Легенда о Белом Воине/Легенда о Дари

Край солнца коснулся земли, яркое зарево окрасило небосклон, не красное, но оранжевое, что в этих краях случалось гораздо реже. Город засыпал, хотя белые палатки посреди пустыни сложно было назвать городом, но все, же он им был.
Только один человек не собирался засыпать, он гордо сидел на своем белом верблюде.
Вот солнце совсем зашло, и животное без понуканий тронулось с места. Резко похолодало. Но путников это не испугало, скорее им было бы странно и непривычно без столь резкого изменения температуры. Дорога предстояла неблизкая. Одинокий путешественник и его дромаде́р[1], это точно привлечет ненужное внимание и накличет беду. Но отчего, же только увидев эту странную пару, любители легкой наживы разворачиваются вспять? Будто белые одеяния скитальца и такой же белый верблюд вселяют страх. Или уважение? Только пустыня знает ответ, и она иногда раскрывает свои секреты.
— Ну что, Камар[2]. Быстрее?
Дромадер послушно ускорил ход, ни сожаления, ни грусти не было. В этом городе их ничего не держало, как и во всех других.
Маршрут давно уже был проложен, от одной стоянки до другой, так что неожиданностей и неприятностей не предвиделось.
Барханы — чистые и незапятнанные. Да и трудно запятнать то, что так быстро меняется. Одинаковые песочные горы для бедуина всегда будут разными, он слишком хорошо видит их изменчивость, и в этом их красота.
Ночь прошла быстро, холод сменился нестерпимой жарой, солнце слепило глаза. Теплая одежда была убрана в седельные сумки, бурдюки с водой прикрыты, чтобы не нагревались, лицо обернуто краем куфиё[3]. Все, можно идти, предстоит еще длинный, пустынный день.
И снова ночь, уже не такая холодная. Они добрались до первого оазиса на пути, следующий будет только через три дня. Пальмы закрывали ночное небо, небольшой источник тихо журчал, пересекая весь зеленый островок, питая и освежая его. Странное зрелище, повернешься одной стороной — перед тобой зеленый рай, другой — и перед тобой бескрайняя пустыня.
— Все, Камар, отдыхаем, — ласково проговорил человек, снимая поклажу с уставшего животного. Верблюд благодарно наклонил голову и пошел к роднику, хозяин отправился следом. Еще не скоро они доберутся до чистой и прохладной воды, надо подготовиться.
Бурдюки были наполнены, сумки с едой набиты инжиром, можно ложиться на ночлег. Не разжигая костра мужчина, пристроился к боку животного и укрылся пледом из верблюжьей шерсти.
Еще шесть дней пути, где каждый день походил один на другой, все та же пустыня, изредка сменяющаяся зелеными проблесками оазисов или пустынных миражей. И вот они пришли. Шумный палаточный город бедуинов посреди большого оазиса.
Арист[4] поморщился. Сложно после недели безмолвствия снова привыкнуть к шуму человеческих жилищ. Надо где-то устроиться, а еще поесть, инжир и вяленое мясо уже набили оскомину.
Но в первую очередь нужно пристроить Камара, а о себе он позаботится позже.
Белая палатка из верблюжьей шерсти очень ярко выделялось посреди оазиса, на фоне песка она почти бы сливалась с местностью. Но здесь город, можно и не прятаться. Устроившись у выхода, мужчина достал трубку и заправил ее табаком. Кальян он не любил, предпочитая европейскую привычку, хотя табак стоил очень недешево. Можно себе и позволить эту чудаковатость, семьи нет, родственников тоже, тратить больше не на кого.
Солнце клонилось к закату, город оживал, тут и там слышался говор немногочисленных жителей. Сегодня праздник пустыни, пустыня услышит, пустыня поймет — Великий праздник! Великий, для живущих в пустыне.
Раздался призывный стук дарбук[5]: праздник начался, надо идти.
—Ас-саля́му ‘але́йка, Арист.
—Ва-але́йка ас-саля́м ва-рахмату-Лла́х[6].
Мужчины крепко обнялись. Старик с улыбкой смотрел на молодого бедуина. В чем-то Джабир заменил отца страннику.
— Ты все же нас посетил?
— Я не мог пропустить праздник, — губы пытались растянуться в ответной улыбке, но замерли на полпути, так и не улыбнувшись. Когда долго не выражаешь чувства, трудно показать хоть отблеск своей пока еще не очерствевшей души. Но старому арабу было довольно и этого. Он благодушно похлопал его по плечу, признавая попытку.
— Да, праздник пустыни ты точно не пропустишь.
— Моя дарбука все еще у тебя?
— Да, храню как зеницу ока. Ты ведь нам еще сыграешь?
— Песню пустыни?
— Да.
Деревянный каркас, с натянутой кожей козы. Ничего особенного, но только им можно передать дух пустыни, ее мощь. Ритмичный перестук пальцами и ладонью, то тихо, то оглушительно громко, словно биение центра земли.
Арист сел в центре круга со своей дарбукой, отполированной до блеска от постоянного использования. Мужчина любовно погладил инструмент, приглушенно пробарабанил пальцами по кромке, вспоминая ритм. Потом, все набирая темп, закрыл глаза.
— Приди ко мне. Будь со мной. Мы всегда будем вместе. Ты мой… — Пустыня. Она зовет, она просит.
Инструмент запел, нет, не мелодично, как флейта или струнные, свой ритм. Биение сердца, шум песка и ветра.
— Дум-дум-текдум-текатек-дум-дум.
К первому голосу присоединились другие. Не столь яркие, чуть приглушенные, они добавляли новое звучание, ограняя алмаз, превращая его в бриллиант.
— Дум-дум-текдум-текатек-дум-дум.
Пустыня, она говорила, говорила сквозь песню и биение сердца, она слышала.
— Вы мои, я с вами, я вам помогу, но вы останетесь со мной навсегда…
Это не пугало. Пустыня учит, воспитывает, она как мать. Все вышли из нее и вернутся к ней.
— Дум-дум-текатека-думдум-дум-тектека-тек.
— Дум-дум-текатека.
— Дум.
И перестук ладоней звучит все тише...
Странник еще долго не открывал глаза, находясь во власти звучания. Сердце потихоньку успокаивало свой ритм — оно тоже участвовало в песне.
— Тук-тук-тук. Тук, тук…
Наваждение спало, он снова стал человеком, а не частью пустыни.
* *
Наевшись шинсафа[7] с фалашиа[8] и запив ароматным чаем, мужчина блаженно закрыл глаза, подставив лицо лунному свету.
— Надолго ты к нам?
— Завтра караван Гани отправляется в путь, я уже нанялся в сопровождение.
— Жалко, — Джабир сокрушенно покачал головой. — Давно мы с тобой не виделись, ты очень изменился. Мечешься загнанным зверем, никак не найдешь себе место.
— У меня никогда не было дома, куда я могу вернуться.
—Твой дом был со мной!
Арист прикоснулся к плечу старого араба.
— Джабир, ты меня всему научил, уважать и любить пустыню, понимать и выживать в ней!
— Научил, — старик тяжело вздохнул. — Но не показал, что в первую очередь нужно любить людей, — добавил он тихо.
Рассвет уже окрасил темное небо, Арист прочистил трубку и закрыл шатер. Караван отправляется вечером, а значит, есть еще время отдохнуть.
Белый верблюд мерно покачивался возле своих желтых собратьев, груженных поклажей. Тишина пустыни была нарушена частыми выкриками арабов. Сто голов верблюдов и десять человек-сопровождающих вместе с самим Гани.
Шел уже второй день перехода, пока все было хорошо. Караван неспешно шагал по желтому песку. Но путь будет занимать три недели и всякое может случиться, расслабляться нельзя.
— Арист, ты давно был в Марджане[9]? — мужчину догнал араб в серой джалабии[10].
— Давно. Говорят, что этого города уже нет, источник обмелел, оазис сохнет.
— Да, было. Но сейчас век новых технологий. Разрыли большой колодец и поставили насосы. Вода просто ушла ниже, оазис снова питают. На место старых бедуинов пришли новые, прогрессивные люди. Так скоро и не останется нас, простых старых кочевников.
— Махмуд, не преувеличивай, будет пустыня, будем и мы.
— Мертвая тропа, не расслабляемся, это обиталище «Скорпиона»!
— Арист, слышишь?!
— И слышу, и вижу, Факир, — кочевник нахмурился. Он не любил, когда в нем сомневались. Черные глаза горели решимостью и непримиримостью. Он выпрямился и пустил Камара иноходью[11], ружье уже покоилось в его руке, ожидая своего часа. Цепь барханов с двух сторон служила хорошим прикрытием для налетов.
Мертвая тропа не зря носила свое название, с обеих сторон возвышались скелеты «кораблей пустыни». Иногда здесь находили покой и сами кочевники. Но их хоронили на вершинах барханов, чтобы даже после смерти они могли видеть караваны. Возможно, здесь когда-то падет и «Белый воин» — лучше просторы пустыни, чем шумные города.
— Приготовились! Нас ждут!
Десять затворов прозвучали как один. Едва различимый безликий топот, превратился в топот восьмидесяти ног арабских скакунов.
Двадцать хорошо вооруженных всадников в четыре ряда — это больше чем сопровождающих каравана. Если хозяин каравана отдаст товар, они уцелеют, если нет… мертвая тропа получит свою жертву.
Белый верблюд и его наездник выступили вперед. Арист поднял скрещенные меч и ружье вверх, отблеск от стали был виден далеко — своеобразный маяк в пустыне. Кони придержали свой бег. От толпы всадников отделилась фигура на черном поджаром скакуне. Они встретились на равном расстоянии от своих групп.
— Неужели ты сменил сторону? Раньше отбирал, теперь защищаешь? Твое место было среди лучших разбойников, Аахреб эльх мельх[12]! — прокричал всадник, осторожно приближаясь к белому верблюду. — Твой конь был быстр, сердце безжалостно и жестоко, вы никогда не уходили без добычи. Тебе по праву называли — Дари[13]. И на что ты его променял? «Белый воин»?! Ты «Белый воин»! — араб зло рассмеялся. — Даже если черти оденутся в белые одеяния, они будут более благочестивы, чем ты!
— Я изменился. Три дня в пустыне под палящим солнцем не проходят бесследно. Я многое понял, — спокойно проговорил Арист, стараясь, чтобы пустынный ветер не разнес во все стороны его слова.
— Да, три дня не проходят бесследно, солнце испекло тебе мозги.
— Времена меняется. Нас перебили. Нет смысла оставаться на темной стороне.
— Ты струсил? — человек расхохотался в голос. Его смех поддержали соплеменники.
— Хочешь проверить? — черные глаза наполнились гневом, обещая очень скорую и жестокую расправу. — Ты же знаешь, мы не победим, но пятерых я унесу с собой, еще двоих раню, да и кони будут основательно подпорчены. Но первым умрешь ты, и тебе уже будет все равно, последую я за тобой или нет.
Всадник отвел ружье.
— Я знаю тебя и верю. Но ты не сможешь защитить все караваны, так что и мне всегда будет нажива. Прощай, Дари.
Он повернул своего скакуна.
— Мы еще встретимся, — громко крикнул, подняв ружье.
— Я даже не сомневаюсь.
Караван двинулся дальше.
* *
Только ночь видела этот танец, танец двух сабель. Луна освещала голого по пояс мужчину. Его смуглое тело испещряли шрамы от ран и ожогов[14]. Он тренировался в пустыне, где его никто не мог увидеть. Легкое скольжение по песку, молниеносные удары попеременно одним и вторым клинком, или обоими сразу. Быстро и ловко. Но нужно ли это?
Короткие клинки на верблюде не действенны ни против конницы, ни против пеших, это оружие хорошо лишь на арабском скакуне. Для одногорбого животного у него был меч в три локтя и ружье. Так зачем же эти изматывающие тренировки? Неужели он хочет вернуться?
Танец сабель продолжался, они ловили невидимого противника в перекрестье, рассекали воздух, отражали блики луны. Босые ноги вычерчивали ровные круги на песке. Один круг, второй, третий. Все ровно и четко, только это больше не приносило радости.
— Наверно я все-таки струсил.
— Держись, я с тобой. Все будет хорош-ш-шо… — прошелестела пустыня, обдувая песком.
Поможет, она сильнее человеческих слабостей.
* *
— Это последний караван в этом месяце. Скоро сезон бурь, больше перегонов не будет.
— Значит, мне придется задержаться здесь.
— Это не так уж и плохо.
— Наверно, но все же неуютно.
— Иногда нужно посидеть на месте, выкурить кальян, подумать о жизни. Может, ее пора менять? Завести семью, детей?
— Я не курю кальян, мне больше нравится трубка.
— Это было не главное, — Гани улыбнулся — Ты хороший воин, с тобой на караваны стали нападать гораздо реже. Но пора подумать о себе.
Бедуин закрыл глаза и прислонился к спине прилегшего верблюда.
— Я думаю о себе, — Арист взмахнул руками — Все просторы пустыни — мои, любой путь, любое направление! Только выбирай!
— Что же ты оставишь после себя?
— Я оставлю себя пустыне.
Араб доброжелательно похлопал по плечу Ариста, поднимаясь.
— Я жду… — шелестела пустыня за огромным зеленым оазисом.
«Я приду, — мысленно отвечал на зов кочевник. — Жди».
Дни тянулись бесконечно долго. Странник уже забыл, насколько сильно он может чувствовать тоску по дороге. Буря временно стихла, чтобы через неделю прийти снова. Пейзаж за оазисом очень изменился. Там где были величественные барханы, лежала равнина. Затем та стала извилистым холмом… Только человек всю жизнь проживший в пустыне может найти дорогу.
— Ты уже уходишь?
— Я и так сильно задержался здесь.
—Ты не успеешь.
—Успею. Пустыня зовет.
Еще один закат, прощание с городом и снова в путь. Верблюд радостно ускорил шаг. Ему тоже надоел простой.
— Я здесь! — радостный крик огласил пустыню, разбиваясь о песчаные дюны.
Озарённая светом луны пустыня была счастлива. Ее дитя снова с ней.
* *
— Тише, Камар, — всадник ласково похлопал животное по загривку. — Мы еще успеем насладиться дорогой. Неделя пути. Трудный путь, но такой прекрасный. Два путника и бескрайний пустынный мир. Смотри! Перекати поле. Оно провожает нас. Скоро мы даже таких растений не увидим, но нам не привыкать.
Дромаде́р согласно плюнул в песок.
— Ох и упертое ты животное. — Камар кивнул головой, потом мотнул, будто сомневаясь в правильном ответе. Бедуин засмеялся.
Поднимался рассвет, солнце уже прогревало песок с неимоверной скоростью.
— Наверно, нам будет не жарко в аду? Не правда ли?
Верблюд оставил эту реплику без внимания, видно, он никогда не задумывался о том, куда потом попадет. Да и есть ад или рай для верблюда, даже такого величественного, как Камар?
— Гляди, мы не первые, кто выбрался в пустыню в затишье. Вот тут проходил караван, небольшой, голов тридцать, тут зверье мелкое бегало. Не одни мы тут. А вот и свежие следы, ночью только.
Проходя холм за холмом, все дальше углубляясь в пустыню, Арист вспоминал свое детство. Они жили тогда в городе — обычные дома на берегу небольшого озера. Прекрасный вид открывался из детской на голубую гладь, извилистый инжир и финиковую рощу на горизонте. И воздух, спокойный и свежий, без дикого завихрения песка, готового забраться и в нос и в глаза. Рай.
Но, видно, кровь матери была сильнее, и он с самого детства сбегал в пустыню, пренебрегая водной гладью. Арист так и не научился плавать. Когда родители умерли, ему шел всего восьмой год, он покинул дом, став кочевником.
Сильным он был, а еще упёртым и злым, только это и помогло ему выжить. Сын арабки и еврея. Две разные, противоречивые религии — мусульманство и иудаизм. Арист не прижился ни там, ни там. Он ненавидел городских детей — слишком разные стремления и помыслы. Городские отвечали ему тем же. Босоногий мальчишка с черными горящими глазами, непримиримый ни к одной вере, не исполняющий ни одного закона, кроме закона силы. Очень часто отец вытаскивал его из драк, мать проливала горькие слезы, пусть даже он и не видел ее их — не принято у арабок показывать свои чувства. Мать Арист понимал и любил больше, чем отца, но поделать с собой ничего не мог, и еще много материнских слез было пролито по блудному сыну. Но его вера — пустыня, его бог — ветер.
Сколько лет прошло, все давно покрыто пылью времени, а он ни разу не посетил могилы отца и матери. Но он их помнит, а значит, они с ним.
Первые годы жизни в пустыне были самыми тяжелыми. Да, в детстве он сбегал сюда, но прогулки под луной или жарким солнцем — ничто по сравнению с познанием жизни пустыни. Когда просыпаешься и видишь вокруг лишь песок. Когда от жара лопаются губы и горит лицо, если его не закрыть платком. Когда еда — это вяленое мясо и сушеный инжир в долгом пути. Вместо половых досок — ковры, расстеленные прямо на песке. А ночью настолько холодно, что подумываешь о теплом доме. Но самое страшное — это нехватка воды. Он так привык мыться раз в день и не сразу приучил себя к обычаю кочевников. Когда свободная одежда прилегает только к плечам и мелкий песок обмывает тело, очищая от соленого пота, шлифуя от частичек отмершей кожи. Настоящие кочевники моются только два раза в жизни: при рождении и после смерти.
От воспоминаний Арист невольно вздрогнул. Камар почувствовал настроение хозяина, повернул голову и замедлил шаг.
— Все хорошо, идем.
Верблюд мотнул головой и снова ускорил шаг.
Как было больно, когда впервые распухли ноги из-за горячего песка. Он не мог даже ходить, лежал в палатке целыми днями. Ноги покрылись язвами и начали гнить, мальчик почти умирал, питаясь финиками и остатками воды. Ему было так жалко себя, он хотел домой, проклиная себя за то, что не остался в городе, не стал обычным человеком, не окончил школу, не научился плавать. Мысль о воде была мучительна, почти сводила с ума. Он был один в пустыне, без единого источника воды рядом. Грязный и оборванный. Этого ли Арист хотел, когда мечтал о свободе? В полубреду мальчик услышал, как открывается полог палатки. Лунный свет осветил смуглое лицо в серой, почти черной куфие.
—Так, что у нас тут? — мужчина внимательно осмотрел ноги мальчика, прощупал их. Арист тогда сжал зубы от боли, но не промолвил ни звука. Но когда мужчина принес нож и разжёг костер возле палатки, забился в угол, скуля от ужаса.
— Если ты не перестанешь себя вести как струсившая девчонка, то останешься без ног.
Не было выбора, он терпел, когда ему вскрывали и промывали язвы, когда прижигали ноги раскалённым железом. Со временем такая медицина стала привычна, но этот раз он не забудет никогда.
Его звали Джабир, он был старым кочевником, сопровождал караваны, редко сидел на одном месте. Ни семьи, ни детей. Оборвыш стал его сыном. Шесть лет он обучал найденыша традициям бедуинов, показывал, как выжить в пустыне. Говорил, что она живая, ее надо любить и уважать. Арист внимал, изучал, спрашивал. Жизнь кочевников, особенно сопровождающих больших караванов, трудна и опасна. Набеги случались часто. В одном из таких набегов украли Ариста. Что же было дальше? Дальше были прекрасные арабские скакуны. Он был молод и наивен. В нем не было жажды нажив, но мальчик мечтал показать себя. Душа стремилась к приключениям их он и нашел.
Шайка Джахмы, называющая себя черными скорпионами, была хоть и не очень могущественной, но вполне удачливой. За годы, проведенные под его началом, Арист научился стойкости и выносливости, уверенности и жестокости. Зверства, которые он творил, вселяли ужас в души бедуинов. Арист бывал очень жесток. Да, по праву ему было дано имя «Дари». Только благодаря ему шайка средней руки стала вселяющей ужас. При одном упоминании об Аахреб эль мельх у людей вставали волосы на голове.
Трудно сказать, откуда это в нем появилось. Почему убивал, когда можно было только ранить, почему не миловал ни своих, ни чужих? Стремился доказать что-то? Но что можно доказать убийством и грабежом? Реки крови были пролиты, и не всегда добыча стоила этого.
Караван в пятьсот голов. Тридцать хорошо обученных разбойников и пятьдесят вооружённых человек, ждавших нападения. У них не было шансов. Все были убиты, кроме него. В назидание остальным он был привязан к столбу, его ожидала долгая и мучительная смерть. Пустыня, голод или просто жажда должны были забрать его жизнь. Три долгих дня Арист ждал смерти и думал. Он думал, когда жара почти вводила в беспамятство, а холод пробирал до костей. Ветер стал приносить песчинки, готовя могилу, потихоньку засыпая его. Не одеждой, мудростью он стал, «Белым воином» пустыни. Через три дня следующий караван подобрал его. Ариста не узнали, да и можно ли было узнать в сожжённом на солнце человеке со смирившимися, почти потухшими черными глазами разбойника, вселяющего трепет и ужас?
Арабского скакуна сменил верблюд, сначала обычный, желтый бактариан[15], а потом ему подарили Камара, и он уже никогда больше с ним не расставался.
— Бедуин, «Белый воин», помогающий и охраняющий, – пусть это будет моей сутью. Поныне и навеки, – клялся Арист пустыне.
* *
Ночное небо в пустыне — это что-то особенное. Столько звезд, что плохо видно созвездия. Сплошной ковер сверкающих точек. Млечный путь окрашивает небо разноцветным лоскутом. Неправду говорят, что ночное небо черное. Нет, оно синее, фиолетовое с розовым отливом и мириадами ярких звезд. Тот, кто видел ночи в пустыне, не забудет их никогда.
Кочевник смотрел на небо, наслаждаясь его красотой. Много преданий сложено жителями пустыни о звездах. Без них кочевники, никогда не нашли бы дороги в пустыне.
Только по путеводным звездам можно найти путь.
Ночь — это вдохновение, под светом звезд и луны рождаются самые мудрые мысли и решения.
— Подумать о себе, о продолжении? — Арист набил трубку. — Кто-то всегда рядом, о ком-то нужно заботиться... Может, это и неплохо?
Три дня оставалась до оазиса, они не успевали. Уже были признаки, предвестья скорой бури. Все стихло, ни одного живого звука, шума ветра; душно. Необходимо было подготовиться, пара часов, и одиноких путников может погрести заживо в толще песка. Кочевник выкопал яму и на самое дно спрятал бурдюки с водой, прикрыв остальной поклажей. Еще оставалась место ему самому.
Камар лег на песок. О нем можно было не беспокоиться. Природа позаботилась: длинные двойные ресницы и клапаны в носу спасали это выносливое животное от песка. Человеку было сложнее. Зарывшись в песок и спрятав воду поглубже, можно выжить.
Через четыре часа Арист осторожно выбрался из укрытия, достал воду и остальную поклажу. Верблюд уже отряхивался от нанесенного на него песка.
Буря прошла, можно было снова отправляться в путь.
Еще день одиночества, и он услышал конское ржание. Странно, до города далеко, а кони по пустыне долго не выдерживают — они хороши для быстрых набегов. Камар без понуканий остановился. Ему самому было интересно, что же это за глупые люди не жалеют своих животных, выгоняя их почти на верную гибель.
Три всадника, ружья, сабли.
-— Здравствуй, Арист.
— Здравствуй, Каид. Где твои собратья по оружию?
Человек на черном скакуне горько рассмеялся.
—Ты приносишь несчастье. Ты знаешь, второй караван за твоим сильно уменьшил нашу численность. Даже твои пять и два не подкосили бы нас настолько. Это новый набор. Молодые и необъезженные. А еще их слишком мало.
— Нельзя меня винить в собственной неудаче.
— Ты прости меня, но мои люди хотят есть, и кто-то должен быть виноват, виноват и наказан.
И прежде чем мужчина успел ответить, один из кочевников выстрелил бедуину в бок. Белая одежда и белый верблюд окрасились ярко-красным.
Его почти без усилий выдернули из седла и бросили на песок. Камар был взят по уздцы. Животное коварно врезало одному из разбойников в колено, и тот упал, но два других привязали верблюда к лошадям и стали тянуть по песку.
Арист смотрел вслед удаляющимся всадникам, ему не было жалко ни сумки с поклажей, ни денег. Но Камар заменил ему и людей, и семью.
-— Я отомщу.
Поднявшись, он побрел в пустыне, зная, что не дойдет. Не мог просто лежать, хоть и тратя последние жизненные силы.
* *
Он снова увидел ее, женщину, полностью сотканную из песка, дух пустыни. С самого детства она приходила, а потом, видно, забыла его. Теперь пришла и протянула к нему руки.
— Сын мой, приди ко мне, мы станем единым целым, ты будешь видеть, как проходят караваны, будешь чувствовать, как ползают скорпионы по тебе, впитывать солнечное тепло и лунный холод. Переступи ту грань, что отделяет тебя от меня. Хватит страдать! Смерть... Смерть! Соединит нас! Только закрой глаза.
— Еще рано, матушка, я еще не готов.
— Тебя ждут еще большие страдания, я хочу уберечь тебя, дитя мое.
— Я все смогу.
— Не все страдания нужно переживать.
— Я хочу жить.
Женщина тяжело вздохнула, подошла и поцеловала его в лоб. Губы были по-человечески теплые.
— Мне жаль, тебе не стоит жить. Я дала тебе выбор, и ты сделал свой. Следующая наша встреча будет очень нескоро.
* *
Первый раз глаза пустынного волка обманули его. Прекрасный оазис, притягивающий влагой и прохладой, оказался миражом. Из последних сил он протянул руку в сторону прекрасного видения, и глаза его закрылись.
Ветер ласково, но беспощадно засыпал песком путешественника. Но караван успел вовремя, не дав свершиться воле природы.
— Я хочу жить!!
— Сколько он бредит?
— Три дня
— Он поправится?
— В пустыне нельзя болеть, она любит сильных, слабых она забирает в числе первых.
— Он не слаб, он выкарабкается.
— На все воля Бога.
— Аллаха!
— Что бог, что Аллах, это все наивысший разум, и он один как его не назови.
— Он выкарабкается…
* *
Разноцветный потолок, поддерживаемый подпорками в виде узловатых лап, тканевые перегородки… Нет, это не рай и даже не ад — шатер. Голова болела, хотелось пить, Арист повернул голову в сторону выхода и заметил два силуэта. Они вели очень интересный разговор.
— Почему ты считаешь, что твой бог единственный? — вопрошал женский голос. Приятный голос, мелодичный.
— Амира! Я никогда такого не говорил! Бог один, как его ни назови, хоть Аллахом, хоть Иисусом, хоть Буддой! — голос был немолодым, с хрипотцой.
— Аллах един, он правит всем, он направляет нас.
— О господи! Упрямая девчонка!
— Это моя вера! А как же твоя терпимость к другим религиям?
— Это невозможно, как вы не можете понять, что между людьми нет разницы, религия и цвет кожи не имеют значения.
— Нельзя всех обратить в свою веру, тогда придется перестраивать всю культуру. Что останется от нас? Мы сольемся в одном одинаковом потоке. Мы будем похожи, как капли воды, так редко выпадающие в пустыне.
— Даже капли воды разные.
— Но слишком похожи, чтобы разбирать, в чем их суть.
— И все же глупо относится к человеку плохо только потому, что он другой веры.
— Ты жалуешься на плохое обращение? По-моему, мы были добры к тебе, Охран, несмотря на другую религию и твое еврейское происхождение.
— Я врач, я нужен вам.
— Ни один врач-мужчина, не лечит женщин-бедуинов, ты первый.
— Это честь для меня.
— Это доверие.