Рыжий Яр

Он стоял и глядел на Смерть. И понимал, что Смерть совсем не изменилась за эти годы.
— Не смотри, — сказала она.
Но он не отводил глаз. Стало тихо, пыль замерла в воздухе и исчезли все люди. Остались белые стены и блестящие плиты пола. Смерть шла по ним, ступая — каждый шаг на одну плиточку. Он заметил туфли на ее ногах, на вид словно стеклянные, но стука каблуков не слышно.
— Не смотри на меня, Рыжий Яр, — сказала ему Смерть.
Но он смотрел. Как смотрел, когда был маленьким мальчиком в зеленой вязаной буденовке.
Всюду — ноги. Весь мир состоит из ног. В серых чулках с дыркой на пальце. Или в блестящих ботинках — ах, пахнет ваксой! А иной раз в носках из шерсти, таких колючих, что как представишь себя в них — душа ойкает.
Маленький Ярослав — его все зовут Рыжий Яр, даже старая бабка — смотрит на мир снизу вверх: когда тебе нет и пяти, ты видишь только ноги. Зато их много: шумные, топотливые, теплые, ходят туда-сюда. Иногда сверху спускается рука:
— На-ка, пожуй и не гомони.
На этот раз дали сушку: румяную, в маковках. Рыжий Яр хватает ее и думает, что у мамы хорошие руки. У всех его мам — их пять или шесть, или пятнадцать (он не умеет считать), и еще столько же пап. И одна старая бабка, толстая, как тесто в тазу.
Он с детства привык, что в доме толпятся. Взрослые что-то говорили про жилплощадь и коммунальность, но Рыжий Яр слов таких не знал, зато знал, что руки мам часто дают вкусное.
Мамы постоянно орали друг на друга, орали на пап, орали на старую бабку (старая бабка орала в ответ), но на Ярослава — никогда. Потому он и не пугался криков, даже любил весь этот шум, и грохот кастрюль, и железных тарелок — особенно радостно было, когда их скапливалась целая гора, а потом — бац! падала с брызгами на пол. И старая бабка тогда начинала голосить: “Черти! Некому посуду помыть?” И все бегали, бегали, и ноги-ноги-ноги...
Поэтому сегодня Ярославу непривычно тихо в доме. Да еще сквозняком тянет — входная дверь то и дело открывается и заходит кто-то — каждый раз незнакомый. Ног в доме становится все больше и больше. Но сегодня они не ходят, а крадутся. А голоса сверху не гремят, а шепчут.
— Полотенце подайте.
— Где Петровы? Пришли Петровы?
— Картошку сварили уже или чего ждете?
— Зеркало не забудьте накрыть.
Сверху снова тянется рука — на этот раз мужская.
— Сымай шапку, в доме шапок не носят.
И сдергивает со взмыленной Яркиной головы вязаную буденовку.
— Опять вошки заведутся. Выводить — керосина не напасешься.
Ярослав вздрагивает, его веснушки пунцовеют, а золотые глаза наполняются слезами — он помнит, как ему лили на голову жижу — жгучую-вонючую — потом обматывали тряпками…
— Ваня, милый, что ты мелешь? От шапок вошки не заводятся, пускай носит, хорошая шапка. Прям как у Сережи.
Все отчего-то замолкают.
— Сережа — это тот папа, который сегодня умер? — спрашивает Рыжий Яр.
— Ш-ш-ш! — возмущенно шуршит старая бабка.
— Чего ты на него шикаешь, — говорит ей одна из мам, — Он маленький, не понимает еще.
Рыжий Яр и правда не понимает. С одной стороны, конечно, плохо, что папка умер. С другой стороны — есть же еще пять других. Или шесть? Или пятнадцать… А еще вдруг удастся забрать себе настоящую буденовку? Папке она больше не нужна.
— Идемте, — шепчут взрослые, потом одна мама наклоняется к Ярославу:
— А ты тут погрызи сушку, мы скоро вернемся. За нами не ходи, и на стол не лезь. И примус не трогай.
Уходят в дальнюю комнату, закрывают дверь.
И тогда случается то, что перевернет жизнь Рыжего Яра кверху дном и однажды выльет ее до капельки — появляется ОНА. Пышная женщина в длинной красной юбке. Женщина льется светом по комнате, она везде — и у порога, и в черном серванте, и под потолком в трещинку. Но больше всего ее над столом — она висит там и слегка подрагивает, прямо над примусом, рядом с папиной фотокарточкой в рамке.
— Ты кто? — спрашивает Рыжий Яр.
А потом понимает, что не спрашивает — лишь немо таращится. И она будто угадывает его мысли.
— Я никто. Закрой глаза.
Но он не может закрыть. Смотрит на ее бусы — бусы из яблок! Из огромных спелых яблок, а запах какой, ну!
Вот бы съесть одно, или хоть раз откусить, — думает он, — вот бы потрогать их, и юбку потрогать — светится — вот бы вот бы… Красивая. Как мама, которая с длинными волосами. Нет. Еще красивей. Вот бы потрогать… вот бы...
И маленький Рыжий Яр — остановись, куда ты? — как во сне, забирается на табурет, тянется, вот бы вот бы… хватает руками юбку… вот бы… Но в пальцах не юбка, что-то холодное железное…
Грохот!
Звон!
А потом больно и пахнет. Пахнет вошками — удушливо, обидно.
— Яр! Примус! — распахивается дверь дальней комнаты, и мамы уже бегут к нему, раненому бедолаге — ошеломленному, но вовсе не ударом примуса по голове.
Они все хлопочут вокруг него и почему-то не видят, как женщина в красной юбке спускается со стола на зашерканный коврик, обходит уроненный табурет и вливается в дальнюю комнату через открытую дверь.
Ярославу теперь тринадцать. Много ли надо парню в тринадцать лет? Может быть, новые сапоги. Или складной нож. Или свой угол? Рыжий Яр опять пытается представить — каково старой бабке живется, от всех отдельно за ширмой? Пару лет как мама Света, папа Игорь и их орущая малышня съехали. Самые замечательные родители, хоть и не родные. Но Яр их всех считал за родных. У него остались пять мам и четыре отца (теперь он это знает наверняка), а свободную часть комнаты заняла старая бабка.
“Были времена, — думает Рыжий Яр, — когда на меня никто не кричал. А сейчас… Подай бабке таз, подстриги бабке ногти”…
Он морщится при мысли о бабкиных желтых руках — раньше были мягкие и пухлые, как тесто, а теперь это тесто раскатала жизнь.
Яр тайком заглядывает за ширму: смотрит, как все устроено в той части комнаты. Лаковый пол, фарфоровая балерина на комоде, тряпье там и сям. И самолетики на стенах — их папа Игорь нарисовал поверх побелки — старательный был отец, наверное самый лучший из отцов. Рыжий Яр продолжает разглядывать самолеты, чтобы не смотреть на большое белое пятно в углу — это кровать. На кровати перина. На перине старая бабка.
“Гори-гори, моя звезда…” — завывает граммофон. Его часто заводят в последние дни. Мама Таня говорит — затем чтобы “бабушке было веселей”. Помирать что ли веселей? Он догадывается, что мамани завели эту привычку с граммофоном, чтобы не слушать, как старая бабка кряхтит и охает за ширмой.
“Вот помрет, а мне ширма достанется. И тот кусок комнаты”, — думает Рыжий Яр. И от этой мысли загораются веснушки на щеках и розовеет шрам на брови — тот самый, что от примуса остался. Зачем ты так подумал, милый ты Яр? Тебе самому теперь нехорошо.
“...Другой не будет никогда,
Звезда любви, звезда волшебная...” — тянет певец из золотой трубы, пластинка скрипит, старая бабка поворачивается на другой бок и длинно охает — будто подпевает романсу.
Рыжий Яр думает, что охает довольно громко — сегодня точно не помрет (опять жар в лицо, да что за мысли такие!)
“Ты будешь вечно неизменная
В душе измученной моей...”
Рыжий Яр прислоняется к стене, начинает дремать под заунывную песню и…
Треск!
Что такое?! Он вскидывает голову… Пластинка щелкнула. Рыжий Яр переводит дух. А ему было показалось, что…
Женщина в красной юбке. Та самая. Стоит рядом с ним и тоже выглядывает из-за ширмы — смотрит на старую бабку и будто совсем его не замечает.
Ярослав вскакивает — не может быть! Он думал, что ему приснилась эта густая, яблочная дама. Дама, золотящаяся повсюду. Та, что красивее мамы Светы (которая теперь переехала).
Но выходит, не выдумал. Она тут, настоящая: те же сверкающие глаза, та самая юбка… И бусы-яблоки на груди. А грудь — теперь он замечает — такая же сочная, как те яблоки. Он видит, что кончики груди выступают под шелковой блузой, и его веснушки румянятся, как никогда раньше.
— Это ты… — говорит Яр.
Но нет. Он снова не может и рта открыть. А говорит она.
— Да, это я. Не мешай.
— Но…
Дама поворачивает к нему лицо (какое… какое!):
— Я проведать твою бабушку зашла, — голос глубокий, бархатный — поверх романса, поверх всего.
— Проведать бабушку? — спрашивает (не спрашивает) он.
И вдруг понимает. И лицо его делается самым белым на свете, отчего рыжие волосы будто вспыхивают огнем.
“Ты — Смерть. Но как же?.. Нет! Что мне теперь делать...” — мечутся мысли в его голове.
— Не волнуйся, я не за тобой сегодня, — говорит она и бросает взгляд за ширму.
— Ты не поняла! Я не об этом! — кричит он (кричит? и правда кричит! — вон даже старая бабка охнула в ответ).
Смерть резко поворачивается к нему, глаза ее раскрываются так широко, будто она — не Смерть, а человек, который увидел Смерть.
— Не об этом?
Она пятится. Прикусывает губу… И тут что-то понимает.
— Не смей!
Голос ее глушит романс, а в лице будто отражается неведомое, но уж точно ужасное будущее. Пластинка трещит и певец повисает на одном слове: Гори-гори… Гори-гори…
— Не смей, малыш, — повторяет она уже шепотом.
— Я не малыш, — говорит Рыжий Яр.
Он знает — сейчас она уйдет, а за ней и старая бабка. Но он больше не сможет думать ни о ширме, ни о той половине комнаты.
“Главное — снять велосипед так, чтоб не повредить крюк,” — думает Ярослав.
Да, теперь он может поднять целый велосипед — здоровый парень вырос к семнадцати годам. Но веснушки все еще румянятся, когда наш Рыжий Яр стыдится или упрямствует. Сейчас с ним творится и то, и другое.
— Так, шпагат на месте, теперь бы до крюка долезть, — перебрасывает веревку через плечо, разгребает вещи, разбивает какую-то банку...
В сарае сыро. Мох бархатится на досках, плесень завоевала тюки — там старобабкины вещи. Рыжий Яр плевать хотел на эти тряпки и пинком отправляет их в угол. Внутри мешков затхлость — и память. Но не о старой бабке, совсем не о ней.
Рыжий Яр почти добрался до велосипеда — тот висит на крюку, под потолком, на руле болтается вязаная буденовка, поеденная молью — остаток детства. А велосипед — ржавый, с гнутой рамой, никому не нужный. “Как я”, — думает Яр.
И тут замечает свой первый пионерский галстук. Прожженный петардами, он навсегда поселился в сарае и повязан теперь на черенок — знамя на лопате.
— Красный, — говорит Рыжий Яр и касается галстука, — красный, как ее юбка.
Он отдергивает руку… Неужели запахло яблоками? Значит, она рядом. Нервно оборачивается… Но видит только расколотую банку под ногами.
— Всего лишь компот!
Рыжий Яр бормочет что-то под нос, обходит осколки, лужу и помятые бледные ранетки. Вот и велосипед. Тянется к нему — старая рубашка трещит, мышцы напрягаются — тяжелый! Только бы крюк не повредить…
Треск!
Грохот.
А потом больно — как в детстве. Но без керосина.
Яр стонет — обрушить на себя велосипед! Вместе с железным крюком! Разбить ту же самую бровь...
— Как глупо! — он нехитро ругается и ударяет кулаком по ржавой раме.
— Конечно глупо. Но еще глупее вешаться.
Яр резко поднимает голову, врезается лбом в руль, на щеку горячо капает из брови, но он не замечает.
— Ты!
Красная юбка, спелые бусы, золотистый свет. Даже сырой и корявый сарай расцвечивается витражом в ее сиянии — лучики пляшут на банках с огурцами, пауки убежали прочь. Яр лежит, придавленный велосипедом и не может пошевелиться. Но велосипед тут не при чем. Все дело в ее глазах — теперь Яр замечает в них усталость и печаль. Какие дела у нее за спиной? Скольких ей приходилось тащить на своих плечах?
— Я многое знаю о людях, — говорит Смерть, — но не могу понять: как вам не страшно — обрывать свое яблоко с ветки… Чего ты хочешь?
Рыжий Яр уже вылез из-под велосипеда и стоит перед ней красный, растрепанный, весь в ржавых пятнах и как будто голый.
— Чего хочу? — говорит тихо. А потом вдруг кричит: Поцелуя! — И пугается собственной смелости. Последний паучок улепетывает вверх по паутинке, спасаясь от его дыхания: Всего один поцелуй... Но в губы.
Он думает, что Смерть сейчас засмеется над ним. Но она не смеется. Кажется, ее сияние тускнеет.
— Я же говорила тебе, Рыжий Яр. Не смей. Не смей влюбляться в меня.
Он стоит перед ней и не может ничего сказать. В его глубине что-то грохочет, лицо в крови, бровь дергает — но это того стоило, правда? Чтобы снова увидеться с ней.
— Послушай, малыш, — говорит Смерть, и он хмурится при слове “малыш”, — Тебе не удастся себя убить. Не вспоминай обо мне до крайней поры, так будет лучше для тебя. И для многих, очень многих других.
Она поворачивается к нему спиной, и деревянные стены снова тонут в ее свете.
— Не уходи! — он бросается вперед, но хватает руками воздух. В ладони остается только высохший яблоневый лист.
Поздно, милый Яр. Крюк сломлен и порван шпагат. Никаких шансов она тебе не оставила.
У них говорили, что во всей роте самый странный — вон тот рыжий парень. У него всегда спокойное лицо, даже под обстрелом. Говорили — двадцатилетка, вот и смелый, маленький, не понимает еще. Кажется, это уже где-то было, думал Рыжий Яр и ничего им на это не отвечал.
Сегодня он смотрит на сизое небо и понимает. Что день будет с дождем, что в окопе станет сыро, что придется вычерпываться каской…
— Рыжий Яр! — кричит его лысый и щуплый товарищ Севка, — Рыжий! Поговори со мной!
— Некогда говорить, — отвечает Ярослав, — танки ждем. Тебе ховаться надо.
— А тебе?
Рыжий Яр молчит. И Севка смотрит на него с испугом — как и всегда. Да, перед боем все становятся странные. Кто-то бледнеет, кто-то бранится, кто-то нервно хохочет. И только Рыжий Яр — смотрит куда-то внутрь себя, крутит пуговицу нагрудного кармана (может, хранит там любовное письмо?) и улыбается глазами. И никогда не прячется от пуль.
“Потому что теперь она всегда рядом,” — думает Рыжий Яр.
Он уже год засыпает и просыпается с запахом яблок. Бывает, от них даже дурно, особенно когда хочется есть.
— Ярик! Воздух! — Севка кричит и рушится на дно окопа. Все верно делает — отмечает Рыжий Яр. А сам делает не верно: поднимает голову выше… И его накрывает гром.
Он всегда вспоминает папку Игоря, когда видит взрывы. Потому что папка Игорь возил его в лес и показывал смешные грибы — называются дедушкин табак. Наступишь на такой — гриб тут же выплюнет в воздух дымное облако спор. Так и бомбы — вспыливаются в небо, прокладывают тропы — для нее.
— Сегодня! — кричит Рыжий Яр, отплевывая песок, — пусть это будет сегодня. Почему ты все время молчишь?
Но сегодня она не молчит.
Взрыв!
Рядом.
Гулко.
Как… (в детстве?)
— Сегодня! — надрывается Рыжий Яр. И не слышит своего голоса.
— Не сегодня, — зато слышит ее.
Впервые за эти годы.
И он снова раздавленный велосипедом мальчик.
— Не сегодня, — она висит в воздухе над линией горизонта — очень далеко, но рядом с его лицом. И сейчас ее кровавая юбка как будто накрывает холмы. За холмами горит мельница и крылья мельницы кружатся прямо на груди у Смерти — как странная огненная брошь.
— Не сегодня, — повторяет ее все затмевающий голос.
И он видит ее другой. Мрачной. Суровой. Сосредоточенной. Глаза ее теперь совсем матовые. Они затягивают в себя крики и гул, последние жухлые листья, землю и выкопанную изо дна земли жизнь — там коренья и черви, кроты и сурки, и люди, что не сумели как следует врыться. Глаза ее темны.
— Рыжий Яр! Ты рад этой войне, рад?
— Нет, — шепчет он, — я просто хотел…
— Рыжий Яр! Остановись.
— Но я же ничего не делаю… Ты запретила мне себя убивать. И я подумал…
— Что здесь тебя убьет кто-то другой?
Он стирает с лица грязь и капли дождя. Видит, что ее юбка все такая же сухая, горячая, мир не касается ее.
— Клянись, Рыжий Яр. Клянись. Что кончится эта война.
Он стирает с лица грязь и слезы.
— Клянусь… Что? Но это же не из-за меня...
Она занимает всю землю, сквозь нее идут танки. Она наклоняется к нему.
— А из-за кого? — гремит ее голос, — Из-за кого, Мальчик, влюбленный в Смерть?
Яр закрывает глаза и кричит:
— Мне больно!
Губы ее рядом — а она далеко.
— Всего один поцелуй! — просит он.
Она вздрагивает маревом в небе. Замирает вместе с летящими бомбами и песком, весь мир останавливается. Она подается вперед — к его горячему лицу — завороженная его упрямством.
— Гори, гори моя звезда! — кричит он.
И бомбы падают. И оглушают его. И Смерть в последнее мгновение вздрагивает и ускользает. Ни красной юбки, ни единого яблока.
И вот теперь он стоял и глядел на Смерть. И понимал, что Смерть совсем не изменилась за эти годы.
— Не смотри на меня так, Рыжий Яр, — сказала она, и голос ее был такой же глубокий, как и раньше, но уже не поглощал все сущее, — твои глаза слишком золотые и лучатся.
“Лучаться морщинами. И шрамами,” — подумал он. Яр знал что его шрамы на бровях — отметины детства и сражений — похожи на лучики. Ему однажды сказала об этом внучка.
— Ты любишь живопись? — спросила Смерть.
Он окинул взглядом галерею. Белые стены — а поверх холсты в красках. Вот бирюзовый зимородок распушил перья, вот раннее утро в лесу и солнце трогает маковки кустов, вот старинный кувшин и яблоки на блюде. Яблоки.
— Я все время ищу красоту, — улыбнулся он. — Но не нахожу.
— А по-моему, эти картины чудесны.
Он промолчал, почесал нагрудный карман — там прятался сухой лист смерти, вечный как сама Смерть.
Почему-то сегодня она не казалась ему такой огромной, стояла перед ним почти равная ему. Но все еще томительно прекрасная.
— А где все люди? — спросил он.
— Они там, где и были. А ты… ты в другом месте.
— Я всегда был как будто в другом месте, — задумчиво сказал он, — с тех пор как увидел тебя в последний раз, тогда.
На слове “тогда” голос его дрогнул, и Смерть сказала:
— Ты не первый. Люди уже влюблялись в меня... — она помолчала, — И после случались страшные вещи. Как та война. Ты так жаждал меня, непокорный Рыжий Яр. Твоя любовь тащила смерть силой в этот мир.
Он отвернулся, хотел посмотреть на зимородка, но увидел картину с грибами и лесом. “Дедушкин табак”.
— Тогда почему ты не забрала меня раньше?
— Потому что яблоко твое созрело только сегодня. Раньше — нельзя. Ведь именно сегодня ты подумал…
— Подумал, что больше тебя не жду. Как же поздно пришла эта мысль.
— Не кори себя. Есть вещи, с которыми мы ничего не можем поделать. Даже я. Даже ты, самый упрямый на свете упрямец, — она вздохнула, — К тому же потом ты пытался быть лучше, малыш?
Рыжий Яр улыбнулся — малыш! Вспомнил каталки и белые халаты. И запах спирта. Всю жизнь после войны он работал на скорой.
— Ты спас много людей. Пытался искупить вину?
— Нет, — он вспомнил, как запах спирта мешался с ароматом яблок, — Просто хотел, чтобы ты всегда была рядом.
— Даже после того, как я унесла твоих родителей?
— Всех моих родителей.
Лицо его потемнело. Он вспомнил, как было тошно: ненавидеть, любить, снова ненавидеть, а потом всё-таки бессильно любить.
Она прикусила губу и шагнула к нему. Рыжий Яр усмехнулся и сделал шаг назад. “Интересно, живут ли в картинных галереях паучки? Было бы неплохо спуститься одному по ниточке — перед ее лицом”.
— Теперь я старик и тебе не захочется меня целовать.
Но Смерть пошла к нему и ее стеклянные каблуки зазвенели о мраморные плиты пола.
— Вовсе нет.
Она положила руки ему на плечи и его накрыло летним садом. Какая... — подумал он — прежняя.
Рыжий Яр ощутил смелость там, внизу, и устыдился этого. А потом припомнил, что не чувствовал такого уже лет пять. Он посмотрел на свои руки — вены выгладились, пальцы налились силой. Смерть улыбнулась и дотронулась до его волос — те были уже не седые, а рыжие. Быть не может, неужели снова молодой? И она рядом — светится — и картины… Она лучше всех картин… Красивая... и юбка, красная юбка, вот бы потрогать ее, и яблоки вот бы съесть одно вот бы вот бы вот бы... ноги-ноги-ноги…
Смерть наклонилась и взяла на руки крошечного малыша. Он крепко спал и даже не почувствовал ее рук. Она печально улыбнулась, наклонилась к нему и коснулась губами лба.
— Ты просил поцелуй, малыш. Ты очень его просил.
Пожилой мужчина в сером костюме упал на мраморный пол — как будто разом выплюнул весь воздух. Девушка, стоявшая рядом, попыталась его подхватить — но старик был до того тяжелый, что чуть не повалил ее тоже.
Кто-то звал врача.
Кто-то кричал.
Какая-то старушка с белыми волосами перекрестилась и наклонилась к упавшему:
— Мужчина, вы слышите меня?
— Роза Германовна, — сказали ей, — Пойдемте. Там уже всё.
Какая-то женщина уверенными руками обняла ее за плечи и вывела в коридор. Какая-то женщина с визгливым голосом все еще кричала в трубку адрес галереи.
Какая-то женщина в красной юбке вышла вон с ребенком на руках. И никто ее не заметил.
#МарияЕрфилова