурой. Выходит удачливый охотник к селению, где живут люди, отдыхающие от земных перерождений, и весёлая песня льётся над замёрзшей рекой.
Печально смотрят на меня мудрые изжёлта-зелёные глаза из-под кустистых бровей:
— Спите, люди.
* * *
Сворачивалась экспедиция по первым заморозкам. Провожала нас сопка, принарядившаяся в разноцветное осеннее одеяние, слюнявый и добродушный Барсик, да подмигивал чёрными окнами разрушенный дом на том берегу. Быстрая Стоянка рокочет о чём-то, тоскливо перекрикиваются осенние птицы.
Спускаюсь по обрывистому берегу, присаживаюсь на корточки, набираю в ладони горсть прозрачной воды, подношу к губам. Ледяная вода горной реки вкуснее самого изысканного напитка.
— Не уходит, — шепчу я упрямо. — Ничьё время не должно уходить навсегда.
Небо надо мной похоже на медленный водоворот, тальник по бокам шелестит на забытом языке, вода стремительно несётся меж пальцами.
— Вера! Автобус приехал!
Поднимаюсь, подмигиваю позолоченной сопке-дракону, как закадычному другу:
— Счастливо оставаться, старик. Я вернусь!
© Эльвира Суздальцева
*в соответствии с художественным замыслом реальные названия топонимов заменены.
*в рассказе использованы строки песни из археологического фольклора «Там, за Танаис-рекой»
#ЭльвираСуздальцева
Следующая публикация
Комментарии 2