Предыдущая публикация
Белый Сфинкс.
Страшные истории
Глубина... Парадокс в том, что чем глубже погружаешься, тем меньше её ощущаешь. Приборы исправно отсчитывают фут за футом, стальной корпус время от времени потрескивает, обжимаемый водой, но, когда за стеклом иллюминатора беспросветная чернота, сложно представить, насколько далёк от тебя свет солнца. Это как в авиалайнере, летящем над облаками, когда не видишь землю и не чувствуешь, что до неё не менее пяти миль.
- Готовы нырнуть глубже, мистер Лонг? – пилот поворачивает к своему спутнику улыбающуюся физиономию.
Ричард Лонг, расположившийся в кресле наблюдателя, молча кивает. Он вообще немногословен. Жилистое тело, худое лицо с резкими чертам, плотно сжатые тонкие губы, короткий ёжик серебристо-седых волос выдают в нём человека сдержанного, возможно даже аскета. Неудивительно, что, впервые увидев Лонга, пилот принял его за бывшего военного. Но Лонг не военный, а инженер-кораблестроитель. А ещё у него есть хобби – история военно-морского флота. Особенно разбирается в морской технике Второй Мировой. В этой экспедиции, организованной на средства телевизионного канала «Эс’н’Ти» у него роль эксперта и консультанта. Сегодня ему слегка нездоровится, но на вопросы о самочувствии он лишь вяло отмахивается.
Пилота зовут Рассел Ривз. Ему двадцать пять. Внешне – полна противоположность Лонга: рыхлое тело, нечёсаные соломенные волосы до плеч, растянутый свитер, протёртые джинсы и кеды. Кажется, этому парню место не здесь, а среди бездельников-хиппи, скрывающихся от призыва в Канаде, или беззаботных студентов, оклеивающих стены комнат студенческих общежитий постерами с Мисс Январь и Мисс Июль. Они фанатеют от «Джефферсон Эйрплэйн» и украшают свастикой портреты Никсона. Но, при всей специфике внешности, Ривз – отнюдь не очередное «дитя цветов», а человек, чьей уверенной руке подчиняется семитонная подводная машина.
Он щёлкает тумблером, управляющим клапанами балластных цистерн, и аппарат начинает спуск.
Континентальный склон здесь похож на гигантскую лестницу: пологие широкие ступени, присыпанные серым илом, сменяются почти отвесными обрывами. И так – до самого дна Норвежской котловины.
Аппарат «Шелфик Эксплорер», детище компании «Вестингауз», спускающийся в черноту Атлантического океана, похож на слегка сплюснутое яйцо, в тупом конце которого расположена сферическая обитаемая капсула из двухдюймовой стали.
- Ага! – говорит Ривз, с лёгким прищуром глядя на экран гидролокатора. – Вот ты где, детка! Ещё чуть-чуть, мистер Лонг, и вы его собственными глазами увидите!
Лонг поднимает на него взгляд, улыбается краями губ и кивает.
Ещё одна гроздь пузырьков воздуха выходит из клапана цистерны и устремляется к невообразимо далёкой поверхности.
- Сейчас, сейчас! – приговаривает Ривз.
Оба сидят, скрючившись и прильнув к толстым акриловым иллюминатором, напрягают зрение. Поначалу не видно ничего, кроме бестолково роящегося планктона и иловой взвеси на фоне чёрной воды, а затем… Затем во тьме вырисовываются неясные поначалу очертания огромного продолговатого тела, которые, по мере приближения, превращаются в корпус лежащего на боку судна. Точнее, половинки судна. Это останки танкера, разорванного пополам немецкой торпедой. Жутковатое зрелище. Словно смотришь на выпотрошенный труп.
- Канадец. Или американец, – говорит Ривз. – Наверняка, вёз нефть русским.
«Эскплорер» неспешно проходит над мёртвым танкером, а затем лучи его прожекторов упираются в китобойное судно. Название уже не прочитать, а вот порт приписки разглядеть можно - Сандефьорд. Норвежское, значит. На нём нет никаких видимых повреждений. Судя по степени его разрушения морской водой, лежит здесь оно с начала века.
- Кладбище, – говорит Ривз. – Настоящее кладбище.
Он начинает вслух размышлять о том, как и почему все эти посудины оказались в одном месте. Возможно, всё дело в течениях, которые принесли сюда тонущие суда, а, возможно, и в чём-то другом…
- По воле Божьей, - говорит вдруг Лонг.
Ривз пару секунд смотрит на него округлившимися глазами, потом издаёт то ли смешок, то ли фырканье. Впрочем, вскоре замолкает и управляет мини-субмариной молча. Так, в относительной тишине, проходит несколько минут.
- Смотрите! Видите? Вон она – вишенка на торте! – говорит Ривз.
«Вишенка» - немецкая подводная лодка серии VII, одна из тех, что сбивались в волчьи стаи и несли ледяную смерть судам и экипажам северных конвоев.
Ривз вновь колдует с балластом, и аппарат зависает в нескольких футах над корпусом лодки. Теперь её можно внимательно рассмотреть.
- Знаете, у меня ведь отец воевал, - говорит пилот. - Только не в Европе, а с японцами. Умер в позапрошлом году. Сказали, аневризма аорты.
- Мои соболезнования, - говорит Лонг.
- Представляете, до конца жизни называл японцев «япошками» и «косоглазыми обезьянам». И принципиально не покупал ничего японского. Насмотрелся, видать, всякого. Он о войне вообще-то мало рассказывал, не любил эту тему, но того, что рассказывал, мне хватило, чтобы понять: на хер войну! на хер армию! на хер Вьетнам!
- Согласен. В жопу политиков, – равнодушно замечает Лонг и вновь приникает к иллюминатору.
Лодка лежит практически на ровном киле, с небольшим креном на нос, слегка зарывшись в ил. Лежит на самом краю обрыва. Нос повёрнут к континентальному склону, а корма нависла над бездной.
Осмотр начинается с носа. Ривз медленно ведёт аппарат вдоль корпуса. Лонг видит навечно застывшие рули глубины, секции палубного настила, обрывки тросов, крышки торпедных аппаратов..
- В ней есть красота! – говорит Ривз. - Такая… как бы это сказать?... хищная красота. Она похожа на акулу. Всё-таки, в старой технике есть что-то… - он не находит нужного слова и просто щёлкает пальцами. - Вы видели современные атомные лодки? Огромные, толстые, с тупыми носами. Они конечно быстрые и мощные, и ныряют глубже, и могут неделями не всплывать, но… Разве они похожи на акул? В лучшем случае – кашалоты!
Тем временем лучи прожекторов выхватывают рубку. Вот поднятый перископ. Вот орудие, ствол которого никогда боле не изрыгнёт снаряд в борт вражеского судна. Вот открытый люк. Поначалу он выглядит просто чёрной дырой, но затем конус света на мгновение выхватывает внутренности лодки, и в игре теней экипажу глубоководного аппарата мерещится, что там кто-то есть. Буйная фантазия Ривза начинает играть, и он представляет, как наружу вылезают скелеты в лохмотьях нацистских мундиров. Потом улыбается собственным мыслям. Он поворачивает голову в сторону Лонга, чтобы поделиться с ним шуткой о мертвецах, несущих нескончаемую вахту, но у того такой серьёзный вид, что желание шутить тотчас пропадает.
Однако сказать что-то надо.
- Люк открыт, – говорит пилот. – Либо не успели уйти от удара авиации союзников, либо… всё-таки потопили лодку сами?
Лонг молчит. Ривз некоторое время ждёт ответа, а затем продолжает:
- Читал, что из всего экипажа в живых остался только один, которого нашли на надувном плоту здесь, в Норвежском море, да и тот тронулся умом и нёс ахинею о каком-то проклятии. Понятное дело, свихнулся от страха и холода, но зрители любят такие темы: проклятия, пришельцы, лох-несское чудовище, джерсийский дьявол, сасквач… Знаете, что я думаю? Думаю, будет отличный фильм! Завтра погрузимся с оператором и с этой новой подводной осветительной системой. Вы так не считаете?
Лонг смотрит на пилота пустым взглядом, затем произносит:
- Да. Отличный. Считаю, что будет отличный.
Аппарат движется к корме лодки и вскоре зависает над беспросветной чернотой Норвежской котловины.
Ривз отводит аппарат немного в сторону и опускает футов на двадцать, чтобы увидеть винты и пластину руля.
- Погодите-ка! – говорит вдруг он, бросив взгляд на показания сонара. – Тут под нами какая-то необычная неровность. Скорее всего, скала… Вы не против поглядеть что это, мистер Лонг?
Лонг пожимает плечами.
Ривз колдует над пультом управления, перераспределяя воду в балластных цистернах, так, что аппарат приобретает крен на нос. Лучи прожектора выхватывают что-то большое и белое, очевидно, некое геологическое образование.
Ривз заставляет «Шелфик Эксплорер» погрузиться чуть глубже, и теперь экипажу видно, что прямо под аппаратом – огромный каменный массив, а в нём – овальный колодец не менее тридцати футов от края до края. За колодцем виднеется некое пирамидальное образование. Пилот даёт самый малый ход, гудит электродвигатель, и «Эскплорер» медленно движется вперёд. За пирамидальным выступом Лонг с Ривзом видят ещё два провала, значительно меньшего размера, чем первый, зато почти круглых и одинакового размера.
- Первый раз вижу что-то подобное, - признаётся Ризв. – Странная штуковина! Что же это такое? Застывшая лава?...
Некая мысль неожиданно приходит в его голову.
- Иисус господь! – вскрикивает он, резко отпрянув от иллюминатора и ударяясь теменем о приборную панель.
- Иисус господь! – повторяет он.
Суетливыми движениями Ривз включает вертикальные двигатели, расположенные по бортам, и заставляет аппарат подняться чуть выше. Теперь, видя картину в целом, он выдаёт поток испуганно-восторженной брани, а затем спрашивает:
– Вы ЭТО видите?! Видите?
Естественно, Лонг видит. То, что поначалу показалось им причудливым геологическим образованием, на самом деле - огромное мраморно-белое каменное лицо. Овальное отверстие – застывший в безмолвном крике рот, пирамидальный выступ – нос, два круглых провала – глаза, за ними ещё виднеется широкий лоб и увенчивающее его некое подобие лаврового венка.
Этой скульптуры не должно быть здесь. Здесь она неуместна, чужда, и понимания одного только этого достаточно, чтобы вызвать чувство дискомфорта. Но есть кое-что ещё: лицо выглядит отталкивающе. Оно отталкивает своими немыслимыми размерами, круглыми пустыми глазницами и выражением запечатлённого крика. А ещё оно слишком правильное, симметричное. У людей не бывает таких лиц. Лицо божества, взирающего на невидимую с такой глубины поверхность.
Ривз возбуждён чрезвычайно. Он непрерывно сыплет словами о «величайшей находке двадцатого столетия».
- Вы понимаете, что это значит?! – кричит он. – Богом клянусь, это Ат-лан-ти-да! Или Гиперборея! Или эта… как её?... земля Туле!
Он прямо-таки фонтанирует эмоциями. И уже прикидывает, какую прибыль получит канал «Эс’н’Ти», сняв фильм не о старой немецкой субмарине, а о следах неизвестной цивилизации, навсегда сгинувшей под холодной толщей океанских вод. Мысленно он уже покупает себе домик в Брентвуде или Венисе.
Лонг не разделяет его радостного возбуждения, и это поражает Ривза. Он смотрит на напарника долгим взглядом и замечает, что тот бледен и как будто взволнован. Пилот пожимает плечами и вновь начинает ругаться, потому что аппарат находится ниже глубинного рассеивающего слоя, а, значит, возможности гидроакустической связи сильно ограничены – немедленно передать сообщение о находке невозможно.
Пять минут спустя Ривз берёт себя в руки. Он всё ещё очень возбуждён неожиданным открытием, но, кажется, уже способен мыслить и действовать адекватно.
- Подойдём ближе! – говорит он, вновь направляя аппарат вплотную к лицу. От волнения на миг забывает об инерции аппарата, не успевает его остановить и многотонная махина ощутимо бьёт божество по носу.
- Из чего оно? – вопрошает Ривз. – Мрамор?
У Лонга нет мыслей на этот счёт, поэтому он молчит.
- Интересно, статуя целиком? – не унимается Ривз. - Там, в скале, есть тело? Или только голова? Ведь если у него тело... бог мой! Оно же больше Свободы!
Он чуть-чуть поднимает аппарат и ведёт его к лавровому венцу.
- Не похоже на листья, – Ривз качает головой. – Скорее, черви, сплетающиеся друг с другом. Смотрится аж как-то гадко!
Он поворачивает голову к Лонгу, ожидая хоть какой-то реакции, но тот по-прежнему молчит. Ривз хмыкает, пожимает плечами, обращает взор к иллюминатору и вскрикивает: с той стороны на него таращится мертвец. Мёртвый нацистский подводник. Бледное рыхлое лицо.
Утопленник отплывает чуть назад, и теперь Рассел видит, что это вовсе не мертвец, а большой осьминог, чью бугристую морщинистую голову возбуждённый мозг пилота превратил в человеческое лицо.
- Бог ты мой! – восклицает вдруг Ривз. – Вы только поглядите!
Множество головоногих снуют вокруг подводного аппарата. Крупных, футов по шесть-семь.
- Осьминоги. Какие-то осьминоги, - говорит Ривз. – Или кальмары. Или каракатицы. Или что-то другое… Срань господня, какие они здоровые!… Откуда они?
Приглядевшись, оба понимают, что существа поднимаются прямиком из распахнутого рта статуи.
- Богом клянусь, у них там логово! – тараторит Ривз. - Господи, господи! Да тут десятки этих тварей!
Лонг тоже заворожено смотрит на хоровод спрутоподобных созданий. Они окружают аппарат сплошной движущейся сферой. В некий момент одно из существ прекращает бессмысленное кружение и, раскинув щупальца, вновь приникает прямо к иллюминатору. Несколько долгих секунд человек и создание смотрят в глаза друг другу, разделённые лишь несколькими дюймами акрилового стекла. Затем Лонг бледнеет, меняется в лице и, отпрянув от иллюминатора, что-то шепчет.
- Иисус господь! Посмотрите на его башку! У него две морды на голове! Вы когда-нибудь видели что-то подобное? ДВЕ МОРДЫ! Прямо какой-то двуликий Янус! – кричит Ривз.
Он внимательно всматривается в беснующихся тварей и понимает, что неспроста принял одну из них за ожившего немецкого моряка. Морда существа напоминает жутковатую карикатуру на человеческое лицо
Ривза передёргивает от отвращения, но зрелище настолько гипнотическое, что даже на миг он не может оторваться. Прилип к иллюминатору и смотрит как заворожённый.
И конечно он не видит, как Лонг откидывается назад, расшнуровывает одну кроссовку и вытягивает из неё шнурок. Шнурок длинный. Он складывает его вдвое и зажимает в кулаке. Затем подползает к Ривзу со спины, запускает пятерню в его волосы, резко тянет на себя и с силой бьёт пилота лицом о приборную панель. Не дав опомниться, набрасывает импровизированную удавку Ривзу на шею.
Убить человека шнурком от кроссовок очень сложно. Убить крепкого двадцатипятилетнего парня тому, кто уже разменял шестой десяток, практически невозможно. Но если жертва оглушена неожиданностью нападения, шансы на убийство существенно возрастают.
Рассел Ривз умирает с выражением искреннего, почти детского удивления на лице. Лонг, обливаясь потом, перетаскивает его тело на своё место – место наблюдателя, - а сам занимает место пилота. Замкнутое пространство стальной сферы заполняет острый запах мочи, обильно намочившей штаны Ривза.
Лонг невольно морщится. Он устраивается на сиденье поудобнее, делает несколько глубоких вдохов, восстанавливая дыхание, закрывает глаза и кладёт руки на колени. Руки заметно дрожат. Пот пропитал одежду, несмотря на холод, царящий в капсуле.
Ричард Лонг становится Рихардом Ланге.
***
Бедный мальчик! Не стать тебе Человеком, Нашедшим Атландиду. Во-первых, ты мёртв. Во-вторых, ни хрена это не Атлантида. И не Гиперборея, и даже не Туле. Ты вот пять минут назад рассуждал, какое тело у этого белоликого божества, а я тебе так скажу: оно действительно больше, чем у Свободы, с одной лишь оговоркой - оно не человеческое. Понимаешь, этот бог тоже из числа тех, что сотворён «по образу и подобию» да только не людьми.
Странно, что я с тобой разговариваю. Но что поделаешь, если ты – единственный слушатель? Причём, благодарный. Мертвецы - самые благодарные слушатели: никогда не перебивают и не зевают от скуки.
Хочешь знать, как всё было на самом деле? Почему мы здесь? Конечно, хочешь. Ничего, что я по-немецки? Впрочем, мёртвые понимают все языки.
Ты, мой мальчик, конечно, не мог знать кто я. Никакой я не австриец, бежавший в Штаты после аншлюса. Тут я соврал. Я – немец. Уроженец земли Гессен, слышал про такую? А вот то, что я в некотором смысле специалист по военной технике Кригсмарине, чистая правда, хотя бы потому, что служил на этой самой лодке в звании обер-боцмана. И да, я – тот самый выживший.
Представь раннее утро 6 октября 1943 года. Мы всплыли после пяти часов мучительного ужаса игры в кошки-мышки с эсминцем. Думаешь, я вдруг начал по-книжному выражаться? Словами это не объяснить… Сначала ты выслеживаешь жертву, подкрадываешься, вгоняешь в бок пару торпед. Слышишь, как судно бьётся в агонии. Эти звуки… Удивительное чувство! Жуткое и сладостное одновременно. Но потом ты сам превращаешься в добычу, потому что ни долбанные «томми», ни долбанные «янки» не дремлют. Вот тогда-то приходит он - тот самый ужас. Когда взрывы раздаются сначала где-то далеко, а потом всё ближе, ближе… Ты считаешь их и думаешь: кто на сей раз окажется хитрее или удачливее – вы или они? Вот лодка с командой, а вот – бац! – стальной гроб, уносящий на дно четыре десятка душ… Тошнотворное чувство. От него не спасают ни звания, ни опыт. Нет, ты бы не сумел его осознать, даже если б был жив, а уж мертвецом – и подавно не поймёшь.
Так или иначе, но после пятичасового выслеживания британцы потеряли к нам интерес. Командир наш, обер-лейтенант Леманн, выждал ещё час, а потом дал команду на всплытие. Командир, второй помощник и я поднялись на мостик. Как сейчас вижу, погода стояла ясная и тихая, по морю шла крупная пологая зыбь, во всё небо - северное сияние. Красота! Будто и нет никакой войны.
Знаешь, что мы увидели? Нет, не пятна мазута и не обломки – море было усеяно белыми голыми телами. Так нам поначалу показалось - сотни голых утопленников. А потом присмотрелись и поняли, что это вообще не люди, а какие-то морские животные, ростом с человека и белёсые. Неудивительно, что мы приняли их за людей. Очевидно, поубивало британскими бомбами. Мы были далеки от зоологии да и от любой науки вообще, кроме, пожалуй, науки войны, поэтому не обратили бы на этих тварей никакого внимания, если бы одна из них не оказалась у нас на палубе, недалеко от рубки.
Любопытство взяло верх. Командир приказал направить на существо луч прожектора и пошагал по настилу к нему. Мы последовали за нашим обер-лейтенантом.
Поначалу мы подумали, что это осьминог. Большой, почти двухметровый спрут: длинные тонкие щупальца с присосками, мешкообразное тело, но… голова у него находилось не там, где у нормальных осьминогов. А, знаешь, что было самым отвратительным? Ты ведь уже догадался, а? Лицо у него было человеческое. Точнее, человеческое и нечеловеческое одновременно. Не мужское и не женское, а, скорее, детское. Гладенькое такое. А глаза без век, круглые, выпученные… Оно, видать, тоже контужено было: щупальцами вяло так подёргивало. И рот открывало-закрывало, будто задыхалось. И что-то чёрное текло изо рта.
Герр Леманн заявил, что столь богопротивная тварь, ему, как добропорядочному лютеранину, омерзительна, достал пистолет и прикончил существо.
После этого мы запустили оба дизеля и вновь пустились вдогонку за конвоем. Думали, что нас вновь ждёт радость охотника, ужас от глубинных бомб, а, возможно, и холодная глубокая могила. Да… Никто не знал, что нас ждёт.
С первой же ночи после этого события всем свободным от вахты начали сниться одинаковые сны. Понимаешь? Всем! Одно и то же: огромная глубина, тьма кромешная, а в ней кишат уродливые создания. Будто кто-то добавил человеческие черты рыбам, крабам и спрутам. А ещё они светились, как фосфором намазанные – иначе как их в темноте разглядишь?!
Сущий кошмар, если вдуматься. Но вот что удивительно: в тех снах мы не чувствовали страха – напротив, было чувство сопричастности и невероятной свободы. А потом люди просыпались – и снова всё то же: постоянный холод, сырость, от которых по всему телу лезут фурункулы, заплесневевший хлеб, бесконечные речи Папаши Дёница, Геббельса, этого уродливого Крошки Цахеса, да и самого фюрера, транслируемые радиоузлом, и страх, этот постоянный страх быть в одно мгновение погребённым под толщей вод. А вонь? Знаешь ли ты, какой смрад стоит в отсеках после месяца плавания? Сущий ад! После каждого пробуждения нападала такая невыносимая, выворачивающая наизнанку тоска, что хоть в петлю лезь.
А потом пришла эта болезнь. Даже не болезнь, а… как бы это сказать?... У нас в языке есть такое слово - «Flüche» - проклятие, по-вашему. Вот это было оно самое. Сначала человек якобы слышит что-то, как они говорили, «пение, только без слов», нападает слабость, да такая, что ноги не держат, а руки кружку едва могут поднять, кожа становится холодной и какой-то липкой – лишний раз дотрагиваться не хочется. А ещё человек начинается задыхаться – рот открывает-закрывает, как рыба на воздухе, и всё время пить просит.
И бред несёт. Вроде как пение он слышит. Поначалу где-то далеко, едва-едва, но постепенно всё громче и громче. И вот уже человек ничего не слышит, кроме этого пения в своей голове. Кричит, уши затыкает, по палубе катается, но ничего сделать не может.
Мы назвали это «зовом моря». Если услышал «зов», то всё, впору читать «Господь – Пастырь мой», потому как спасти человека уже нельзя.
Командир приказал привязывать безумцев к койкам.
Через сутки-двое с больными начиналось и вовсе что-то жуткое: тело разбухало как тесто, а кости размягчались - руки-ноги гнулись как резиновые, а ни встать, ни поднять ничего тяжелее кружки человек не мог. Да и кружку-то не всегда мог удержать. Даже голова становилась мягкой как сырой картон. Потом ещё хуже стало… Скажем, лежит человек, а конечности у него да и всё тело – как разбухшие сосиски. А потом эти «сосиски» будто лопаются в нескольких местах, причём, вдоль. Этакие глубокие борозды. Они с каждым часом всё глубже и глубже становятся. Наутро глядишь: вместо одной руки – три хлыста, а на концах - пальцы… Отвратительное зрелище.
Командир принял решение идти в Тронхейм, оповестив командование, что на борту эпидемия. К тому времени из сорока четырёх осталось тридцать два.
А, знаешь, что было самым страшным? Осознавать, что, возможно, ты - следующий. Сегодня ты, как говорится, в трезвом уме и твёрдой памяти, а завтра услышишь «зов моря». Эта дрянь не считалась ни с должностями, ни со званиями. Впрочем, командира и Шефа она до поры до времени щадила. До поры... Потом заболел Шеф, за ним… впрочем, что тебе чужие имена?
В конечном итоге нас осталось трое здравомыслящих - я, радист Клаус Киммер и унтер-офицер Хартманн. Почти сорок человек с разжиженными мозгами и мягким телом валялись связанные по всей лодке. Мы кормили их с ложки. А они гадили под себя и непрерывно вопили. Преддверие преисподней.
Командир успел застрелиться. Скверно поступил, конечно...
Опущу подробности. Скажу лишь, что утром 19 октября мы с двумя товарищами приняли решение покинуть лодку. К тому времени она уже не могла погружаться, а, значит, первый же британский самолёт отправил бы нас к праотцам. А так у нас появлялся шанс выжить и не сойти с ума. Мы заглушили дизели, надули плот, погрузили запас воды и продовольствия, оделись потеплее и, помолясь, отбыли. Кому я тогда молился? Уже и не вспомню.
Подло, считаешь? Обрекли на верную смерть всю команду? Они и так были обречены. Я не знаю, как именно затонула лодка. Мы оставили её дрейфовать с открытым люком. Может, торпеда, а, может, волна. В любом случае, казалось нам, эта смерть достойнее и легче той, что судьба уготовила нашим ребятам.
Дальнейшее помню смутно, откровенно тебе скажу. Северная Атлантика поздней осенью - не лучшее место для прогулок. Холод такой, что и вообразить трудно. К нему невозможно привыкнуть, от него невозможно укрыться и он ни на минуту не прекращался. Тогда я понял, почему Данте сделал нижнюю часть своего Ада ледяной. Очевидно же, итальяшка знал толк в адских муках.
От постоянного холода мы вскоре закашляли. Изматывающий сухой кашель до боли в груди. У меня вдобавок был сильный жар. Такой, что я пребывал в каком-то полубессознательном состоянии, не понимая где я и кто… Лишь изредка вновь обретал ясность мысли. Счёт дням я тоже потерял.
В один из тех моментов, когда я мог осознавать себя, я окликнул Киммера и Хартманна, но ни тот, ни другой не ответил. Сначала я не придал этому значения. Через какое-то время я вновь окликнул их, и они вновь промолчали. Они лежали напротив меня, прижавшись друг к другу, голова к голове. Я видел, что оба дышат, но глаза у них были закрыты. Похоже, пребывали в том же полуобморочном состоянии, что и я. Ближе к вечеру я обратил внимание, что они не меняют позы и глаза у обоих открыты. Тогда я понял, что они умерли, но скорбеть сил уже не осталось. А выбросить тела - тем более. Так мы и продолжали дрейфовать втроём - я и два моих мёртвых товарища.
Через какое-то время я увидел, что их тела меняются. Размягчаются и оплывают, как у тех, что остались на лодке.
А потом они исчезли. Просто так. Я в очередной раз вынырнул из забытья, смотрю – а напротив меня пусто. Помню, я тогда даже порадовался, что мертвецы убрались с глаз долой.
В конце концов, меня подобрали норвежские рыбаки. Когда это случилось, не знаю. Говорю же, потерял счёт времени. Полтора месяца провалялся в госпитале с воспалением лёгких, потом выздоровел да только на лодку меня больше не пустили - служил на базе, а незадолго до конца войны дезертировал. Тайком вернулся домой, скрывался... Впрочем, никому уже до меня не было дела - Рейх сам вот-вот должен был отдать концы.
Оказался в американской зоне оккупации и потом, в середине 50-х, когда представилась возможность, мигрировал в Штаты. И вот я добропорядочный американский гражданин с австрийскими корнями... Пиво у вас, правда, дрянное. И язык поганый - говорите будто с кашей во рту. Биографию, конечно, тоже пришлось малость подправить.
Но, знаешь что, мальчик? Все эти годы как-то не по себе мне. Во-первых, вроде как предал парней: я живой, а они - вот, на морском дне. Во-вторых, я так и не смог себе ответить: а что это вообще было? Заразу мы, что ли, какую-то от этих тварей подцепили?...
И ещё один момент у меня в голове сидит. Я, когда ваш язык учил, читал всё подряд. Попался мне в руки как-то журнальчик, довоенный ещё, потрёпанный совсем. Назывался, кажется, «Странные истории» или что-то вроде этого. Там истории всякие про вампиров, оборотней, живых мертвецов. Вы сейчас такое не читаете - вам всё больше научную фантастику подавай! Был там один рассказик: названия не помню, помню, что фамилия забавная у автора. О германской лодке ещё в Первую Мировую. Чушь, конечно, полная: сразу ясно, что ни лодку, ни настоящих немцев автор в глаза не видел. А вот ситуация похожая, да. Там ещё мертвецы вроде как в дельфинов превращаются. Нет, наши ни в кого не превращались. Сходили с ума, размягчались, умирали и шли на корм рыбам.
А вот сейчас понимаю, что что-то он всё-таки знал, этот чёртов америкашка... Может, просто догадывался. Может, тоже слышал Зов...
А сегодня, видать, мой черёд его слышать. Ты уж прости, парень, но наверх мне никак нельзя. Да и ОНИ бы всё равно ни за что не отпустили...
***
Ну, теперь можно говорить с вами. Надеюсь, вы слышите мои мысли. Я-то ваши голоса в голове давно слышу.
Что буду делать дальше? Кое-какой план у меня есть. Я спущусь в разверстую пасть вашего божества. Не знаю, куда это меня приведёт. В любом случае, аппарат рассчитан на работу на шельфе, а не для погружений в желоба - максимум на тысячу метров (так и не привык к вашим чёртовым футам). Сейчас я уже нахожусь на девятистах. Всё, что мне нужно - набрать воды в балластные цистерны. Я, конечно, не пилот, но краткий курс по управлению прошёл (как и все, кого допустили к погружениям). Этого достаточно, чтобы запустить двигатель и выполнить все дальнейшие манипуляции. А потом давление сделает всё само - корпус сомнёт как пустую пивную банку. Что будет со мной? Я не знаю. Может, умру. Может, нет. Кости будто плавятся внутри тела. Дышать всё тяжелее. К чему самообман? Я знаю, что это начало метаморфозы. Готов принять «крещение», умереть и возродиться.
***
Пузырьки уносятся вверх – остатки воздуха покидают балластные цистерны. Теперь падение в бездну можно остановить, лишь сбросив свинцовые шарики аварийного балласта. Я, разумеется, не стану этого делать.
Белый Сфинкс поглощает меня. Надеюсь, я последний из людей, кто его видел. И, по-моему, это правильно. Он создан не людьми и не для людей. А когда (если!) я увижу его вновь, то буду смотреть на него уже не человеческим взором.
А теперь я буду говорить с вами, дружище Клаус, дружище Гуго! Я ведь вас сразу узнал. Это я постарел больше чем на четверть века, а ваши-то лица остались такими же, как тогда, в сорок третьем. Вы теперь, правда, два-в-одном, как Инь и Ян. Или как сиамские близнецы. Ну, и конечностей себе отрастили побольше, вон как они извиваются!
Я и других парней узнал: и Краузе, и Вирхова, и Кляйна, и Гроссманна, и Лемке, и второго Кляйна... Господина обер-лейтенанта только здесь нет.
***
Рихард Ланге тяжело дышит. Тело его уже практически не слушается, он не может поднять ни руки, ни ноги - они стали мягкими, бескостными и способны лишь вяло извиваться.
Тесное пространство наполнено мученическими стонами – стонет прочный корпус подводного аппарата, обречённого быть раздавленным чудовищным давлением водной толщи. Прожекторы пока работают, и жёлтые круги света по-прежнему скользят по стенам бесконечного колодца.
Рихард Ланге улыбается из последних сил. Напротив, по ту сторону иллюминатора, мир наполняется новыми цветами: странные фосфоресцирующие существа кружат вокруг в бесконечном танце. Одно из них, не отстающее от подводного аппарата ни на дюйм, смотрит на Ланге двумя парами человеческих глаз и улыбается двумя ртами.
***
На одном из прочнейших стёкол появляется трещинка.
«Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживёт.»
«И будет жить вечно среди чудес и великолепий.»
Я иду, братья!
Автор: #ПётрПерминов
- Готовы нырнуть глубже, мистер Лонг? – пилот поворачивает к своему спутнику улыбающуюся физиономию.
Ричард Лонг, расположившийся в кресле наблюдателя, молча кивает. Он вообще немногословен. Жилистое тело, худое лицо с резкими чертам, плотно сжатые тонкие губы, короткий ёжик серебристо-седых волос выдают в нём человека сдержанного, возможно даже аскета. Неудивительно, что, впервые увидев Лонга, пилот принял его за бывшего военного. Но Лонг не военный, а инженер-кораблестроитель. А ещё у него есть хобби – история военно-морского флота. Особенно разбирается в морской технике Второй Мировой. В этой экспедиции, организованной на средства телевизионного канала «Эс’н’Ти» у него роль эксперта и консультанта. Сегодня ему слегка нездоровится, но на вопросы о самочувствии он лишь вяло отмахивается.
Пилота зовут Рассел Ривз. Ему двадцать пять. Внешне – полна противоположность Лонга: рыхлое тело, нечёсаные соломенные волосы до плеч, растянутый свитер, протёртые джинсы и кеды. Кажется, этому парню место не здесь, а среди бездельников-хиппи, скрывающихся от призыва в Канаде, или беззаботных студентов, оклеивающих стены комнат студенческих общежитий постерами с Мисс Январь и Мисс Июль. Они фанатеют от «Джефферсон Эйрплэйн» и украшают свастикой портреты Никсона. Но, при всей специфике внешности, Ривз – отнюдь не очередное «дитя цветов», а человек, чьей уверенной руке подчиняется семитонная подводная машина.
Он щёлкает тумблером, управляющим клапанами балластных цистерн, и аппарат начинает спуск.
Континентальный склон здесь похож на гигантскую лестницу: пологие широкие ступени, присыпанные серым илом, сменяются почти отвесными обрывами. И так – до самого дна Норвежской котловины.
Аппарат «Шелфик Эксплорер», детище компании «Вестингауз», спускающийся в черноту Атлантического океана, похож на слегка сплюснутое яйцо, в тупом конце которого расположена сферическая обитаемая капсула из двухдюймовой стали.
- Ага! – говорит Ривз, с лёгким прищуром глядя на экран гидролокатора. – Вот ты где, детка! Ещё чуть-чуть, мистер Лонг, и вы его собственными глазами увидите!
Лонг поднимает на него взгляд, улыбается краями губ и кивает.
Ещё одна гроздь пузырьков воздуха выходит из клапана цистерны и устремляется к невообразимо далёкой поверхности.
- Сейчас, сейчас! – приговаривает Ривз.
Оба сидят, скрючившись и прильнув к толстым акриловым иллюминатором, напрягают зрение. Поначалу не видно ничего, кроме бестолково роящегося планктона и иловой взвеси на фоне чёрной воды, а затем… Затем во тьме вырисовываются неясные поначалу очертания огромного продолговатого тела, которые, по мере приближения, превращаются в корпус лежащего на боку судна. Точнее, половинки судна. Это останки танкера, разорванного пополам немецкой торпедой. Жутковатое зрелище. Словно смотришь на выпотрошенный труп.
- Канадец. Или американец, – говорит Ривз. – Наверняка, вёз нефть русским.
«Эскплорер» неспешно проходит над мёртвым танкером, а затем лучи его прожекторов упираются в китобойное судно. Название уже не прочитать, а вот порт приписки разглядеть можно - Сандефьорд. Норвежское, значит. На нём нет никаких видимых повреждений. Судя по степени его разрушения морской водой, лежит здесь оно с начала века.
- Кладбище, – говорит Ривз. – Настоящее кладбище.
Он начинает вслух размышлять о том, как и почему все эти посудины оказались в одном месте. Возможно, всё дело в течениях, которые принесли сюда тонущие суда, а, возможно, и в чём-то другом…
- По воле Божьей, - говорит вдруг Лонг.
Ривз пару секунд смотрит на него округлившимися глазами, потом издаёт то ли смешок, то ли фырканье. Впрочем, вскоре замолкает и управляет мини-субмариной молча. Так, в относительной тишине, проходит несколько минут.
- Смотрите! Видите? Вон она – вишенка на торте! – говорит Ривз.
«Вишенка» - немецкая подводная лодка серии VII, одна из тех, что сбивались в волчьи стаи и несли ледяную смерть судам и экипажам северных конвоев.
Ривз вновь колдует с балластом, и аппарат зависает в нескольких футах над корпусом лодки. Теперь её можно внимательно рассмотреть.
- Знаете, у меня ведь отец воевал, - говорит пилот. - Только не в Европе, а с японцами. Умер в позапрошлом году. Сказали, аневризма аорты.
- Мои соболезнования, - говорит Лонг.
- Представляете, до конца жизни называл японцев «япошками» и «косоглазыми обезьянам». И принципиально не покупал ничего японского. Насмотрелся, видать, всякого. Он о войне вообще-то мало рассказывал, не любил эту тему, но того, что рассказывал, мне хватило, чтобы понять: на хер войну! на хер армию! на хер Вьетнам!
- Согласен. В жопу политиков, – равнодушно замечает Лонг и вновь приникает к иллюминатору.
Лодка лежит практически на ровном киле, с небольшим креном на нос, слегка зарывшись в ил. Лежит на самом краю обрыва. Нос повёрнут к континентальному склону, а корма нависла над бездной.
Осмотр начинается с носа. Ривз медленно ведёт аппарат вдоль корпуса. Лонг видит навечно застывшие рули глубины, секции палубного настила, обрывки тросов, крышки торпедных аппаратов..
- В ней есть красота! – говорит Ривз. - Такая… как бы это сказать?... хищная красота. Она похожа на акулу. Всё-таки, в старой технике есть что-то… - он не находит нужного слова и просто щёлкает пальцами. - Вы видели современные атомные лодки? Огромные, толстые, с тупыми носами. Они конечно быстрые и мощные, и ныряют глубже, и могут неделями не всплывать, но… Разве они похожи на акул? В лучшем случае – кашалоты!
Тем временем лучи прожекторов выхватывают рубку. Вот поднятый перископ. Вот орудие, ствол которого никогда боле не изрыгнёт снаряд в борт вражеского судна. Вот открытый люк. Поначалу он выглядит просто чёрной дырой, но затем конус света на мгновение выхватывает внутренности лодки, и в игре теней экипажу глубоководного аппарата мерещится, что там кто-то есть. Буйная фантазия Ривза начинает играть, и он представляет, как наружу вылезают скелеты в лохмотьях нацистских мундиров. Потом улыбается собственным мыслям. Он поворачивает голову в сторону Лонга, чтобы поделиться с ним шуткой о мертвецах, несущих нескончаемую вахту, но у того такой серьёзный вид, что желание шутить тотчас пропадает.
Однако сказать что-то надо.
- Люк открыт, – говорит пилот. – Либо не успели уйти от удара авиации союзников, либо… всё-таки потопили лодку сами?
Лонг молчит. Ривз некоторое время ждёт ответа, а затем продолжает:
- Читал, что из всего экипажа в живых остался только один, которого нашли на надувном плоту здесь, в Норвежском море, да и тот тронулся умом и нёс ахинею о каком-то проклятии. Понятное дело, свихнулся от страха и холода, но зрители любят такие темы: проклятия, пришельцы, лох-несское чудовище, джерсийский дьявол, сасквач… Знаете, что я думаю? Думаю, будет отличный фильм! Завтра погрузимся с оператором и с этой новой подводной осветительной системой. Вы так не считаете?
Лонг смотрит на пилота пустым взглядом, затем произносит:
- Да. Отличный. Считаю, что будет отличный.
Аппарат движется к корме лодки и вскоре зависает над беспросветной чернотой Норвежской котловины.
Ривз отводит аппарат немного в сторону и опускает футов на двадцать, чтобы увидеть винты и пластину руля.
- Погодите-ка! – говорит вдруг он, бросив взгляд на показания сонара. – Тут под нами какая-то необычная неровность. Скорее всего, скала… Вы не против поглядеть что это, мистер Лонг?
Лонг пожимает плечами.
Ривз колдует над пультом управления, перераспределяя воду в балластных цистернах, так, что аппарат приобретает крен на нос. Лучи прожектора выхватывают что-то большое и белое, очевидно, некое геологическое образование.
Ривз заставляет «Шелфик Эксплорер» погрузиться чуть глубже, и теперь экипажу видно, что прямо под аппаратом – огромный каменный массив, а в нём – овальный колодец не менее тридцати футов от края до края. За колодцем виднеется некое пирамидальное образование. Пилот даёт самый малый ход, гудит электродвигатель, и «Эскплорер» медленно движется вперёд. За пирамидальным выступом Лонг с Ривзом видят ещё два провала, значительно меньшего размера, чем первый, зато почти круглых и одинакового размера.
- Первый раз вижу что-то подобное, - признаётся Ризв. – Странная штуковина! Что же это такое? Застывшая лава?...
Некая мысль неожиданно приходит в его голову.
- Иисус господь! – вскрикивает он, резко отпрянув от иллюминатора и ударяясь теменем о приборную панель.
- Иисус господь! – повторяет он.
Суетливыми движениями Ривз включает вертикальные двигатели, расположенные по бортам, и заставляет аппарат подняться чуть выше. Теперь, видя картину в целом, он выдаёт поток испуганно-восторженной брани, а затем спрашивает:
– Вы ЭТО видите?! Видите?
Естественно, Лонг видит. То, что поначалу показалось им причудливым геологическим образованием, на самом деле - огромное мраморно-белое каменное лицо. Овальное отверстие – застывший в безмолвном крике рот, пирамидальный выступ – нос, два круглых провала – глаза, за ними ещё виднеется широкий лоб и увенчивающее его некое подобие лаврового венка.
Этой скульптуры не должно быть здесь. Здесь она неуместна, чужда, и понимания одного только этого достаточно, чтобы вызвать чувство дискомфорта. Но есть кое-что ещё: лицо выглядит отталкивающе. Оно отталкивает своими немыслимыми размерами, круглыми пустыми глазницами и выражением запечатлённого крика. А ещё оно слишком правильное, симметричное. У людей не бывает таких лиц. Лицо божества, взирающего на невидимую с такой глубины поверхность.
Ривз возбуждён чрезвычайно. Он непрерывно сыплет словами о «величайшей находке двадцатого столетия».
- Вы понимаете, что это значит?! – кричит он. – Богом клянусь, это Ат-лан-ти-да! Или Гиперборея! Или эта… как её?... земля Туле!
Он прямо-таки фонтанирует эмоциями. И уже прикидывает, какую прибыль получит канал «Эс’н’Ти», сняв фильм не о старой немецкой субмарине, а о следах неизвестной цивилизации, навсегда сгинувшей под холодной толщей океанских вод. Мысленно он уже покупает себе домик в Брентвуде или Венисе.
Лонг не разделяет его радостного возбуждения, и это поражает Ривза. Он смотрит на напарника долгим взглядом и замечает, что тот бледен и как будто взволнован. Пилот пожимает плечами и вновь начинает ругаться, потому что аппарат находится ниже глубинного рассеивающего слоя, а, значит, возможности гидроакустической связи сильно ограничены – немедленно передать сообщение о находке невозможно.
Пять минут спустя Ривз берёт себя в руки. Он всё ещё очень возбуждён неожиданным открытием, но, кажется, уже способен мыслить и действовать адекватно.
- Подойдём ближе! – говорит он, вновь направляя аппарат вплотную к лицу. От волнения на миг забывает об инерции аппарата, не успевает его остановить и многотонная махина ощутимо бьёт божество по носу.
- Из чего оно? – вопрошает Ривз. – Мрамор?
У Лонга нет мыслей на этот счёт, поэтому он молчит.
- Интересно, статуя целиком? – не унимается Ривз. - Там, в скале, есть тело? Или только голова? Ведь если у него тело... бог мой! Оно же больше Свободы!
Он чуть-чуть поднимает аппарат и ведёт его к лавровому венцу.
- Не похоже на листья, – Ривз качает головой. – Скорее, черви, сплетающиеся друг с другом. Смотрится аж как-то гадко!
Он поворачивает голову к Лонгу, ожидая хоть какой-то реакции, но тот по-прежнему молчит. Ривз хмыкает, пожимает плечами, обращает взор к иллюминатору и вскрикивает: с той стороны на него таращится мертвец. Мёртвый нацистский подводник. Бледное рыхлое лицо.
Утопленник отплывает чуть назад, и теперь Рассел видит, что это вовсе не мертвец, а большой осьминог, чью бугристую морщинистую голову возбуждённый мозг пилота превратил в человеческое лицо.
- Бог ты мой! – восклицает вдруг Ривз. – Вы только поглядите!
Множество головоногих снуют вокруг подводного аппарата. Крупных, футов по шесть-семь.
- Осьминоги. Какие-то осьминоги, - говорит Ривз. – Или кальмары. Или каракатицы. Или что-то другое… Срань господня, какие они здоровые!… Откуда они?
Приглядевшись, оба понимают, что существа поднимаются прямиком из распахнутого рта статуи.
- Богом клянусь, у них там логово! – тараторит Ривз. - Господи, господи! Да тут десятки этих тварей!
Лонг тоже заворожено смотрит на хоровод спрутоподобных созданий. Они окружают аппарат сплошной движущейся сферой. В некий момент одно из существ прекращает бессмысленное кружение и, раскинув щупальца, вновь приникает прямо к иллюминатору. Несколько долгих секунд человек и создание смотрят в глаза друг другу, разделённые лишь несколькими дюймами акрилового стекла. Затем Лонг бледнеет, меняется в лице и, отпрянув от иллюминатора, что-то шепчет.
- Иисус господь! Посмотрите на его башку! У него две морды на голове! Вы когда-нибудь видели что-то подобное? ДВЕ МОРДЫ! Прямо какой-то двуликий Янус! – кричит Ривз.
Он внимательно всматривается в беснующихся тварей и понимает, что неспроста принял одну из них за ожившего немецкого моряка. Морда существа напоминает жутковатую карикатуру на человеческое лицо
Ривза передёргивает от отвращения, но зрелище настолько гипнотическое, что даже на миг он не может оторваться. Прилип к иллюминатору и смотрит как заворожённый.
И конечно он не видит, как Лонг откидывается назад, расшнуровывает одну кроссовку и вытягивает из неё шнурок. Шнурок длинный. Он складывает его вдвое и зажимает в кулаке. Затем подползает к Ривзу со спины, запускает пятерню в его волосы, резко тянет на себя и с силой бьёт пилота лицом о приборную панель. Не дав опомниться, набрасывает импровизированную удавку Ривзу на шею.
Убить человека шнурком от кроссовок очень сложно. Убить крепкого двадцатипятилетнего парня тому, кто уже разменял шестой десяток, практически невозможно. Но если жертва оглушена неожиданностью нападения, шансы на убийство существенно возрастают.
Рассел Ривз умирает с выражением искреннего, почти детского удивления на лице. Лонг, обливаясь потом, перетаскивает его тело на своё место – место наблюдателя, - а сам занимает место пилота. Замкнутое пространство стальной сферы заполняет острый запах мочи, обильно намочившей штаны Ривза.
Лонг невольно морщится. Он устраивается на сиденье поудобнее, делает несколько глубоких вдохов, восстанавливая дыхание, закрывает глаза и кладёт руки на колени. Руки заметно дрожат. Пот пропитал одежду, несмотря на холод, царящий в капсуле.
Ричард Лонг становится Рихардом Ланге.
***
Бедный мальчик! Не стать тебе Человеком, Нашедшим Атландиду. Во-первых, ты мёртв. Во-вторых, ни хрена это не Атлантида. И не Гиперборея, и даже не Туле. Ты вот пять минут назад рассуждал, какое тело у этого белоликого божества, а я тебе так скажу: оно действительно больше, чем у Свободы, с одной лишь оговоркой - оно не человеческое. Понимаешь, этот бог тоже из числа тех, что сотворён «по образу и подобию» да только не людьми.
Странно, что я с тобой разговариваю. Но что поделаешь, если ты – единственный слушатель? Причём, благодарный. Мертвецы - самые благодарные слушатели: никогда не перебивают и не зевают от скуки.
Хочешь знать, как всё было на самом деле? Почему мы здесь? Конечно, хочешь. Ничего, что я по-немецки? Впрочем, мёртвые понимают все языки.
Ты, мой мальчик, конечно, не мог знать кто я. Никакой я не австриец, бежавший в Штаты после аншлюса. Тут я соврал. Я – немец. Уроженец земли Гессен, слышал про такую? А вот то, что я в некотором смысле специалист по военной технике Кригсмарине, чистая правда, хотя бы потому, что служил на этой самой лодке в звании обер-боцмана. И да, я – тот самый выживший.
Представь раннее утро 6 октября 1943 года. Мы всплыли после пяти часов мучительного ужаса игры в кошки-мышки с эсминцем. Думаешь, я вдруг начал по-книжному выражаться? Словами это не объяснить… Сначала ты выслеживаешь жертву, подкрадываешься, вгоняешь в бок пару торпед. Слышишь, как судно бьётся в агонии. Эти звуки… Удивительное чувство! Жуткое и сладостное одновременно. Но потом ты сам превращаешься в добычу, потому что ни долбанные «томми», ни долбанные «янки» не дремлют. Вот тогда-то приходит он - тот самый ужас. Когда взрывы раздаются сначала где-то далеко, а потом всё ближе, ближе… Ты считаешь их и думаешь: кто на сей раз окажется хитрее или удачливее – вы или они? Вот лодка с командой, а вот – бац! – стальной гроб, уносящий на дно четыре десятка душ… Тошнотворное чувство. От него не спасают ни звания, ни опыт. Нет, ты бы не сумел его осознать, даже если б был жив, а уж мертвецом – и подавно не поймёшь.
Так или иначе, но после пятичасового выслеживания британцы потеряли к нам интерес. Командир наш, обер-лейтенант Леманн, выждал ещё час, а потом дал команду на всплытие. Командир, второй помощник и я поднялись на мостик. Как сейчас вижу, погода стояла ясная и тихая, по морю шла крупная пологая зыбь, во всё небо - северное сияние. Красота! Будто и нет никакой войны.
Знаешь, что мы увидели? Нет, не пятна мазута и не обломки – море было усеяно белыми голыми телами. Так нам поначалу показалось - сотни голых утопленников. А потом присмотрелись и поняли, что это вообще не люди, а какие-то морские животные, ростом с человека и белёсые. Неудивительно, что мы приняли их за людей. Очевидно, поубивало британскими бомбами. Мы были далеки от зоологии да и от любой науки вообще, кроме, пожалуй, науки войны, поэтому не обратили бы на этих тварей никакого внимания, если бы одна из них не оказалась у нас на палубе, недалеко от рубки.
Любопытство взяло верх. Командир приказал направить на существо луч прожектора и пошагал по настилу к нему. Мы последовали за нашим обер-лейтенантом.
Поначалу мы подумали, что это осьминог. Большой, почти двухметровый спрут: длинные тонкие щупальца с присосками, мешкообразное тело, но… голова у него находилось не там, где у нормальных осьминогов. А, знаешь, что было самым отвратительным? Ты ведь уже догадался, а? Лицо у него было человеческое. Точнее, человеческое и нечеловеческое одновременно. Не мужское и не женское, а, скорее, детское. Гладенькое такое. А глаза без век, круглые, выпученные… Оно, видать, тоже контужено было: щупальцами вяло так подёргивало. И рот открывало-закрывало, будто задыхалось. И что-то чёрное текло изо рта.
Герр Леманн заявил, что столь богопротивная тварь, ему, как добропорядочному лютеранину, омерзительна, достал пистолет и прикончил существо.
После этого мы запустили оба дизеля и вновь пустились вдогонку за конвоем. Думали, что нас вновь ждёт радость охотника, ужас от глубинных бомб, а, возможно, и холодная глубокая могила. Да… Никто не знал, что нас ждёт.
С первой же ночи после этого события всем свободным от вахты начали сниться одинаковые сны. Понимаешь? Всем! Одно и то же: огромная глубина, тьма кромешная, а в ней кишат уродливые создания. Будто кто-то добавил человеческие черты рыбам, крабам и спрутам. А ещё они светились, как фосфором намазанные – иначе как их в темноте разглядишь?!
Сущий кошмар, если вдуматься. Но вот что удивительно: в тех снах мы не чувствовали страха – напротив, было чувство сопричастности и невероятной свободы. А потом люди просыпались – и снова всё то же: постоянный холод, сырость, от которых по всему телу лезут фурункулы, заплесневевший хлеб, бесконечные речи Папаши Дёница, Геббельса, этого уродливого Крошки Цахеса, да и самого фюрера, транслируемые радиоузлом, и страх, этот постоянный страх быть в одно мгновение погребённым под толщей вод. А вонь? Знаешь ли ты, какой смрад стоит в отсеках после месяца плавания? Сущий ад! После каждого пробуждения нападала такая невыносимая, выворачивающая наизнанку тоска, что хоть в петлю лезь.
А потом пришла эта болезнь. Даже не болезнь, а… как бы это сказать?... У нас в языке есть такое слово - «Flüche» - проклятие, по-вашему. Вот это было оно самое. Сначала человек якобы слышит что-то, как они говорили, «пение, только без слов», нападает слабость, да такая, что ноги не держат, а руки кружку едва могут поднять, кожа становится холодной и какой-то липкой – лишний раз дотрагиваться не хочется. А ещё человек начинается задыхаться – рот открывает-закрывает, как рыба на воздухе, и всё время пить просит.
И бред несёт. Вроде как пение он слышит. Поначалу где-то далеко, едва-едва, но постепенно всё громче и громче. И вот уже человек ничего не слышит, кроме этого пения в своей голове. Кричит, уши затыкает, по палубе катается, но ничего сделать не может.
Мы назвали это «зовом моря». Если услышал «зов», то всё, впору читать «Господь – Пастырь мой», потому как спасти человека уже нельзя.
Командир приказал привязывать безумцев к койкам.
Через сутки-двое с больными начиналось и вовсе что-то жуткое: тело разбухало как тесто, а кости размягчались - руки-ноги гнулись как резиновые, а ни встать, ни поднять ничего тяжелее кружки человек не мог. Да и кружку-то не всегда мог удержать. Даже голова становилась мягкой как сырой картон. Потом ещё хуже стало… Скажем, лежит человек, а конечности у него да и всё тело – как разбухшие сосиски. А потом эти «сосиски» будто лопаются в нескольких местах, причём, вдоль. Этакие глубокие борозды. Они с каждым часом всё глубже и глубже становятся. Наутро глядишь: вместо одной руки – три хлыста, а на концах - пальцы… Отвратительное зрелище.
Командир принял решение идти в Тронхейм, оповестив командование, что на борту эпидемия. К тому времени из сорока четырёх осталось тридцать два.
А, знаешь, что было самым страшным? Осознавать, что, возможно, ты - следующий. Сегодня ты, как говорится, в трезвом уме и твёрдой памяти, а завтра услышишь «зов моря». Эта дрянь не считалась ни с должностями, ни со званиями. Впрочем, командира и Шефа она до поры до времени щадила. До поры... Потом заболел Шеф, за ним… впрочем, что тебе чужие имена?
В конечном итоге нас осталось трое здравомыслящих - я, радист Клаус Киммер и унтер-офицер Хартманн. Почти сорок человек с разжиженными мозгами и мягким телом валялись связанные по всей лодке. Мы кормили их с ложки. А они гадили под себя и непрерывно вопили. Преддверие преисподней.
Командир успел застрелиться. Скверно поступил, конечно...
Опущу подробности. Скажу лишь, что утром 19 октября мы с двумя товарищами приняли решение покинуть лодку. К тому времени она уже не могла погружаться, а, значит, первый же британский самолёт отправил бы нас к праотцам. А так у нас появлялся шанс выжить и не сойти с ума. Мы заглушили дизели, надули плот, погрузили запас воды и продовольствия, оделись потеплее и, помолясь, отбыли. Кому я тогда молился? Уже и не вспомню.
Подло, считаешь? Обрекли на верную смерть всю команду? Они и так были обречены. Я не знаю, как именно затонула лодка. Мы оставили её дрейфовать с открытым люком. Может, торпеда, а, может, волна. В любом случае, казалось нам, эта смерть достойнее и легче той, что судьба уготовила нашим ребятам.
Дальнейшее помню смутно, откровенно тебе скажу. Северная Атлантика поздней осенью - не лучшее место для прогулок. Холод такой, что и вообразить трудно. К нему невозможно привыкнуть, от него невозможно укрыться и он ни на минуту не прекращался. Тогда я понял, почему Данте сделал нижнюю часть своего Ада ледяной. Очевидно же, итальяшка знал толк в адских муках.
От постоянного холода мы вскоре закашляли. Изматывающий сухой кашель до боли в груди. У меня вдобавок был сильный жар. Такой, что я пребывал в каком-то полубессознательном состоянии, не понимая где я и кто… Лишь изредка вновь обретал ясность мысли. Счёт дням я тоже потерял.
В один из тех моментов, когда я мог осознавать себя, я окликнул Киммера и Хартманна, но ни тот, ни другой не ответил. Сначала я не придал этому значения. Через какое-то время я вновь окликнул их, и они вновь промолчали. Они лежали напротив меня, прижавшись друг к другу, голова к голове. Я видел, что оба дышат, но глаза у них были закрыты. Похоже, пребывали в том же полуобморочном состоянии, что и я. Ближе к вечеру я обратил внимание, что они не меняют позы и глаза у обоих открыты. Тогда я понял, что они умерли, но скорбеть сил уже не осталось. А выбросить тела - тем более. Так мы и продолжали дрейфовать втроём - я и два моих мёртвых товарища.
Через какое-то время я увидел, что их тела меняются. Размягчаются и оплывают, как у тех, что остались на лодке.
А потом они исчезли. Просто так. Я в очередной раз вынырнул из забытья, смотрю – а напротив меня пусто. Помню, я тогда даже порадовался, что мертвецы убрались с глаз долой.
В конце концов, меня подобрали норвежские рыбаки. Когда это случилось, не знаю. Говорю же, потерял счёт времени. Полтора месяца провалялся в госпитале с воспалением лёгких, потом выздоровел да только на лодку меня больше не пустили - служил на базе, а незадолго до конца войны дезертировал. Тайком вернулся домой, скрывался... Впрочем, никому уже до меня не было дела - Рейх сам вот-вот должен был отдать концы.
Оказался в американской зоне оккупации и потом, в середине 50-х, когда представилась возможность, мигрировал в Штаты. И вот я добропорядочный американский гражданин с австрийскими корнями... Пиво у вас, правда, дрянное. И язык поганый - говорите будто с кашей во рту. Биографию, конечно, тоже пришлось малость подправить.
Но, знаешь что, мальчик? Все эти годы как-то не по себе мне. Во-первых, вроде как предал парней: я живой, а они - вот, на морском дне. Во-вторых, я так и не смог себе ответить: а что это вообще было? Заразу мы, что ли, какую-то от этих тварей подцепили?...
И ещё один момент у меня в голове сидит. Я, когда ваш язык учил, читал всё подряд. Попался мне в руки как-то журнальчик, довоенный ещё, потрёпанный совсем. Назывался, кажется, «Странные истории» или что-то вроде этого. Там истории всякие про вампиров, оборотней, живых мертвецов. Вы сейчас такое не читаете - вам всё больше научную фантастику подавай! Был там один рассказик: названия не помню, помню, что фамилия забавная у автора. О германской лодке ещё в Первую Мировую. Чушь, конечно, полная: сразу ясно, что ни лодку, ни настоящих немцев автор в глаза не видел. А вот ситуация похожая, да. Там ещё мертвецы вроде как в дельфинов превращаются. Нет, наши ни в кого не превращались. Сходили с ума, размягчались, умирали и шли на корм рыбам.
А вот сейчас понимаю, что что-то он всё-таки знал, этот чёртов америкашка... Может, просто догадывался. Может, тоже слышал Зов...
А сегодня, видать, мой черёд его слышать. Ты уж прости, парень, но наверх мне никак нельзя. Да и ОНИ бы всё равно ни за что не отпустили...
***
Ну, теперь можно говорить с вами. Надеюсь, вы слышите мои мысли. Я-то ваши голоса в голове давно слышу.
Что буду делать дальше? Кое-какой план у меня есть. Я спущусь в разверстую пасть вашего божества. Не знаю, куда это меня приведёт. В любом случае, аппарат рассчитан на работу на шельфе, а не для погружений в желоба - максимум на тысячу метров (так и не привык к вашим чёртовым футам). Сейчас я уже нахожусь на девятистах. Всё, что мне нужно - набрать воды в балластные цистерны. Я, конечно, не пилот, но краткий курс по управлению прошёл (как и все, кого допустили к погружениям). Этого достаточно, чтобы запустить двигатель и выполнить все дальнейшие манипуляции. А потом давление сделает всё само - корпус сомнёт как пустую пивную банку. Что будет со мной? Я не знаю. Может, умру. Может, нет. Кости будто плавятся внутри тела. Дышать всё тяжелее. К чему самообман? Я знаю, что это начало метаморфозы. Готов принять «крещение», умереть и возродиться.
***
Пузырьки уносятся вверх – остатки воздуха покидают балластные цистерны. Теперь падение в бездну можно остановить, лишь сбросив свинцовые шарики аварийного балласта. Я, разумеется, не стану этого делать.
Белый Сфинкс поглощает меня. Надеюсь, я последний из людей, кто его видел. И, по-моему, это правильно. Он создан не людьми и не для людей. А когда (если!) я увижу его вновь, то буду смотреть на него уже не человеческим взором.
А теперь я буду говорить с вами, дружище Клаус, дружище Гуго! Я ведь вас сразу узнал. Это я постарел больше чем на четверть века, а ваши-то лица остались такими же, как тогда, в сорок третьем. Вы теперь, правда, два-в-одном, как Инь и Ян. Или как сиамские близнецы. Ну, и конечностей себе отрастили побольше, вон как они извиваются!
Я и других парней узнал: и Краузе, и Вирхова, и Кляйна, и Гроссманна, и Лемке, и второго Кляйна... Господина обер-лейтенанта только здесь нет.
***
Рихард Ланге тяжело дышит. Тело его уже практически не слушается, он не может поднять ни руки, ни ноги - они стали мягкими, бескостными и способны лишь вяло извиваться.
Тесное пространство наполнено мученическими стонами – стонет прочный корпус подводного аппарата, обречённого быть раздавленным чудовищным давлением водной толщи. Прожекторы пока работают, и жёлтые круги света по-прежнему скользят по стенам бесконечного колодца.
Рихард Ланге улыбается из последних сил. Напротив, по ту сторону иллюминатора, мир наполняется новыми цветами: странные фосфоресцирующие существа кружат вокруг в бесконечном танце. Одно из них, не отстающее от подводного аппарата ни на дюйм, смотрит на Ланге двумя парами человеческих глаз и улыбается двумя ртами.
***
На одном из прочнейших стёкол появляется трещинка.
«Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживёт.»
«И будет жить вечно среди чудес и великолепий.»
Я иду, братья!
Автор: #ПётрПерминов
Следующая публикация
Комментарии 2