Дурашка часть 1

Лицо у начальника ОРУИМ было настолько расстроенным, что Палыч невольно почувствовал себя единственно в этом виноватым и угрюмо молчал, не найдя что ответить, хотя еще минуту назад в голове крутилось столько аргументов в свое оправдание, что хоть издавай отдельным пособием для начинающих адвокатов. А Седой (фамилия у начальника такая - Седой, Андрей Андреевич) уже в который раз принялся бесцельно переставлять предметы на своем столе, и видно было что расстроен не на шутку, совершенно искренне, и тягостен ему этот разговор, и не начать его не имел права, должность у него такая. Тягостен не только потому, что приходится разнос устраивать подчиненному, хоть и в мягкой форме (не посмел бы он орать на Палыча), а потому, что говорить малоприятные вещи приходилось именно Палычу, который когда-то, уже много-много лет назад, натаскивал его, Седого, как опытный пес молодого кобелька, и во многом своей успешной службой Седой именно Палычу и обязан. И не Палыча вина, что Андрюшка Седой нынче подполковник и начальник отдела, а Палыч со своей школой милиции только до капитана и старшего участкового и сумел дослужиться.
Седой, в который раз уже, передвинул тяжелое пресс-папье, припечатав его к полированной столешнице, пристукнув, словно судья молотком, словно приговор объявил, и, горестно вздохнув, продолжил:
- Удивляюсь я Вам, Виктор Павлович. Опытнейший участковый, почти тридцать лет в органах, всегда были примером для молодых сотрудников. Но за последний год показатели у Вас - хуже некуда. Сейчас подвожу итоги полугодия - у Вас самый низкий процент почти по всем видам правонарушений. Ну, разве что Губайдуллин, Салихов и Нефедов позади Вас идут. Так ведь они новички, работают всего ничего, а у Вас опыт, и какой! В чем дело, Виктор Павлович?
Палыч напряженно вздохнул, посопел как паровоз, шумно выдохнул, открыл рот и..., обмякнув, тускло и казенно ответил:
- Виноват, товарищ подполковник, буду исправляться.
Теперь Седой вздохнул, и нервно закурил, словно собираясь с духом перед тем, как сказать самое неприятное. И понимали оба, что играют обязательный формальный спектакль, и из роли ни тот, ни другой выйти не могли. Палыч понимал что на Седого начальник горотдела давит, и Седой понимал, что Палыч это понимает и даже сочувствует ему в глубине души, но спектакль этот гребаный с раскрываемостью и отчетностью, не ими начатый однажды, поломать не могли...
- В общем, Виктор Павлович, мне неприятно об этом говорить, но начальникгоротдела однозначно мне дал понять... В будущем году у Вас будет уже тридцать лет выслуги, повод для достойного ухода на пенсию более чем весомый. Боюсь, нам придется расстаться. Вы извините. Я как мог Вас отстаивал, но...
- Да нет, чего же...- Палыч косо усмехнулся.- Все правильно. Да я и не собирался дальше служить, куда уж дальше-то? Так что все правильно... Разрешите быть свободным?
- Идите, Виктор Павлович. Пойдите домой, отдохните, время уже позднее.
Уже возле двери Палыч обернулся и мягко, по-отечески, чего не делал уже много лет, сказал:
- Да ты, Андрюшка, не расстраивайся. Твоей-то вины в этом нету. Дряхлому псу под амбаром помирать, а не двор сторожить...
И вышел, осторожно прикрыв дверь. А Седой зло ткнул сигарету в пепельницу и грязно выругался в пустоту:
-... вашу мать!!! Человек по делам давно полковника заслужил, если не выше, а его пинком под зад только за то, что не умеет бумажкой отчитаться и перед начальством прогнуться. На хер, завтра же к министру на прием запишусь. Кровь из носу, а майорскую звезду я старику выбью...
Домой Палыч, конечно же, не поехал, ни к чему было. Жена уже вторую неделю гостила у племянницы в Саратове, детей у них никогда не было, а от телевизора Палыч отвык давно, и смотреть на экран ему временами даже казалось диким. Потому в пустую и запыленную квартиру он приходил за полночь, только перекусить наспех холодным ужином, и завалиться в постель. В опорном пункте ему привычнее и уютнее, особенно в позднее время, когда народ там не толчется по поводу и без повода.
Завернув по пути в ночной магазинчик, Палыч купил чекушку водки, колбаски на закуску и пачку навеки любимого "Беломора", все реже и реже появлявшегося в продаже. И устроился в своем крошечном кабинетике, уютно, как и хотелось. Еще бы выговориться было кому, излить наболевшее, но Антошки Лебедева с соседнего участка уже не было, да и не получилось бы с ним беседы. Больно уж шустер Антошка, нахален, и не в меру сообразителен. Участковым ходит не по привязанности к профессии, а ради ценза, необходимого для поступления на юридический. Слов нет, через годов несколько выйдет из него словоблудливый адвокат или прожженный следователь. Вот только людям от общения с ним невесело будет.
Хлопнув рюмашку, Палыч смачно закурил беломорину, подперев голову рукой и понимающе глядя на висевший на противоположной стене плакат "ПЬЯНСТВУ - БОЙ!". Пьяный мужичонка на плакате, отшлепанном в местной типографии лет двадцать назад, Палычу был знаком до последней черточки, до самой мелкой бесовской смешинки в глазах. И Палыч ему вроде брата родного, столько лет уже друг на друга смотрели что, вроде как, и сроднились. И с годами, Палыч все отчетливее это осознавал, мужичонка уже не казался ему явлением отвратительным, а становился вроде бы нормальным русским мужиком, в сравнении с тем, что творилось за стенами опорного пункта...
Тук-тук-тук-тук-тук... В дверь постучали как-то слишком робко и едва слышно, но Палыч чутким ухом звук сразу уловил, чекушку под стол спрятал и метнул в широко раскрытый рот горстку лаврового листа, чтобы запах перешибить. И только после этого отозвался:
- Входите, не заперто.
Дверь, однако, не открылась, только снова, как будто, постучали, просительно и беспорядочно. Тук... тук, тук, тук... Тук, тук... Тук...
Ткнув папироской в пепельницу, Палыч вполголоса ругнулся:
- Что за хренотень? Кому неймется в такую пору?
Подойдя к двери, он широко распахнул ее, и выглянул в темный коридор. Потом прошел до лесенки, ведущей из полуподвала на улицу, и, вернувшись к двери, заметил забившуюся в угол маленькую собачонку, лохматую, худую и, по всему видно, с рождения глубоко несчастную, нелепо сгорбившуюся над огромным голым мослом, в котором уже и запаха мяса не осталось. Собачонка мурыжила этот мосол как самую свою последнюю надежду в этой жизни, и кость, катаясь по полу, постукивала шишковидным концом по тонкой перегородке Палычева кабинета: тук... тук, тук,тук...
С минуту Палыч задумчиво смотрел на псину, склонив набок голову и засунув руки в карманы форменного плаща. Потом широким жестом распахнул дверь кабинета и сипло предложил:
- Ну, входи, коли пришла. Ты не первая здесь такая. Мамки приходят, коли дите пропадет, жены приходят, просят мужей-алкашей усовестить. Бабки на внуков жалуются, внучки на дедов, соседи на соседей. А недавно мужик просил супружницу свою привлечь для беседы, чтобы не изменяла. Теперь вот ты... Входи, за жизнь поговорим, решим, что дальше делать будем.
Псинка жалко и недоверчиво посмотрела на Палыча, вроде, ободренная его мирным тоном, но все же с опаской поглядывая на его огромные, сорок четвертого размера, ботинки, густо смазанные дешевым и вонючим сапожным кремом. Потом все же рискнула, шмыгнула в кабинет, и моментально забилась под скамью у стены, выставив наружу маленькую круглую мордочку, густо заросшую пепельного цвета лохмашками, из-под которых поблескивали круглые темно-карие глазенки. Прогрохотав ботинками к столу, Палыч угнездился на своем стуле, снова закурил и, оценивающе посмотрев на собаку, сочувственно спросил:
- Жрать, поди, хочешь? Вижу, хочешь. На, перекуси, чем богат.
Ломоть колбасы плюхнулся прямо под черный и мокрый нос псины. Осторожно потянувшись, она сцапала кусок, вмиг проглотила, утробно икнув горлом, почти не жуя, так, что от спазма слеза на глазах выступила, и выжидающе посмотрела на Палыча. Тот, несколько растерянно, пробормотал:
- Однако... А у меня ведь больше и нет ничего. Разве что водки тебе предложить?
От водки псина отказалась. Зато нашла под лавкой заплесневелый кусок хлеба и вмиг его сожрала, едва ли не быстрее, чем колбасу. Поняв, что больше ничего ей не светит, печально вздохнула, положила мордочку на лапы и вдумчиво посмотрела на Палыча. Дескать, ты поговорить хотел? Так давай, начинай...
И Палыча будто прорвало. Давно он не говорил так горячо и страстно, изливая душу приблудышу, который, поди, и сотой доли не понимал из того, о чем рассказывал седой участковый. Тут был и сегодняшний разговор с Андрюшкой Седым, и химичивший с протоколами Антошка Лебедев, штрафовавший по восемь раз в месяц одного и того же пьяницу, чем и выполнял план по правонарушениям и профбеседам, и собственное его, Палыча, неумение пустить пыль начальству в глаза, отчего и попал на старости лет в отстающие, и уехавшая к племяннице жена, которой наплевать на его работу, так что и поделиться больше не с кем своими бедами.
- Ты пойми, псина, я ведь не лентяй, не жох какой-нибудь. Я же все по-честному. Правонарушений мало? Так я ж их профилактирую, потому и мало. Что толку бумажки писать, ежели человек о себе постоянной заботы не чувствует, а дебошир, пьяница, наркоман моего контроля не видят? Лучше я пацана из трудной семьи нянчить буду, чтобы он в колонию не попал, чем на него кажин месяц бумажки писать. Соображаешь, глупая тварь? Только это ему лучше, а мне - гроб...
А глупая тварь сонно щурилась, разомлев в тепле после октябрьского холода, и сочувственно кивала лохматой головой, временами вежливо подскуливая и постукивая по грязному полу облезлым хвостом. А может, просто извинялась по-своему за то, что вздремнула невзначай в разгар патетического монолога этого смешного, но, безусловно, доброго дядьки. А то, что он добрый, она хорошо знала, понасмотрелась всяких на своем веку. А потом и сама стала подскуливать, жалуясь на свою бездомную и голодную жизнь, и так они и беседовали "за жизнь" еще долго, и вторая чекушка оказалась у Палыча на столе, и приблудышу еще перепал большой шмат дешевой, но необычайно вкусной колбасы. И хорошо им обоим было, от понимания, от тепла и хмельного уюта казенного кабинета и душевной беседы...
Наутро, придя на работу, Палыч не особенно и удивился, обнаружив собачонку покорно сидевшей возле двери его кабинета и, как и накануне, широко распахнув дверь, улыбнулся, и сказал, как о само собой разумеющемся:
- Входи, работать будем...
А вечером, поздним уже, когда нормальные люди спать укладываются, они снова сидели в донельзя прокуренном кабинете, Палыч помаленьку употреблял водочку, псина жевала бутерброд с колбасой, и беседа лилась неторопливо и плавно. "Бу-бу-бу..."... "Вау-у-у-у..."... "Бу-бу-бу..." "У-у- вау-у-у..."
Через неделю Палыч совсем привык к их совместным посиделкам и домой совершенно не торопился, хотя жена уже приехала из гостей и ежевечерне ворчала на него: « И где ты пропадаешь, старый леший? Совсем уже от дома отбился со своей работой...". Палыч только смущенно хмыкал в усы, с покряхтыванием укладываясь в постель, и ничего не отвечал, боясь быть поднятым на смех за свою блажь.
А еще неделю спустя он очень удивился тому обстоятельству, что вот они уже полмесяца как знакомы, а он до сих пор не знает, как величать свою собеседницу. Мысль эта пришла ему в голову неожиданно, прямо посреди его очередного жаркого монолога, и была настолько очевидна, что Палыч замер с раскрытым ртом, а псина удивленно вскинула с лап мордашку и, склонив на бок голову, точь-в-точь, как Палыч, вопросительно уставилась на него.
Пожевав губами, Палыч наставительно сказал:
- А ведь тебе имя надо дать. Как-то не с руки все время на "ты" окликать. Как же тебя зовут-то, а? Тузик? Шарик? Нет, надо как-то по-женски... Жучка... Нет, не то... Пальма? Тоже не годится... Как же тебя звать-то будем, дурашка?
При последнем слове псина крутанула головенкой раз, другой, словно пробуя на вкус мягкое и совсем не обидное слово, говоря всем своим видом: « Дурашка? Извольте, с нашим удовольствием. Такое в жизни слышать приходилось!.. Торгаши на рынке крыли исключительно матом, буфетчицы в кафешках и забегаловках кричали такое, что своим детям постеснялись бы повторить. А уж собратья четвероногие на своем, собачьем, такие эпитеты вслед гавкали, что никакой самый маразматический и похабный человеческий гений не изобретет, в силу незнания собачьего диалекта и его нюансов и оттенков. Так что "Дурашка" - это очень мило. Это очень даже ничего..." И Палыч, заметив ее реакцию, довольно пробормотал:
- Ага, понравилось?! Вот Дурашкой и будешь. Слышь, нет? Дурашка, Дурашка... Фью, фью, фью, фью...
Правда, на другой день язва Антошка Лебедев, подшучивавший на Палычем непрерывно, несколько обгадил отличную, как показалось Палычу, идею. В первый раз услышав, как капитан окликает псину, Антошка, белокурый верзила с солидным баритоном, пророкотал: « Как, как ты ее зовешь? Дурашка?". И заржал, жеребец, опошлив такое милое и безобидное прозвище. Потом замолчал, посерьезнел малость и сказал:
- Палыч, Господь с тобой. Это же кобель. Ты его хоть раз гулять выводил, или он у тебя все время самотеком? Я уж который раз вижу, как он за углом писается. И что характерно - лапу задирает. Прям как ты, когда честь отдаешь. И вообще, придумал бы что-нибудь пооригинальнее.
Палыч чуть помолчал, подозвал Дурашку к себе, пощупал в паху, и, убедившись в Антошкиной правоте, тем не менее, несгибаемо сказал:
- Ты, Антошка, дурак, и уши у тебя холодные. Может, он и кобель, но ему кличка эта больше идет за его мягкость и бабье умение сочувствовать. Ты вот тоже кобель, и не по полу, а по сути, хоть и ногу в сортире не задираешь. Так от тебя понимания и доброго слова никто сроду не слышал. Да уж и не услышит, наверное, оригинал ты хренов.
Словом, полаялись, как водится, и каждый при своем мнении остался. Но еще пару недель спустя, когда снег уже плотно лег на землю и от мороза потрескивали стекла в низких полуподвальных окнах, и Лебедев вынужден был переменить свое мнение о Дурашке. А дело было так...
К посетителям Палычева кабинета Дурашка уже привык, и не особенно обращал внимания на их частенько непотребный вид, удивляясь только, почему Палыч, такой умный и добрый, приглашает к себе этаких охламонов. Все они (или почти все) были какие-то потертые, обшарпанные, с неприятным запахом изо рта, что чувствовалось даже на расстоянии. Вроде бы, и пахло от них, как и от Палыча, водкой, но все же неприятно до тошноты, как Дурашка ни старался забиться в самый дальний угол кабинета. А Палыч почти каждого встречал приветливо, как старого и доброго знакомого, и неизменно приглашал войти, и не отпускал, пока не наговорится, и не напишет какую-то, безусловно, важную бумажку с нелепым названием "протокол". Причем с ударением на первом слоге. Правда, разговоры эти были совсем иными, не теми, которые они вели с Палычем долгими вечерами, неприятными какими-то, хотя Палыч, в отличие от второго хозяина кабинета, которого добрый Палыч называл то Антошкой, то лейтенантом, никогда голоса не повышал, не сердился и не кричал. Это Дурашка остро чувствовал, что неприятны такие разговоры ни Палычу, ни его собеседнику. Чувствовал, и удивлялся, почему Палыч зовет к себе в гости людей, с которыми говорить не хочет. Правда, Палыч, оставаясь наедине с Дурашкой, объяснял все это коротким, как лай, и злым, как рычание, словом "служба". Ну, служба, так служба. Раз Палыч это делает, значит, так надо...
А вот эта баба, явно торговка с рынка, понасмотрелся Дурашка на таких, была, в отличие от других, не тихая и услужливо-виноватая, а злая, крикливая и наглая, как ротвейлер Стинг из соседнего дома. Она и в кабинет вошла не как все, своими ногами, а внесли ее два здоровых мужика в форме, как и у Палыча, под руки, и силой усадили на лавку. Потому что она сама садится не хотела, а норовила бухнуться на пол, и все время выла, как голодная собака на луну, из чего временами можно было различить: « Детушки голодные... паразиты, житья не даете... я мать-героиня..." Наверное, как Дурашка сообразил, где-то у нее кутята, которые жрать хотят. Что такое "мать-героиня" он не понял. Зато Антошка, прикрикнув на бабу, зло прервал ее: «Сука ты, а не мать героиня!..". Ага, сука - это понятно, всех прежних Дурашкиных подружек именно так и называли... Дурашка более вдумчиво посмотрел на воющую бабу и попытался себе представить, как бы он ... Кхм, кхм... Нет, никак себе такое представить невозможно. Дурашка смущенно покрутил головой и поглубже забился под скамью. Наверное, Антошка извращенец. Вот и Палыч то же самое про него говорит...
Лебедев рявкнул еще раз: "Заткнись!" и остервенело придвинул к себе бланк протокола.
- Слушай, Баранова, ты меня уже затрахала. Я же на тебя только за последние полгода двенадцать протоколов составил, сколько можно? Неужели штрафы не надоело платить? Или выручка от продажи все покрывает? Ты смотри,- он пощелкал ногтем по трем бутылкам водки на столе, вынутым из сумки Барановой.- За продажу "паленки" есть ведь меры и построже.
Баранова, перестав выть, огрызнулась, как в лицо плюнула:
- А ты докажи что я продаю! Может, я себе взяла?
- Ну да, при твоих-то пятерых ртах да без мужика каждый вечер по паре литров употреблять. Не жирно?
- Жирно не жирно, сколь ни есть - все мое. Ты моих доходов не считай.
Палыч, до сих пор молча сидевший за своим столом, негромко сказал:
- Тебя бы, подруга, высечь хорошенько, да прилюдно - вот тебе и протокол,
вот тебе и штр...
- Ага! Сейчас! На, секи!!!
Взвизгнув от избытка чувств, Баранова вскочила со скамьи, вздернула все свои юбки и показала Палычу жирный зад, обтянутый сиреневыми трусами. И плюхнулась на скамью, как ни в чем не бывало, закинув ногу на ногу и закурив вонючую "Приму". Палыч с Лебедевым на такую выходку никак не прореагировали, а оба сержанта, покуривающие в коридоре за раскрытой дверью, дружно заржали молодым, сильным и похабным гоготом. И Дурашка, скосив глаз на жирный бабий зад, смущенно спрятал морду под лапой. И чихнул. Потому что сапоги клятой Барановой оказались в непосредственной близости от его носа, и запах от них был резким и неприятным. Никто на это и внимания не обратил, мало ли от чего псина могла чихнуть? Но когда сержанты, докурив, вошли в кабинет и потеснили Баранову на лавке, так, что ее сапоги снова оказались под носом у отодвинувшегося Дурашки, пес зачихал, как из пулемета застрочил - очередями. Палыч недоуменно посмотрел на Дурашку, удивляясь с чего бы это неприхотливая псина вздумала чихать, и перевел взгляд на сапоги Барановой, рыжие, давно не знающие крема, с кое-как подклеенными подошвами.
продолжение следует
#АлексейКлёнов