Стреляя в небо

На рассвете я сбежал из города.
Проснулся живо, легко. Сыграл как по нотам субботнее утро. Холодный душ, горячий завтрак, июльский свет. Стоя на балконе в одном полотенце, я неторопливо курил, щурился и смотрел, как над золотыми луковками церкви закладывают виражи острокрылые ласточки. До электрички оставалось полчаса. Впору бы поторопиться, но я не спешил. Знал, что сегодня успею всё.
В груди звенел нерв. Тот самый — рок-н-ролльный, куражный, от которого голос становится громким и чуть хрипловатым. Рюкзак был ещё не собран, но это дело минуты. Хочешь сорваться — рви налегке. Пара носков, запасная футболка, бельё, зубная щётка и сигареты. Сверху шариковая ручка, блокнот, томик любимого Иванова — и привет, молодость. Рука легка, на лице усмешка, и в сердце вечные двадцать.
На электричку успел минута в минуту. Вагон оказался почти пустой. Розовый утренний свет падал на синие кресла, резал лучами воздух, и пылинки, подсвеченные солнцем, кружились в проходе, как звёздная пыль.
«Пожалуй, это даже странно, — подумал я, после того как сел в начале вагона и уставился в раздумьях в окно. — Разве так себя чувствуют люди, потерявшие сны, вдохновение и покой?»
Жить хотелось до сумасшествия. Окажись рядом близкий человек, укусил бы его, как щенок — нежно, играясь. Солнце било в глаза, грело сидения, одежду, кожу и мои растрепанные, ещё мокрые волосы. В наушниках гремел концерт ДДТ. Тот самый — в Эссене. Гитары, толпа и летящий в небо голос бессмертного Шевчука. Русская душа, поющая в немецком городе.
Вскоре электричка тронулась, и стало совсем хорошо. Я наконец-то почувствовал — еду домой.
За окнами замелькали высотки, за ними огромный мост. Енисей, дикая полоса пригорода и тайга. Бескрайня, тенистая, колдовская тайга. Кормящая всех, кто имеет смелость. Я ехал сквозь бесконечный лес на восток — туда, где не было ни войны, ни страданий, ни разбитых фантазий. Туда, где я вырос, научился ходить, говорить, сочинять. Ехал туда, где ждут. И пусть ехал всего на день — переночевать и обратно. Этого хватит, чтобы разложить по местам жизнь. Одной ночи дома достаточно, чтобы решить, что делать с тревожностью в ближайшие месяцы. И как поступить с первыми симптомами внезапной влюбленности, которая свалилась на меня без всякого предупреждения с неба — звёздочкой по голове. Вырвать эту стрелу из сердца, пока есть время? Или пускай растёт, заплетая корни, превращаясь в древо?
Такие вопросы можно было развязать лишь там — в родном доме, под звёздным знакомым небом. Заодно и сновидения, возможно, удастся вернуть обратно. За последние два месяца я не видел ни единого сна, и от того чувствовал себя слегка опустевшим. Сухим.
Замечтавшись о доме, я не заметил, как на одной из станций в вагон залетела бабочка. С бело-голубыми крыльями цвета северной летней ночи. Она порхала с кресла на кресло, и все пассажиры вагона следили за ней заколдованные.
«Откуда ж ты взялась такая чудная? В нашей-то дремучей тайге. Что за ветер бросил тебя в Сибирь?»
Бабочка кружила в лучах зари — далеко, в противоположном конце вагона, а затем электричка остановилась. Я взглянул в окно и вздрогнул, сообразив, что приехал. Там за стеклом встречала родная станция. Кусты черемухи, поле, цветы, ясное небо, а под небом — дорога через березовую рощу домой.
Я вышел из электрички. Поправил лямку рюкзака, закурил и когда поднял голову снова, увидел: бело-голубые крылья порхали над цветущими сибирскими огоньками.
Вдали у дороги пробежал заяц.
***
Дом стоял посреди деревни и ни разу за полвека не был пустым. Я знал, что могу приехать в него в любое время года, в любой из дней и обязательно встречу кого-нибудь родного.
Это был дом бабушки с дедушкой, родителей моего отца — место, где каждые праздники собиралась вся наша большая семья. Братья, сёстры, сыновья, дочери, и те, кого они однажды и навсегда полюбили. Когда-то я и сам приезжал сюда с той, которую любил всем сердцем. Тоже думал, что навсегда.
Дорога от станции шла через лес мимо кладбища. Поразмыслив немного, я решил завернуть. Постоять пару минут у крестов. Поздороваться с бабушкой и старшей сестрой. Рассказать, как живу.
Выключив музыку, я снял наушники и под щебет птиц и стрекот кузнечиков дошел по высокой траве до места — тенистого края погоста. Две могилы — одна побольше, другая поменьше — были укрыты цветами. На могиле слева, той, что больше, у самого креста лежали сорванные сибирские огоньки. Остальные цветы были покупные — герберы, хризантемы, розы. Пару букетов я даже узнал. Их привозили мы с отцом, прежде чем он уехал из…
Пламя.
Страх и пламя.
Это случилось внезапно. Словно кто-то подло подкрался сзади и ударил обухом топора по затылку. Приступ накрыл за секунду. Схватившись руками за железную могильную оградку, я согнулся пополам. Начал хватать ртом воздух, пытаясь успокоить пульс. Ноги похолодели, в груди наоборот стало жарко, будто кто-то прижёг рёбра изнутри раскаленным железом. Шальным свинцом.
Пламя…
Вспышки, грозы, разрывы, крики и пламя. Кровь. Звёзды, падающие неправильно — снизу вверх, с земли на небо, прошивая грохотом облака. Железные шестиголовые ящеры, сжигающие поля. Пламя…
— Тише, братец, тише, — раздался знакомый голос за спиной. — Успокойся, воробушек. Всё хорошо.
Отдышавшись, я дождался, пока земля перестанет раскачиваться под ногами. Затем оглянулся. Сестра стояла у своей могилы. Ветер трепал её светлые, пшеничного цвета волосы и колыхал полы белого сарафана.
— Что, братец? — нежно улыбнулась Настя. — Задымил?
Я молча кивнул и достал сигареты. Выцепил одну зубами и похлопал по карманам в поисках спичек. Не нашёл. Настя покачала головой, усмехнулась. Взяла один из оранжевых огоньков и подула на него легонько. Цветок оторвался от стебля, и поплыл ко мне по воздуху, по пути превратившись в крохотный сгусток живого огня.
Я осторожно прикурил от него.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — ответила сестра. — Видишь, Лин, пламя не так уж и страшно, если умеешь с ним ладить.
Я снова кивнул. Сестра хитро подмигнула.
— А он умеет, мы-то знаем, — сказала Настя. — Кто лучше умеет обращаться с огнём? Кто, если не Он?
Немного успокоившись, я присел на скамейку. Вытер взмокшее лицо о рукав футболки. Затем вспомнил, что даже не предложил сестре сигарету и тут же поспешно исправился.
— Будешь? — протянул пачку.
Настя взяла одну. Щёлкнула пальцами. Кончик сигареты задымил сам собой.
— Как она? — спросил я, кивнув на деревянный крест, на котором ещё не успела выцвести фотография. — Всё так же гадает?
— Гадает, — ответила сестра. — Тебе, кстати, нагадала крестовую даму.
Я улыбнулся.
— Опять снизу колоды сдала? С судьбой мухлюет?
— Возможно, — пожала плечами Настя. — Это уж от тебя зависит. Верить или нет.
Я хмыкнул, признавая её правоту. Вопрос веры. Вопрос выбора.
— И смелости, — добавила сестра, прочитав мысли. — Wer kämpft, kann verlieren, wer nicht kämpft hat schon verloren. Сам ведь знаешь, воробушек.
Я опустил ресницы в знак согласия. Помолчал немного. Затем спросил.
— Как ты сама?
— Хорошо, Лин. Здесь по-другому не бывает. Здесь всегда хорошо. От этого, конечно, случается порой скука. Но в целом — всё замечательно. В конце концов, мы ведь дома.
Я улыбнулся краешками губ. Потушил сигарету, не докурив. Убрал её в задний карман джинсов, чтобы не сорить.
— Пора и мне заглянуть домой. Встретимся завтра, хорошо? Заскочу на обратном пути.
Сестра кивнула.
— Ступай, Лин, — сказала она. — Сегодня день ясный, жить нужно. Ещё увидимся.
Поднявшись со скамейки, я немного потоптался на месте, затем махнул на прощанье рукой и пошёл к выходу. Уже у самого забора остановился. Оглянулся.
— Насть! — крикнул сестре, которая почти исчезла. — Слушай… Я раньше никогда не спрашивал, но сегодня спрошу. Почему ты вечно по-немецки говоришь? Как ты вообще к этому пришла? Как нашла в себе любовь к чужому языку? У нас же в семье сроду немцев не было.
Настя улыбнулась краешками губ — так же, как это делал обычно я.
— Wer Liebe sucht, findet sie nicht. Она приходит, когда мы меньше всего её ждём, — ответила сестра.
И растворилась в воздухе.
***
Щенок звонко лаял и вилял хвостом, поднимая пыль. Щенка звали Мишкой. Он был дворняжкой и сидел на цепи.
— Зачем его привязали? — спросил я у Вити, младшего брата отца. — Он же молодой совсем.
Витя опустил глаза и тяжело вздохнул.
— Знаю, Лин. Знаю. У самого сердце рвётся. Но по-другому не получается. Шальной он. Заигрывается, людей кусает. Вечно в грязь какую-то лезет и в дом тащит.
— Может, просто выдрессировать?
— Повзрослеть ему просто нужно. Подуспокоится немного, тогда и будет вольному воля.
Я покачал головой и наклонился, чтобы потрепать щенка за ухом. Тот упал на спину, подставил живот, начал кататься по земле, играясь. Цапнул меня за ладонь.
— Ай, чёрт, — тихо выругался я, убирая руку.
— О чём и речь, — улыбнулся дядя. — Хулиган.
Погрозив щенку в шутку пальцем, я зашёл в дом. Сегодня, кроме нас и дедушки, здесь была ещё и Света — старшая сестра отца. Она накормила нас горячим супом, жареной картошкой, домашними котлетами. Напоила чаем и с легкостью завязала самую душевную из бесед, как всегда умела. Света слушала нас и смеялась. Улыбалась и рассказывала сама. Истории семьи. Истории о людях, которых я даже не знал.
Она рассказывала о том, как наша семья жила на Алтае, когда деду было столько же, сколько теперь мне. Рассказывала о степях на юге под Барнаулом, о солёных озёрах, о жарком солнце. Рассказывала, как будучи девочкой приходила на самую дальную улицу в посёлке — там жили восемь ссыльных немок. Восемь вдов. Света была тогда семилетней девочкой. Она пела немками русские песни, а они пили самогон и рыдали, радуясь даже своим слезам.
После обеда Света попросила меня растопить баню. Я сделал это быстро. Растопил печь с одной спички. Затем сел на крыльце, чтобы покурить и выпить ещё кружку чая, как вдруг услышал за спиной голос деда.
— Ну что, внучок? Поработаем?
Обернувшись я посмотрел на него, прищурившись. Знал, что сейчас дед выдумает мне какое-нибудь задание. Не потому, что и впрямь было что-то несделанное по хозяйству, а просто потому что так нужно — поработать, раз уж приехал.
— Нынче картошку всю не стали садить, — начал дед с такой интонацией, будто объяснял мне план грядущего сражения. — Половина огорода осталась пустая. Бурьяном заросла. Полоть бесполезно. Проще перепахать, чтобы сорняки дальше не поползли.
Я поперхнулся сигаретным дымом. Чуть расширил глаза и переспросил, решив, что ослышался:
— Перепахать?
— Ага. Половину огорода. Витя покажет, где плуг.
Дед подмигнул мне хитро, затем спустился с крыльца и ушёл за двор. Я ещё минуту переваривал услышанное. Нет, конечно, отказываться я не собирался. Этого даже в мыслях не было. Но чёрт возьми! Вспахать в одиночку плугом половину огорода? Нашего огорода? Который длиной с взлётную полосу и шириной с Енисей?
Видимо, до электрички завтра я не дойду. Да и вряд ли вообще смогу ходить ближайшую неделю.
«Да и Бог с ним, — подумал, смирившись. — В конце концов, мы же дома. Не чужую землю плугом рвать. Можно и попотеть. Заодно проверим, сколько силы в тебе, писателишка. Огород — это ж считай, что поле. А поле у нас что такое? Правильно! Место, где мужчины показывают, чего они стоят. Футбол там всякий, покос, поля сражений…»
— О чём задумался? — донесся до меня голос Вити.
Вздрогнув, я повернул голову и увидел, что Витя вытащил из сарая какой-то железный агрегат.
— Это что у тебя? — спросил я. — Косилка?
Витя нахмурил брови. Поглядел на агрегат, затем на меня. И сказал:
— Какая косилка? Это мотоплуг. Поле пахать. Или ты вручную собрался ебашить?
— А… то есть… Я просто подумал…
— Господи, Лин. Мы, конечно, люди с деревни. Но мы ж не варвары.
***
Управлять мотоплугом оказалось легче лёгкого. Нужно было лишь давить плавно на гашетку газа и удерживать руками дрожь железной лошадки. Прижимать ползущий вперёд плуг к земле. Труднее всего в этом деле было поймать баланс. Если давить слишком слабо — плуг будет рваться вперёд, почти не касаясь земли. Если слишком сильно — закопается и встанет намертво. Главное тут — найти золотую середину. Всё, как в жизни. Хочешь делать — не уходи в крайности.
С непривычки мышцы, конечно, немного заныли, но это было приятно. Голова очистилась от лишних думок. Солнце припекало кожу.
Где-то на середине огорода двигатель несколько раз чихнул. Затем задымил. Я спешно вырубил его, выматерился и наклонился, чтобы разобраться с механизмом. В этот момент мой взгляд скользнул по перепаханной земле и выцепил необычную деталь — какой-то блестящий цилиндр среди сорняков. Я прищурился, подошёл ближе. Это была латунная гильза. Мы с отцом стреляли здесь прошлой зимой по мишеням. Из ружья, которое он мне подарил. Стреляли, смеялись, шутили. Вдыхали запах пороха на морозе…
Запах гари.
На этот раз всё случилось быстрее и сильней, чем на кладбище.
Запах смерти и пламя. Грохот. Пули. Разрывы.
Вспаханная земля. Чужая земля, перерытая.
Крики. Вспышки. Неизвестность.
Пламя…
— Нет-нет-нет, тише-тише — зашептал я, закрыв глаза и согнувшись пополам. — Всё хорошо. Всё хорошо…
Утренний нерв зазвенел в груди так громко, что меня на пару секунд оглушило, будто от разорвавшегося рядом снаряда. В глазах потемнело. В голове разнеслись чьи-то безумные отчаянные крики. Взрывы. Русский мат.
— Спокойно, Лин… Спокойно. Главное — следи за дыханием. Спокойно.
Нерв в груди и не думал успокаиваться. Сначала у меня задрожали ладони, затем плечи, затем всё тело. Я сел на вспаханную землю, потому что ноги больше не держали. Схватился руками за голову, зажав уши ладонями. Зашептал беззвучно.
— Крепись-крепись, просто крепись. Ты сможешь. Ты сможешь. Я верю.
Я верю в тебя. Я всегда в Тебя верил. Ты сможешь, потому что ты такой же, как я. Только ещё сильнее. Ты знаешь, как ладить с огнём. Знаешь, как ладить с железом, с ветром, с людьми. Ты самый сильный из всех.
Ты самый.
Понемногу звон в ушах отступил. Чернота перед глазами рассеялась, и мир снова наполнился яркими летними красками. Голубое небо. Цветущее поле картофеля. Вспаханная родная земля. Запах луговых трав.
Бабочка с крыльями цвета северной белой ночи. Она пролетела совсем рядом. Села на железную рукоять плуга. Несколько раз медленно опустила и подняла крылья, а затем взлетела и упорхнула в небо.
Я почувствовал, что страх перестал давить. Он всё ещё был там — глубоко в груди, вибрировал под рёбрами раздраженным до боли нервом. Но я уже знал, как справиться с этой болью. С этой тревогой.
Просто вставай и работай, Лин. Вставай и работай…
Медленно поднявшись с земли, отряхнулся. Проверил двигатель. Всё нормально. Просто перегрелся немного. Задымил. Нужно чуть-чуть остыть. Выкурить сигарету. И работать дальше.
Взявшись за шнур, я резко дёрнул его на себя. Двигатель послушно зарокотал, ожил.
Я почувствовал запах табака и бензина. Посмотрел на свои перепачканные в земле руки. Усмехнулся. Они были такие же, как у отца.
***
Вечером парился в бане до тех пор, пока не закружилась голова. Растопил печь так, как черти в аду не топят. Лил воду на камни снова и снова, будто пытался сварить себя заживо. Затем вышел в предбанник и окунулся с головой в ледяную бадью. Мир на секунду рассыпался, а затем собрался заново.
Стало хорошо. Снова хорошо, как утром. Даже немного лучше, потому что тревога в груди больше не беспокоила, покорившись делу.
После бани, долго сидел на крыльце, обернувшись полотенцем. Пил чай, курил сигареты одну за другой. Разговаривал с родными. Смотрел на то, как щенок бегает по двору за мухами, звеня длинной цепью.
Затем я зашёл в дом. Оделся в свежее. Чистая рубаха на чистое тело. Белая, хлопковая. Отцовская.
— Девчонка-то есть? — раздался голос деда. Вновь за спиной. — Любишь кого?
Я обернулся. Пожал плечами.
— Трудно сказать.
Дед аж крякнул. Мне показалось, сейчас он покрутит пальцем у виска и махнёт на меня рукой. Мол, совсем дурачок. Пропил все мозги в своём Красноярске.
Но этого не случилось. Дед лишь хитро прищурился — так же, как это делал обычно я. А затем спросил:
— Как это трудно? Что значит трудно?
— Ну в смысле… там такая история… — начал я уклончиво. — Неожиданная, в общем. Странная совсем. Признаюсь… у меня такого ещё не было. Как-то в голове всё слишком быстро раскручивается. Словно кто-то рассказ пишет, а я за сюжетом не успеваю. Трудно, в общем, сказать.
Дед смотрел на меня пару секунд.
— Что-то ты, внучок, херню городишь. Ты скажи по-простому. Любишь или нет?
Я вздохнул и отвёл глаза. Посмотрел в окно на пылающее зарево заката, словно искал там ответа.
— Не знаю, деда. Если честно… Мне кажется, я просто боюсь начинать что-то снова. Боюсь даже пробовать.
На этот раз дед не стал усмехаться. Он поманил меня за собой на улицу. Мы вышли на крыльцо. Вдохнули июльский вечерний воздух. Пахло травами, деревом, свежим ветром.
— Когда была жива, — сказал дед, имея в виду мою бабушку, — я каждую весну дарил ей цветы. Почти шестьдесят лет. Шестьдесят вёсен. Мужики смеялись, когда я останавливал трактор и шёл за подснежниками. А я всё равно шёл, рвал и нёс ей. А когда июль наступал, шёл в лес, огоньки собирал. И тоже ей нёс. Потому что знал: придёт день, когда уже не смогу.
Дед посмотрел на закат. Туда, где белели стволы берёз.
— Думаешь, не боялся её потерять? — сказал он тихо. — Думаешь, не боялся обжечься, когда знакомился?
Опустив глаза, я признался честно:
— Дело ведь не в этом. Просто…
Слова застыли где-то в горле, не желая выходить наружу.
— Просто иногда мне кажется, что я не умею любить.
Дед повернулся и посмотрел на меня удивленно:
— Чего? — спросил он так, будто я произнёс самую глупую вещь на свете. — Ты с чего это взял?
— Да вечно так получается, — я достал сигареты, закурил и продолжил: — Каждый раз, стоит мне в кого-то влюбиться, как в груди начинает что-то дрожать, вибрировать, рваться наружу. Будто кто-то за струну гитарную дёргает. Резко. Как за шнур. И я таким же резким вдруг становлюсь. Слишком прямым. Колючим что ли. Заигрываюсь вечно, кусаю, причиняю случайно боль.
Дед молчал и слушал. Мне оставалось лишь говорить до конца всё как есть.
— Я не потерять боюсь. Не отказа боюсь, нет. Я себя боюсь. Да и в конце концов, я ведь даже не знаю её толком. Вообще почти не знаю, только чувствую. И вряд ли когда-нибудь узнать смогу. Там мир бескрайний — я таких миров никогда ещё не встречал. Стоило лишь со стороны взглянуть — и пропал. Заблудился, словно в тайге. У меня никогда ещё такого не было. Чтобы только посмотреть и понять тотчас же: она умнее, светлее, лучше. Мне к этом миру прикасаться страшно… А может… может, опять фантазия разыгрались. Может, я всё-таки с ума схожу потихоньку. Может, вновь заигрался.
— Так ты выбери, — ответил дед. — Хочешь любить — выбери и люби. Каждый день люби. И каждый день работай. Над собой, над нервом своим беспокойным. А не хочешь её любить, так Бог тебе судья, живи дальше. Никто и слова плохого не скажет.
Я сглотнул вставший в горле ком. Сжал и разжал ладони. В голове пронеслось давнее воспоминание. Тонкие пальцы, ловкие руки, колода игральных карт с зеленой рубашкой. Интересно, смухлевала всё-таки, взяв карту снизу, или и правда судьба?
«Вопрос веры, — пронесся в голове голос отца. — Вопрос выбора».
— Честно говоря, — сказал я после непродолжительного молчания. — Я даже не знаю, есть ли у неё кто-нибудь. Наверняка, есть.
На этот раз дед усмехнулся совсем по-другому. Как-то задиристо. По-разбойничьи. Он поманил меня пальцем ближе. Затем взял за ворот рубахи, притянул к себе и шепнул на ухо:
— А это вообще не важно. Если решишь — не мнись. Просто делай. Пробуй. Рискуй. Любишь — это когда готов ввязаться в неприятности, ради неё. Обжечься не бойся. Душевной слабости бойся.
Он похлопал меня по плечу и спокойно сказал:
— Впрочем, слабость тебе не грозит.
— Почему?
Дед вновь посмотрел на меня, как минутой раньше. Словно на дурака.
— Внучок… Ты ж мой.
Я усмехнулся и опустил взгляд. Посмотрел на его руки. Они были такие же, как у отца.
Такие же, как мои.
***
До самой ночи я читал на крыльце Иванова. Слушал в наушниках концерт ДДТ в Эссене. Подпевал звонкому, чуть хрипловатому голосу Шевчука:
— Осторожно, не спеша... с белым ветром на груди...
Вечер был долгим, солнце уходило медленно. Когда стало совсем темно, я вытащил наушники, вернулся в дом и убрал книгу в рюкзак. Заглянул в каждую спальню дома. Убедился, что все уснули. Затем зашёл в ближнюю к выходу комнату, пошарил рукой за шкафом и нащупал чехол из плотной ткани.
— Где у вмерзшей в лёд ладьи, — промурлыкал под нос знакомые слова, — ждёт озябшая душа.
В чехле лежало ружьё. Горизонталка, подаренная отцом на мой прошлый День рождения. Стараясь не шуметь, я достал из шкафа патронташ, нашёл сигнальные патроны. Вышел с ружьём во двор.
Прикурив сигарету, постоял несколько секунд, задрав голову к небу. От обилия звёзд закружилась голова. Их было много. Так много, что я не уверен, под силу ли их вообще когда-нибудь сосчитать людям. Звёзды мерцали, переливались огнями и манили сказками. Там в переплетенных созвездиях жили истории. Миллионы историй. Те, что рассказывали древние люди, греясь в дремучей тайге у костра. Те, что придумали шумеры и греки, дав названия самым ярким узорам. Там — среди сахарной россыпи исполняющих желания звёзд — были истории северных народов и южных племён, русских князей и восточных царей. Там были истории сибиряков, поморов, казахов, украинцев и, наверняка, немцев.
«Какие интересно у немцев легенды? Надо бы разузнать»
Когда сигарета истлела, я понял, что это была последняя. Пачка опустела, а новую я купить забыл. Ну и ладно. Здоровее буду.
Выключив свет во дворе, я тихо спустился с крыльца. Подошёл к спящему щенку, наклонился и прошептал:
— Ну что, Мишка. Похулиганим немного?
Щенок проснулся, увидел меня, завилял хвостом. Он рванулся было, зазвенев цепью, но я быстро его успокоил.
— Тише-тише, родной. Главное в нашем деле — не торопиться. Давай-ка, мой хороший, я тебя сегодня на ночь освобожу.
Повозившись с ошейником, я наконец-то разобрался, как расщёлкивается застёжка цепи. Почувствовав волю, щенок вырвался из моих рук. Побежал через весь двор — от края до края, и ещё раз, и ещё. Начал валяться в траве. Затем прыгать на меня, кусаться. От его укусов было совсем не больно.
— Ты главное, не выдай нас. Не лай. Пошли в огород. Я тебе кое-что покажу.
Вместе с щенком мы вышли за старый забор. Встали у края поля, половина которого была засажена картошкой, а вторая половина — вспахана. Мышцы напомнили о себе болью. Я усмехнулся и вдруг почувствовал себя сильным. Таким же сильным, как Он.
— Пойдём чуть подальше. Вон туда, где земля перерыта.
Щенок побежал вперёд. Он прыгал в темноте, мял кусты картошки, скакал по грядкам и рыл землю лапами. Я смотрел на него, смеялся и шёл вперёд. Дойдя до середины вспаханной половины поля остановился. Переломил ружьё. Зарядил одним патроном.
— Смотри, Мишка. Сейчас будет пламя.
Уперев приклад в плечо, я направил ружьё в небо. Прицелился чуть выше Большой медведицы — в Полярную звезду, которую видно из любой точки Северного полушария. Прошептал имя. Задержал дыхание. И спустил курок.
Прогремел выстрел, разорвав сибирскую ночь. Сигнальная ракета полетела в воздух звездой о восьми лучах — снизу вверх, от земли к небесам. Щенок радостно залаял, запрыгал.
Когда искры погасли, я заметил боковым зрением, как что-то белое мелькнуло над картофельным полем. Повернулся.
Это была бабочка. С бело-голубыми крыльями цвета архангельской летней ночи.
В соседних избах позагорались окна. Затем вспыхнула лампочка во дворе. Скрипнула дверь сеней. Видимо, вышел дед.
Я перекинул за плечо ружьё. Нашёл в заднем кармане джинсов недокуренную сигарету. Чиркнул спичкой, затянулся, выдохнул белый дым. Затем посмотрел на щенка, вилявшего хвостом, и сказал:
— Ну что, Мишка. Чувствую, влезли мы с тобой в неприятности. Зуб даю, влезли.
***
Ночью снились какие-то немцы. Гитары, толпа, Эссен. Голос бессмертного Шевчука, взмывающий в небо. Ревущий звоном рок-н-ролльный нерв.
Снились перепаханные и выжженные пламенем земли. Незнакомый город. Чей-то огонёк сигареты в ночи. Снились сибирские огоньки в берёзовой роще. Игральные карты с зеленой рубашкой. Женщина с внучкой. Светлые волосы, белый сарафан. Снился жаркий Алтай и поющая девочка. Рыдающие пьяные вдовы. Снилась тайга. Енисей. Родной город.
И ещё снился взгляд. Весёлый, смеющийся взгляд. Чьи-то глаза цвета белой сибирской ночи.
Много чего снилось в ту ночь. И все сновидения хорошие, светлые — как на подбор. В конце концов, оно и неудивительно. Я ведь был дома.
Там, где всегда ждут.
Стреляя в небо. С любовью, Лин.
Лин Яровой
#Лин