Русалка

Глупые люди! Они думают, что любовь есть, а русалок нет.
Ганс Христиан Андерсен
Настоящая бабушка у меня была одна. Остальные – сколько-то юродные, открыточные, новогодние, первомайские. Или прощально-телеграммные: «Похороны 12 октября тчк …». Они жили далеко: за Уралом, за третьим мужем, за банками вишневого конфитюра на антресолях – черно-белые, старомодно одетые, взывающие «на память…». С ними не возникало трудностей: мне не было дела до них, а им до меня. Возможно, даже я им нравился – никакого шума и грязи, этакий аккуратный немой внучок, не требующий сладкой ваты и воспитания.
А вот бабе Свете я приносил одни разочарования. Если закрыть глаза и вслушаться в недовольное бурчание многолетней давности, то можно представить меня:«ненуженникомукромебабушкисплошнаяболячка умираетотистощениянесчастныйребеноксзолотухойигландывонкакиерыхлые». По мнению бабушки хвори мои происходили по единственной причине: «Мать кормит всяким говном». К не говенной пище причислялся борщ, багровый от бабушкиной энергичности и свекольной зажарки, перловая каша на молоке, паровые котлеты из камбалы и компот из персиков. Компот я любил, но употребление его со всеми прочими блюдами приводило к активной деятельности кишечника, поэтому несколько раз в день я видел шикарное южное солнце через щели в нужнике.
Мне завидовали в садике: воспитатели, нянечки, дети, хлюпающие под носом зеленым киселем и рассматривающие ветряные тюрьмы ракушек, – бабушка живет на юге в своем доме! А мне хотелось топать ногами от обиды или что-нибудь сломать. Юг был для всех, кроме меня. Загорал я чересчур ярко – до цвета июльского заката, а после на коже лопались влажные пузыри. Поэтому солнечные ванны я принимал на скамеечке под старой грушей, строго с восьми до десяти утра. И купался не в море, а в тазу с вонючим дегтярным мылом.
– Паршу твою хоть подсушит, а в море все ссут! – утешала баба Света. – На карусели завтра пойдем?
И ни разу не сходили! Легкий морской бриз казался бабушке смертельным для моих «ослабленных» легких, а мелкие ошметки туч предвещали месячную норму осадков. Тучи проходили стороной, а с ними и насыщенный летний отдых. Я не мог даже телевизор посмотреть! Бабушка его продала. Чтобы квартиросъёмщики электричество не жгли – объяснила она. Ах да, всё лето мы жили не в доме, и даже не на веранде, а в сарае. Остальная площадь сдавалась – бабушка вела накопительный образ жизни, и вся суть моего унылого южного существования измерялась эквивалентно нолям на сберкнижке.
– Тебе ж на машину собираю! Или на похороны, если не успею, – добавляла она.
Умирать в пять лет ужасно не хотелось. Я рыдал, уткнувшись в бескрайний, как море, бабушкин живот в синем переднике.
– Ну что делать? Все рано или поздно умрем. Пойдем-ка Нину Алексеевну проведаем, пока не поздно, – подбадривала она. – Надевай быстрее матроску…
Матроску за несколько лет подряд я успел возненавидеть всем сердцем. Пытался ее «потерять» – баба Света находила, садил надежные черешневые пятна – персоль и бабушкины руки оказывались сильнее, я даже неожиданно вырос – увы, она сшила новую, и с запасом. Кроме того на вещах бабушка не экономила и использовала только добротную колючую ткань, отчего я сезонно чесался, и идя по набережной к дому Нины Алексеевны дергался, как больной хореей.
– Какой нервный ребенок, – бабушкина подруга качала головой, увенчанной шишкой цвета переспевшей хурмы. – Поиграй лучше с котом. Или вот, помоги-ка мне, полей цветы.
Поцарапанный котом и кактусами я, потихоньку скуля, «успокаивался» в кресле-качалке. Мне хотелось раскачаться сильно-сильно и вылететь из распахнутого окна навстречу пахнущему йодом ветру, солнцу и… маме. Но не суждено. Нина Алексеевна звала отобедать сельдью «горчишного» посола, которой насквозь пропахла. Вместо отварной картошки подсовывала полезный и жесткий рис, по цвету напоминающий старческие пятнышки на ее коже. Мне казалось, что ем Нину Алексеевну, я давился и плевался ее костями.
Но какое южное лето без чудес – Нина Алексеевна поскользнулась на кошачьем котяхе и вывихнула ногу. В больнице она завещала бабушке свою работу горничной в пансионате. На две недели.
– Ума не приложу, что с тобой теперь делать. Мать надо вызывать, пусть забирает, э-э-эх, на карусели так и не сходили, – бабушка естественно приняла предложение подзаработать и избавиться от внучатого балласта.
– Не надо! – взмолился я. – Я большой! Ты же только на полдня! Я посижу один! Я буду хорошо себя вести! Не надо!
Не знаю почему, то ли мама не смогла взять пару отгулов, то ли баба Света поверила мне, но я остался. Неожиданно во мне проснулся актерский талант. Никогда я еще не сидел так смирно на лавочке под грушей, не ел с таким аппетитом огненную лаву борща, никогда так преданно не смотрел в хитрые бабушкины глаза и так долго не махал ей в след, одетый в матросочку. Которая уже через полчаса висела на стуле, я висел на грушевой ветке. И бесполезно бабушкин фантом, запутавшись в паутине солнечных лучиков, грозил мне кулаком. В те минуты я молился за здравие кота Нина Алексеевны, который подарил мне настоящее южное детство, открыл мир вне сарая, вне периметра сада, вне окружности бабушки.
В этом мире туи доставали до самых облаков, чайки выхватывали из рук кусочки хлеба и паровые котлеты из камбалы, дети откусывали ледяное мороженое большими кусками, а не ждали когда по тарелке поплывет вафельный плот, а еще в этом мире были скалы, похожие на поломанную халву, и берег с прибоем из рапанов, соленых брызг и морских узлов водорослей.
Я нашел собственный юг – крохотную бухту, попасть в которую можно карабкаясь по почти отвесным стенам, либо, как я, протиснувшись в узкую щель – тропу, созданную между камнями шершавым языком ветра. Здесь все было мое, не курортное, не общее: овальная тарелка белого пляжа, без окурков и забытых игрушек, лимонная долька солнца, выглядывавшего из-за скалы, перевернутая полусгнившая лодка – теперь дом для мраморных крабов, и горизонт с неизвестной глубиной.
От высокой скалы падала длинная остроугольная тень – моя двухнедельная защита от предательских солнечных ласк. Я выкладывал из черных плоских камушков магические послания, я устроил приморский рынок и выменивал сам у себя большую ракушку за пригоршню маленьких, я стал местным песчаным феодалом и воевал с прибоем, заманивая волны-лазутчицы в глубокие рвы. Через десять дней сказка должна была закончиться. Но она только началась.
Морская дева сидела на самом краешке лба черноголового утеса. И горько плакала. Ветер расчесывал ее волосы солнечным гребнем, и море тянуло прозрачные руки к ее серебристому телу. На минуту я оцепенел, с усилием проглотил застрявшее в горле сердце и закричал «русалка-а-а-а». Чайки растащили крик на кусочки, бросили в пучину, и лишь «а-а-а» закружилось прямо над головой. Русалка затихла и огляделась вокруг. Обгоняя самую быструю мысль об опасности, я метнулся к подножию утеса и, раскорячившись, как баба Света в огороде, начал карабкаться вверх. Такой шанс выпадает раз в жизни, я хотел подобраться поближе, хотел разглядеть ее лицо, хотел прикоснуться к коже. И сказать – не плачь, в море и так много воды.
До вершины оставалось каких-то два-три метра. Я попал в сказку, в сказках надо идти прямо и надеяться только на себя, нельзя оборачиваться на двадцатиметровую реальность. От нее на руках появляются скользкие невидимые перчатки, а ноги становятся огромными, как у слона, – для них больше не достаточно узких выступов, и вот ты лишь жалко перебираешь ими, сдирая с головы утеса каменистую перхоть. Чайка, таскавшая в морщинистых лапках последнюю «а», села в полуметре от меня, на минуту скорбно замолчала, а потом взлетела, на прощание касаясь моего лица крылом. Мир перевернулся, с неба посыпались солнце, облака и я. Плавать я не умел.
Солнце и облака остались дрейфовать на поверхности, едва качаясь на волнах, а меня все глубже затягивала синяя глотка. Я кружился и переворачивался, как космонавт в невесомости, а потом всплыл, булькнул «мама», хлебнул «спасите» и, проглотив «на помощь», маленькой субмариной пошел на глубину. Мимо меня проплыли пару сельдей, выбравшихся из горчичного рассола, скат в синем переднике, в огромной раковине свернулся жемчужный кот, прошмыгнула стайка круглых цветных рыбок, похожих на яйца, которые красят на Пасху и приносят на кладбище… И русалка. Она протягивала руки, светлые волосы ее тянулись ко мне, но течение тащило дальше, в глазах, как в испорченном телевизоре, появилась серая рябь, в груди стало тесно, и захотелось заснуть беспробудным морским сном…
Очнулся от прежде неизведанного: русалка целовала меня жадным поцелуем. Ее выдох смешался с моим вдохом, я увидел в прозрачных фьордах ее глаз скалы, море, бледного себя, услышал, как кровь бьется в висках «жив, жив, жив». И море, смешавшись с борщом, вышло из меня розовой пеной.
– Ну ты даешь, пацан! – сказала русалка, и, раскинув руки, упала на песок. – Еле откачала. Ну ты даешь!
– Ты настоящая? – спросил я.
– Была б не настоящая, крабов уже кормил, – хохотнула она. – Приезжий? Хотя зачем спрашиваю. Белый, как молоко.
Я посмотрел на свои руки и кивнул, на ладошках от воды появилась морщинистая пенка, а по коже, поднимая волоски, пробежала холодная волна.
– Замерз? А ну снимай футболку и штаны, – и прибавила. – И трусы тоже. Шуруй на солнце, побегай, попрыгай, а то у тебя губы как у утопленника, – и звонко рассмеялась.
Трусы снимать я категорически отказался.
– Стыдливый какой, – снова рассмеялась русалка. – Ну и ходи в мокрых, – и, взяв мои вещи, направилась к воде.
Я завороженно смотрел, как русалка стащила через голову чешую и, прополоскав вместе с моей простой человеческой одежкой и отжав, раскинула на плоском, будто подошва утюга, валуне. А сама бросилась в море, нырнула, исчезла, появилась на самом гребне, держа в руках алую звезду. Потом соскочила с волны, будто с подножки кареты, и, закутавшись, в длинную тину волос, вернулась на берег. Мое сердце окровавленной пичугой билось о костяные прутья: русалка была бессовестно прекрасна, а я – бессовестно мал. Или нет? Ведь, сказала же она, проходя мимо: «Пацан, закрой рот», когда я уставился на девичий сосок, выглянувший в прореху мокрых волос.
Русалка устроилась на камне и поманила пальцем:
– Слушай, пацан, ты чего в воду полез, если плавать не умеешь? И вообще, что ты здесь делаешь один, без взрослых?
Я сказал, что полез не в воду, а на утес. Что баба Света на работе, мама в другом городе и тоже на работе, а где сейчас мой отец, никто не говорит. Заодно я рассказал про всю свою недолгую жизнь: на прошлый Новый год хотел щенка, а получил цигейковую шапку, в следующий раз загадаю наоборот, на лбу «сладкий», как говорит бабушка, шрам – полез на буфет за сгущенкой, мама пишет докторскую, но почему-то инженер и никого не лечит. И что, когда вырасту, объезжу весь свет и буду Сенкевичем, только не лысым.
– А почему ты плакала? – спросил я.
– Из-за хвоста. Из техникума выперли, со справкой – вздохнула она. – Надо было вовремя сдавать.
– Из техникума? – переспросил я.
Что такое «техникум» я не знал. Но заканчивалось это слово на «ум», как и аквариум. Поэтому техникум показался мне чем-то вроде огромного аквариума для русалок. В котором они должны были подтягивать хвосты. А иначе выгоняли со справкой: вот вам обычные ноги, а про хвост забудьте. Мне было жаль русалку – она не могла вернуться в техникум, чтобы плавать со своими подругами и дельфинами, вплетать в волосы жемчужные нити и извлекать морские симфонии из низкоголосых раковин. Тут, понятное дело, и не так зарыдаешь.
– Теперь у меня выбор невелик: или на рыбозавод, или замуж за Кемаля, пока зовет, – продолжала русалка. – Такие вот дела, пацан.
А вот что такое рыбозавод я, к ужасу, знал. Когда моя мама была с меня ростом, баба Света работала на рыбозаводе. Там издевались над крабами и рыбой самыми жуткими способами: отрубали головы, вытаскивали позвоночники, вытягивали красно-коричневые веревочки кишок, заливали маслом… Чтобы потом продать в магазине в железных банках с именами, фотографиями и датами смерти: «скумбрия в масле, 14. 05. 1983», «бычки в томате, 12.07.1980»… Я представил консервную банку с изображением прекрасной русалки, а потом жирного облизывающего кота Нины Алексеевны, и сердце мое сжал венец из кактуса, а из носа выскочила сопля.
– Эй, ты чего? Запоздалый шок? Бывает. Иди сюда, – и притянула меня к себе.
Я рисовал на ее янтарной коже изумрудные мазки и вдыхал свежий, женский, волшебный запах волос. Время было моим врагом, я не успевал вырасти и стать принцем, чтобы прямо здесь и сейчас, в нашей (уже нашей!) бухточке пасть на колено и предложить ей руку, сердце и целый мир. Но ничего все-таки не происходит бесследно, ибо я за какой-то час превратился из мальчика в пацана, всего за час.
– На рыбозавод нельзя! – я растер по лицу липкую боль первой в жизни потери. – Лучше замуж! – и, разбиваясь в ее глазах на два «я», спросил. – Он увезет тебя в далекие страны?
Русалка сжала между бровей тонкую морщинку, хмыкнула и свернула кукиш:
– Вот такие меня ждут далекие страны! Увезет к своей маме в горы, а сам будет пить и гулять. Козел!
– За козла не надо! Надо за принца! – сказал я.
– Этот козел тоже древнего горского роду. Все принцы давно женаты или работают в порту грузчиками. А у этого ко-о-пе-ра-тив! Буду с его матерью печь лепешки и прятать деньги в сундуки, всё равно их негде будет потратить. Такие дела, пацан, такие дела. Домой пора. Скоро Кемаль придет, надо кольца покупать, – и, махнув рукой, спрыгнула с камня, надела чешую на тоненьких бретельках, поправила льняные пряди волос. – Веди к выходу!
Я одевался как можно медленнее, боялся, что больше не увижу русалку. Хотел, чтобы она не смогла проскользнуть меж скал и стала бы моей пленницей навсегда. Но она протиснулась блестящей гибкой медянкой и уже издалека, обернувшись, крикнула: «Пока, пацан. Обещай, что не будешь козлом. Лучше Сенкевичем».
Вечером бабушка принесла двоякую новость: скоро приедет мама. Я чувствовал себя предателем собственной матери и желал, чтобы не было билетов. И по-настоящему тонул, стоя посреди сухого деревянного пола сарая. Ведь там, в бухте, я впервые поплыл. В первый раз так замечательно плыть. Даже просто так, безо всякой надежды.
Я желал видеть свою русалку и просил ночь включить долгий фильм о ней. Но вместо русалки приснился козел. С короной на рогах и золотым кольцом в носу. Он жевал траву и противно мекал «коопеееееератив». Утром баба Света сказала, что во сне я как будто кого-то пинал.
Днем я вспомнил, что на хорошую погоду надо кинуть копеечку, променять стакан газировки без сиропа на безоблачное небо. «На русалку» я был готов пожертвовать рубль. Из бабушкиного кошелька. Я верил, что счастье можно украсть. Вечером баба Света спрашивала, не видел ли я случайно денюжку с Лениным, обыскала мои карманы и вспорола подкладку у сумки, в надежде обнаружить Ильича там. Но нет. Ленин лежал на дне морском, как утонувший клад с пиратского фрегата, – железный гарант новой встречи с русалкой.
Обещанного три дня ждут. Я ходил в бухту. Но забросил прибрежное строительство. Я трогал ладошками тот камень, на котором сидела русалка. Смотрел на линию горизонта и думал, почему нельзя заглянуть за нее. Специально изо всех сил давил ступнями на песок, чтобы русалка увидела, – я жду. По ночам я слушал цикад и бабушкин храп, а еще как ветер поет ржавые песни под дверью сарая и просится внутрь, как пароходы в порту будят заспанное утро первыми гудками. Одержимый любовной тоской я с пристрастием разглядывал свое худосочную зеркальную плоть и впервые был собой недоволен: я был похож на коралловую ветвь – такой же кривой и ветвистый.
Три вечера подряд надежда отваливалась, как хвост у ящерицы, но лишь для того чтобы утром снова отрасти. Бабушка сказала, что ночами я звал «какую-то Алку». И русалка услышала и пришла.
– Привет, пацан, – помахала она, выходя из моря и переливаясь от водно-солнечной взвеси. – Хороший пляж, спасибо, что показал лазейку. Я вот местная и не знала, как сюда попасть. А со скал каждый раз не напрыгаешься.
Я высоко подскочил, так высоко, что практически достал ладошками желтый мяч в небе, потом побежал наперегонки с ветром, не обращая на обидное «шиш», которое он шипел мне в уши. Я почувствовал себя самым красивым, сильным и ловким. А еще очень захотелось писать. Пришлось быстренько раздеться и поступить как курортник.
– Ты бываешь тут каждый день? (я кивнул) Тогда завтра принесу тебе подарок, – пообещала она, глядя на мои омовения по пояс. – И не буду переживать, что снова утонешь.
От этих слов у меня перехватило дыхание, и между ребрами увеличились щели. Она переживает, она придет завтра. С подарком!
Вдали, между морем и облаками, проплыл многоэтажный лайнер.
– А мне свадебное путешествие не светит, – вздохнула русалка. – И вообще, я стою всего лишь как видеомагнитофон. Кемаль вчера матери притащил. И кассеты с фильмами. Французскими.
– Про что? – поинтересовался я, присаживаясь рядом с ней.
–Тебе такие нельзя смотреть, – улыбнулась русалка. – Ты еще маленький. Сколько тебе лет?
Я нагло прибавил себе два года и быстренько присыпал песком детсадовские трусы с мишками. Она рассказывала, какое ей сошьют платье, рисуя пальцами в воздухе то маленькие волны, то шторм. И что она не хочет такое, потому что будет похожа на мертвый атласный цветок. И что Кемаль против девичника, где можно плакать на плече у незамужних подружек и пить шампанское прямо из горла. В последний раз. И больше нельзя носить короткое и с глубоким вырезом, и блестящее, и каблуки тоже. А нужно только при-лич-ное!
Я ненавидел человека, которого даже не видел. Этого при-лич-ного Кемаля. Как он не понимает?! Ведь я – пятилетний – и то! В детстве так легко понять абсолютно все, это у взрослых даже самое простое становится сложным и путанным. Она не может без чешуи с глубоким вырезом! Она уже потеряла хвост, а теперь должна отказаться еще и от каблуков? Она не может без подружек и шампанского – они часть ее жизни. Она создана для того чтобы сверкать, смеяться, в обнимку с дельфинами покорять морские дали и доплыть до горизонта. И, главное, для того, чтобы спасать маленьких пацанов. Такая простая морская истина: она – РУСАЛКА!
– Пацан, ты чего совсем раскис? Давай лучше поиграем. Во что любишь?
– В шахматы, – зачем-то соврал я.
– Нуууу, где мы тут шахматы возьмем? – удивилась она. – Давай во что-нибудь попроще? Кто дальше кинет камень, а?
Она не подыгрывала, как мама. И было замечательно, что надо стараться изо всех сил и не проиграть с позорным счетом. Ее камушки, как зайцы, прыгали и скакали по воде, а мои тяжело плюхались и шли ко дну. В «кто дальше плюнет» и вовсе оказалась искусной плевуньей, я же захаркал только собственную тень. Потом мы играли в «море волнуется раз, море волнуется два»…
А бабушка играла в найди «чахлого внука». Я заметил ее на перекрестке: груженная продуктами баржа «Баба Света» шла прямо по курсу. Обогнуть незаметно и первым достичь калитки. Но на это ни малейшего шанса – улочка была узкой, а бабушка широкой. Пришлой менять тактику, идти в обход. Чтобы немного сократить расстояние, я попер напролом – через крапиву. Я сражался с кусачей ордой изо всех сил, топча ногами и снося верхушки палкой, но был ранен – жестоко, багрово, до волдырей. И, главное, все зря. Только я сунул голову между досок забора, как тут же был схвачен за ухо.
– Ах ты, паршивец! – радостно взвизгнула баба Света. – Так-то ты дома сидишь?! Ай-яй-яй! Нехорошо старших обманывать!
– Я только на минуточку, посмотреть, – оправдывался я.
– Послезавтра приезжает твоя мать, – баба Света произнесла «твоя мать» тоном, как будто моя мама никогда не была ее дочерью. – Пусть забирает такого внучка к чертовой бабушке!
И тут что-то дикое взыграло во мне, я дернул головой, освобождая ухо, и заорал:
– Ну и пожалуйста! У чертовой бабушки и то лучше! Даже в садике лучше! Я… Я больше никогда к тебе не приеду! И матроску твою не надену! – я бил наверняка. – Я – пацан!
Бабушка посмотрела на меня, как на сверчка, давшего скрипичный концерт посреди бела дня:
– Смотрите-ка, пожалуйста, пацан! – удивилась она. – Но в углу постоять все-таки придется!
Против углов я ничего плохого не имел. В углах можно было поковырять обои, освободить муху, запутавшуюся в паучьих интригах, или просто попинать плинтус. Но только не в тот раз. Тогда я сгорал заживо. Полыхало ухо, зудели крапивные метки. И, конечно же, жарким пламенем горело мое пацанское сердце.
Пока солнечная медуза погружала щупальца в море, я думал о подарке. Что это будет? Редкая жемчужина, которая стоит больше десятка кооперативов? Корона золотой рыбки, чтобы не пришлось самому закидывать невод в море? А может трезубец, чтобы возвращать русалкам хвосты и пронзить Кемаля, а заодно отменить послезавтра…
Действительность же оказалась иной. Надувной. В виде желтой утки с глазом, накрест залатанным черной изолентой.
– Батя «88»-м клеил. Не бойся, не пропускает, – подбодрила русалка. – Ну что, поплыли? – и скинула с себя сеть из серебряных нитей. – Сама вязала. Вот (вздохнула), в последний раз надела. Нравится?
– Очень, – кивнул я. – Надежная?
– Говорю же, не потонешь, – и напялила на меня спасательную утку.
– Я о сети, – буркнул я.
– А-а-а. Вполне надежная. Сколько я на нее красавчиков поймала! Люрекс не подводит! – подмигнула русалка и ткнула в драгоценные нити.
И тут мне открылась умопомрачительная тайна. У мамы была кофта с люрексом, на пуговках. Значит, мама тоже!.. Правда, никто не ловился.
– Вообще-то подводит, – и рассказал русалке про мамины неудачи: только раз пьяный в «Пельменной» пристал.
– М-да, в «Пельменной» ценной рыбы нет, пусть в ресторанах пробует. Пуговицы для старух – отрезать и выбросить, ячейки надо покрупнее, и на голое тело. Такая рыбалка начнется, – русалка прищелкнула языком, а потом задумалась. – Хотя маме можно и не на голое.
Море не желало принимать гадкого утенка и пыталось вытолкнуть на берег. Ревновало за каждое прикосновение к русалке, кружащей рядом. Как же мне хотелось сорвать траурный крест с непотопляемой птицы, но батя русалки разбирался в клеях. Тогда море залилось мне в уши, чтобы я оглох и не мог слышать свою русалку. Но я не сдавался! Я развернул крякву против волн, я лупил воду ладонями – наотмашь и ребром, и снова обрел слух, попрыгав на одной ноге. Потом мой надувной инвалид начал пускать пузыри, откуда-то из-под хвоста. Русалка хохотала и кричала «признавайся, пацан, это ты». Мне было жутко стыдно и совсем не смешно, и захотелось заклеить у бесстыжей птицы еще и жопу. Чтобы отвлечь внимание от срамной утки, я сделал деловое лицо и сказал:
– Завтра моя мама приезжает. Мы будем кататься на канатной дороге. И будем купаться. На другом пляже. И пить кислородный коктейль. А потом…
– В субботу в три у меня регистрация. Я больше не смогу сюда прийти. Жаль, правда? – грустно улыбнулась она.
Я погрузил лицо в воду, сделал вид, что рассматриваю мальков. А сам плакал, беззвучно и отчаянно. И море вдруг стало моим союзником. В море не видно даже русалочьих слез, что уж говорить о человеческих.
На берегу мы построили наш общий дом: неказистый и песочный. Без окон и дверей. Без единого деревца. Но все равно настоящий. А потом, смеясь, сломали его.
– Мы больше никогда не увидимся? – спросил я. – Даже в последний раз?
– Ты обещаешь не реветь? – она погладила меня по волосам. – Я терпеть не могу прощаться навсегда. Поэтому в субботу до обеда я забегу сюда, и мы скажем друг другу «до свидания», – и поцеловала долгим нежным поцелуем. В лоб.
Мы спрятали утку в камнях – до субботы, и написали на песке «Я +Ты». Без имен, без знака равно.
– Имена можно забыть, любовь может закончиться. А я и ты останемся, – сказала напоследок русалка и, путаясь в собственной сети, убежала. Не оборачиваясь.
Горизонт был чист и светел. Если бы я мог до него доплыть, то увидел – у него нет конца. У горизонта есть только начало.
Мама приехала не одна. В поезд без билета забралась плохая погода. Скрываясь от контролеров в багажном вагоне, притащилась из наших темных оврагов и выпала затянувшимся до самого субботнего утра дождем. Вот вам и канатная дорога.
На несколько дней сарай превратился в батискаф. По стеклам иллюминаторов текла и текла вода. Мир за бортом больше не кричал птичьими и детскими голосами, а лишь шелестел и хлюпал. У мамы ломило виски, у бабушки суставы, даже у морского дьявола ломило плавники.
Дождь смыл с набережной зной и ситцевые толпы отдыхающих. Под зонтом скучали дрессированный фотограф и мартышка в матроске, очень похожей на мою. И дым от мангалов стал едва уловимым и размытым от сырости. Свернувшись калачиком, накрывшись пледом, дремала Нина Алексеевна, и, свернувшись клубком, накрыв нос хвостом, дремал кот. Облака превращались в капли, капли становились ручьями, ручьи потоками, потоки реками, реки стекались в море. А море снова превращалось в облака. В этом зыбком и плавучем мире стабильными и уверенно вкусными были лишь мамины макароны «по-флотски».
Вечера мы коротали за сухопутными играми. Я победил в «съедобное-несъедобное», накормив маму и бабу Свету то кефалью, то Кемалем. Мама в «камни-ножницы-бумага». Бабушка в «глухой телефон». Но настроение было такое, словно мы все проиграли.
По ночам тускло светили мутные звезды и опухшая от выпитой воды луна. И сны выползали из-под подушки не южные, а про родной и холодный город, виделись рябиновые искры в сквере, а не белый песок, и снилась не прекрасная русалка, а просто ребята со двора. И просыпаться почему-то совсем не хотелось…
Хорошая погода вернулась лишь в день отъезда, который, как назло, оказался субботой. Заколдованный южный городок спасли туристы, накупив фруктов на рынке, и вода отступила. Солнце скакало по мраморным перилам, по лежакам на пляже, фотографировалось вместе с мартышкой и вместо парусов поднимало на лодках акварельные полотна радуг.
Продрогшая старая груша принимала солнечные ванны без меня, после завтрака надо было собирать вещи. Как же долго, чего мама возится так долго?! Я помогал запихивать так и не пригодившуюся тряпичную бесконечность в чемодан, а он, издеваясь надо мной, назад выталкивал из пасти разноцветные комки. Часы шли по расписанию, через сотню минут и тысячу секунд откроются шлагбаумы-стрелки, и поезд умчит меня за темные леса, за широкие поля… умчит взрослеть – навсегда, безвозвратно. Надо успеть!
– Ты чего такой грустный? Иди-ка обедать, – подозрительно взглянув на меня, позвала баба Света.
– Как будто от борща станет веселее, – ответил я. – Можно я немножечко погуляю.
– Конечно нет – сказала бабушка.
– Конечно да – сказала мама.
– Ну, хорошо, хорошо. Посиди в тенечке, – насупилась бабушка.
– Побегай на солнышке, – подмигнула мама.
Я был послушным сыном. Через минуту я уже несся к бухте.
Я поранил ногу об острые камни и принес жертву первой любви. Я так спешил… и не успел.
Русалка приняла предложение горного козла и стала кооперативной, а лоскуты ее платья превратились в десятки серебряных рыбок. Гадкий утенок вместе с ветром встал на крыло, но зажатый между волнами и скалами лопнул, и теперь висел на острой, как гвоздь, вершине.
Сказать «до свидания» пришла лишь морская грусть. Посидела рядом со мной на песке, потрогала ладонями воду, крикнула «кыш» надоедливым чайкам. И потихоньку ушла.
Море смыло «Я +Ты», написанные нами. Море всегда смывает то, что было, казалось, еще вчера. Но лишь для того, чтобы прибить к другому берегу завтра. Или через много лет.
P.S. Козлом я не стал. Сенкевичем тоже. Но облысел.
#Маючая_Елена