Хамелеон Рассказ студента биофака.

Часть 1. (ужасы)
Автор Сергей Капрарь.
#ХамелеонАвторСергейКапрарь
I
Однажды апрельским вечером, когда я работал над своей магистерской, посвященной членистоногим паразитам, в нашу коммунальную квартиру вошли двое. Я услышал их голоса в общем коридоре. Один голос принадлежал собственнику комнаты, соседней с моей.
– Комнат всего пять. Здесь снимает студент, тихий и спокойный, вечно в своих занятиях. В дальней комнате – молодая вдова, Северинова, с младенцем. Много шума они не производят, младенец очень тихий. Надеюсь, мать с чадом вас не спугнут. В первой живет пожилая женщина, пенсионерка, она собственник. Божий одуванчик. Две комнаты пустуют. Ваша – вот здесь.
Я услышал, как открылась дверь в соседнюю комнату. На посторонние разговоры я предпочел дальше не отвлекаться и продолжил работу.
На следующий день познакомился с новым соседом. Его звали Матвей Федорович Колокольцев. Это был мужчина неопределенного возраста. Он одевался, как интеллигент дореволюционных времен. Его манеры были ярко выраженными артистичными. Он изъяснялся витиевато, двигался плавно, словно хищник перед броском. При первой встрече поведал о том, что пишет новую книгу. В общем, типичный представитель петербургской богемы – мог декламировать стихи, цитировать классиков и сыпать метафоричными шутками.
Я вел уединенную жизнь и с соседями почти не пересекался. Впрочем, совсем не видеть соседей в коммунальной квартире было, конечно, невозможно. Дом старого фонда, по доброй традиции Петербурга, душ располагался на кухне, относительно просторной, даже с двумя плитами – газовой и электрической, с неработающими – опять же, по традиции – духовками.
Новый жилец поначалу прекрасно вписался в распорядок квартиры. Он не производил ни малейшего шума за моей стеной, не водил посторонних, не слушал музыку, почти не покидал своего жилища. С Колокольцевым мы пересекались только в общем коридоре и изредка вступали в вежливые разговоры. Впрочем, я не стремился поддерживать общение с этим человеком.
А вот Колокольцев, видимо, решил, что ему непременно нужно со мной подружиться. Он вдруг взял за привычку стучаться ко мне по вечерам.
Сначала я открывал ему нехотя– из чистой вежливости я поддерживал с ним социальный контакт, полагая, что новому человеку в квартире необходимо познакомиться с соседями. Колокольцев с каким-то преувеличенным интересом спрашивал о моей учебе. Его заинтересованность казалась мне наигранной. Узнав, что я пишу магистерскую о паразитах, в последующие вечера он заходил и делился мнением о прочитанных накануне научных статьях по моей теме. Взгляды его по данному вопросу меня нисколько не интересовали, и я начинал испытывать еле скрываемое раздражение к этому человеку.
С детства я предпочитал одиночество. Потому и не жил в общежитии университета или в хостеле, зная о шумных нравах моих сверстников. Скромная помощь родителей позволяла мне снимать комнату в живописном в своей мрачности центре Петербурга. И вот мое уединение нарушал посторонний человек, чья назойливость стала выводить меня из себя, хотя я и был достаточно терпелив к его визитам.
Впрочем, что-то еще внушало мне чувство неприязни к Колокольцеву. Сначала я грешил на свою замкнутость, следствием которой могла стать легкая социопатия. Но нет, новый жилец вызывал у меня стойкое чувство неприязни по совершенно иным причинам. Сначала они были не очевидны для меня, потом несколько прояснились.
Я уже говорил, что Колокольцев – человек богемный, он вел разговоры с непременными возвышенностью и экзальтацией. Но не это смущало меня. Его жестикуляции отличались вычурностью, но как будто искусственной, неестественной. Его плавные движения были в какой-то мере неловкими, угловатыми. Наконец, его лицо двигалось неправильно, словно мимика запаздывала или вовсе не следила за высказанной Колокольцевым мыслью. А глаза – ярко-синие, большие – и вовсе казались недвижимыми, словно смотрел он всегда только в одном направлении, в одну точку– или вовсе смотрел в никуда. Невольно наблюдая за этими большими странными глазами, я как-то заметил для себя, что зрачки Колокольцева не сужаются и не расширяются от перемен в освещении. И тогда я понял, что хочу избегнуть каких бы то ни было великосветских бесед с этим странным человеком.
От Колокольцева не укрылась моя неприязнь. Он не стал досаждать мне своим обществом, и вскоре мы с ним виделись только в коридоре или на кухне.
Я никогда не следил за повседневной жизнью людей, проживающих со мной на одной территории. Брянцева, милая пенсионерка из первой комнаты, и Северинова с ребенком не доставляли мне никаких хлопот. Их жизненный уклад согласовывался с моим идеально. А вот привычки нового соседа несколько обратили на себя внимание – как раз тем, что выбивались из «привычек» нашей квартиры.
Я заметил, что Колокольцев очень много готовит. На кухне он проводил буквально весь вечер, приготовляя такое количество пищи, что хватило бы на небольшое семейство. Казалось бы, что такого, человек умеет готовить и любит плотно поесть. Но как-то сопоставив то количество пищи, которое Колокольцев уносил к себе, с фактом, что на кухне он кашеварит ежевечерне, я невольно задумался о том, насколько же мог быть ненасытен этот человек.
От меня он отстал и завел поверхностную соседскую дружбу с Брянцевой и Севериновой. При встрече он неизменно здоровался со мной на вы, я отвечал ему легким кивком. Сложившееся положение вполне меня устраивало.
II
Спустя месяц я стал замечать странности в нашей квартире.
Как-то раз на кухне я почувствовал легкий посторонний запах. Вероятно, из-за моей внутренней педантичности я имел склонность подмечать малейшие изменения в устоявшихся привычках и вещах – будь то даже атмосфера внутри помещения, где я постоянно бывал.
Запах казался непривычным, и я не мог определить его источник. После предпринятой мной уборки он исчез.
На следующий день я снова почувствовал его – по-прежнему легкий, неуловимый и неопределимый. Неловко говорить, но и в туалете тоже появилось чужеродное амбре. И хотя внутри такого помещения, как правило, всегда пахнет специфически, но теперь, ко всему прочему, там пахло неправильно.
Обсуждать такие деликатные вопросы – как, впрочем, обсуждать любые другие, – я ни с кем не мог – сказывалась моя замкнутость. Я предпочел купить освежитель воздуха и распылять его всякий раз при посещении туалета.
Что касается кухни, то посторонний запах там со временем только усиливался. В душевой кабинке, довольно маленькой, он давал о себе знать еще сильнее. Я чувствовал в нем что-то мускусное, животное и болезнетворное и понимал, что в квартире, где живут здоровые люди, так пахнуть не должно.
На этот вкрадчивый смрад стали жаловаться и Брянцева с Севериновой.
– Дима, вы не знаете, что это у нас случилось? – спрашивала меня вдова. – У нас что-то с трубами?
Мы вызывали сантехников, но те ничего подозрительного не обнаружили. С вытяжкой в доме было не всё в порядке, конечно, но раньше в квартире присутствовала лишь легкая затхлость, свойственная некоторым старым домам. Тем не менее, после проветривания проблем с затхлостью не возникало. А вот новый чужой запах не выветривался вовсе.
Колокольцев ни на что не жаловался. Жизнь его протекала в неизвестном для меня ритме. Чем он жил, работал ли – я не мог сказать наверняка. Когда Брянцева на кухне обратила его внимание на стойкое неизвестное амбре, он лишь улыбнулся:
– Старые дома, Клавдия Васильевна, старые дома. У них ветхие легкие, и они дышат гнилью.
А на следующий день, когда я вернулся с учебы, я услышал в коридоре очень сильный и одуряющий аромат мужского одеколона. Из кухни выходил Колокольцев. Увидев меня, он улыбнулся одними губами, неловко поклонился и поздоровался. Проходя к себе, я понял, что шлейф из всевозможных сочетаний духов и одеколонов оставил за собой наш таинственный безызвестный писатель.
С тех пор, как он взял себе за правило душиться каждый день так, будто хотел затмить ароматами всё сущее, пресловутый смрад на кухне слегка уменьшился.
Всё это показалось мне подозрительным.
В туалете иногда по-прежнему пахло неправильно, но после одеколонов Колокольцева там вообще теперь была сущая пытка для носа.
Лежа как-то на диване и пытаясь уснуть, я вдруг подумал и будто тут же убедил себя, что Колокольцев, несомненно, болен. И именно он источал, как и некоторые люди при определенных болезнях, «отвратительные миазмы».
В последующие дни я решил немного понаблюдать за Колокольцевым, чей рацион как будто увеличился. С тех пор, как он заселился, нельзя было сказать, что он прибавил в весе. Наоборот, я заметил, что он даже похудел. Его руки несколько ссохлись, а лицо, казавшееся круглым при первой встрече, уменьшилось. В движениях появилась едва уловимая суетность, нервозность, отчего бодрые интонации в его голосе казались теперь еще более фальшивыми.
Общаться с ним я не желал. И теперь к первоначальному раздражению добавилась и неприязнь. Считая этого человека больным, я испытывал к нему легкое отвращение и старался лишний раз не пересекаться с ним. К тому же, своими неестественными, дергаными движениями он попросту вызывал во мне едва осознаваемый страх. Его глаза, казалось, не могли принадлежать живому человеку – настолько ненатуральным был их взгляд, устремленный в некую пустоту. И даже жалость я не мог к нему испытывать, потому что сталкивался неизменно с бытовым отвращением. Находиться в помещении, где побывал Колокольцев, мне было очень неприятно.
Вскоре я получил подтверждение – достаточно пугающее и мерзкое – своим худшим опасениям.
С некоторых пор Колокольцев стал подолгу принимать душ. Естественно, это легко заметили в коммуналке, где на четырех взрослых жильцов была только одна кухня, она же ванная комната, и часы посещения душа между нами, старыми жильцами, как-то сами собой распределились так, чтобы всем было удобно. Брянцева была женщиной очень спокойной, несмотря на возраст и, как правило, сопутствующую ему сварливость. Северинова, казалось, и вовсе была немного влюблена в импозантного мужчину-интеллигента, всегда вежливого и предупредительного, рыцаря из бульварных романов. Обе женщины поддерживали с Колокольцевым теплое общение, ведь он мог говорить на многочисленные интересные темы, внося разнообразие в их жизни. На новую привычку соседа, который повадился занимать душ на несколько часов, они как будто не обиделись. Впрочем, и странностей, которые раздражали, а иной раз пугали меня, они будто не замечали.
После очередных долгих купаний Колокольцева в душе, я зашел на кухню, едва не поругавшись с ним. Говорить я ему ничего не стал, потому что предпочитал не лезть с нотациями к другим людям, равно как и не хотел, чтобы с таковыми обращались ко мне. Кроме того, я всегда старался избегать конфликтов и привык подстраиваться под изменяющиеся условия, будь то люди, быт или жизненные обстоятельства.
Я чуть не прыгнул в душевую кабинку – настолько сильно мне не терпелось принять душ, – и отшатнулся от нее с подавленным в горле криком. Во мне в тот момент смешались удивление, недоумение и отвращение.
На полу кабинки валялся ошметок человеческой кожи.
III
Этот кусочек человеческой плоти, лежавший в душе, выбивался из моего привычного взгляда на мир. Волнение, которое я испытывал, было следствием потрясения – никогда в жизни не мог бы я представить, что попаду в подобную ситуацию. Мои глаза бегали туда-сюда, будто искали скрытую публику, что могла наблюдать за мной и хихикать над моим положением.
Я взял резиновые перчатки, наклонился внутрь кабинки и аккуратно поднял кусок плоти. Превозмогая страх и отвращение, я приблизил его к своим глазам. В ноздри мне ударил сладковатый аромат гнили. Я тотчас выбросил свою находку в мусорный пакет, быстро оделся и выбежал на улицу выбросить мусор.
О душе в тот день я не мог больше думать. Кухню я драил несколько часов, применяя всевозможные дезинфицирующие средства, но даже тогда она казалась мне рассадником заразы.
Что ж, Колокольцев был болен, это я понял наверняка. Но чем?
Перебирая статьи в Интернете в поисках зацепок, я не нашел ничего, что могло прояснить для меня вопрос. Первые мои предположения были – проказа или сифилис. О кожных болезнях, о всем их многообразии, я, как и многие, не знал почти ничего.
Симптоматика проказы и сифилиса не подходила под то, что я замечал у Колокольцева. Оставалось лишь гадать об истинном недуге моего богемного соседа. Прочитав сколько-то статей по кожным заболеваниям, я лишь накрутил себя и забил голову всевозможными ужасами.
В сущности, я ничего не знал о Колокольцеве. Его образ жизни был для меня тайной. Вечно занятый по учебе, я не имел возможности наблюдать за ним денно и нощно. На моей памяти, он почти не выходил из комнаты и даже из дома. Казалось, Колокольцев только и делает, что сидит у себя или выходит за покупками, или упражняется в кулинарии.
На следующий день я увидел, что он готовит на кухне, а на его правой руке была плотная кожаная перчатка. Окинув взглядом этого человека, я невольно вздрогнул – с каких пор Колокольцев носил только закрытую одежду? Руки скрывались под длинными рукавами, шея плотно перевязана пурпурным платком, на голове красовалась старомодная шляпа с узкими полями. И эта перчатка сразу заставляла вспомнить эпизод прошлого дня.
Колокольцев заметил меня и улыбнулся одними губами.
– Поранил руки во время готовки, стар я становлюсь и немощен, – сказал он, видя, что я не отвожу взгляда от его перчатки.
– Матвей Федорович, – сказал я, – вчера я обнаружил… Вы ничего не хотите сказать? Вы…
Я не мог подобрать слов, сильная дрожь охватила мое тело. Он стоял передо мной, а запах гнили будто преследовал меня.
– Дмитрий, о чем вы? – удивленно вскинул брови Колокольцев. – Мне кажется, вы совсем утомились за своими штудиями. Может быть, вам нужна помощь?
С этими словами он вдруг взял меня за локоть левой рукой. Его хватка была стальной, словно он зажал меня в тиски, но что хуже всего – ладонь отдавала обжигающим холодом. Прикосновение этой ладони вызвало у меня приступ тошноты – казалось, что она только деревяшка, рука куклы, обтянутая тонкой кожицей.
Глаза Колокольцева – большие и холодные – вперились в меня, а вежливая улыбка на его лице потускнела, уголки губ стали опускаться и всё его лицо как-то странно напряглось, охваченное спазмом.
Я вырвал свой локоть и без слов ушел к себе. Дрожа от омерзения, я достал влажные салфетки и тер свою руку, к которой прикасался этот ужасный человек. Затем я сорвал с себя футболку и протер всё свое тело салфетками несколько раз, пока не упал на диван и не затрясся от ужаса.
Брянцева мне вечером заметила как бы между прочим:
– Кажется, Матвей Федорович наш занедужил. Хворый он какой-то.
Я ничего не отвечал, держа в уме одну лишь его ужасную руку, эту нечеловеческую хватку и неестественный холод как будто неживой плоти.
Жизнь не готовила меня к такому. Как вести себя в подобной ситуации, я не знал. Вызывать полицию, врачей? Пусть проверяют этого странного Колокольцева? Пусть сажают на карантин, лечат? Лишь бы подальше от меня…
Продолжение следует…