Единственная непростительная вещь часть 2

Однажды мать упомянула, что во дворе утром снесли старую водонапорную башню, установленную там задолго до моего рождения. Это была отличная возможность проверить мою теорию. Я зашел в материну комнату, на улицу не глазел. Позже я вернулся в это воспоминание и обнаружил за окном всю ту же накренившуюся вышку с прямоугольным баком. Она не исчезла из проекции и после того, как я побывал по-настоящему на улице и убедился в ее отсутствии там. Только когда я посмотрел из окна в действительности, увидев вместо башни бетонное основание с торчащими из него обрезками труб, вышка сменилась им и в описываемом воспоминании.
Еще интереснее то, что если в реальности я, предположим, видел со спины неизвестного мне человека, а в воспоминании обходил его, незнакомцу или незнакомке «подрисовывалось» какое-никакое лицо – в зависимости от моих догадок относительно их внешности, возраста, а иногда и пола. Открытый в проекции шкаф, содержимое которого являлось для меня загадкой, стабильно оказывался пустым. Неизведанное помещение – тоже, и его размеры редко совпадали с реальными. На мольберте у уличного художника стояла картина, изображавшая местный пейзаж со случайного виденного мною ракурса, причем всегда в стиле Федора Васильева. За каким-нибудь гаражом находилось продолжение близлежащих кустов, забора, тропинки и тому подобного, хотя в действительности там могло быть что угодно.
Знаю, это немного не вяжется с историей про водонапорную башню, поскольку я своими глазами видел, что ее сломали, и мозгу ничего не стоило стереть этот объект из воспоминания.
Так вот, согласно немудреной гипотезе, рабочая память моего мозга восполняла пробелы в проекции двумя способами. Если я видел искомый элемент в другое время, мозг «вклеивал» аналогичный фрагмент из более раннего или позднего воспоминания, где это попадалось мне на глаза с необходимого ракурса. В противном случае в ход шло воображение, и недостающие визуальные детали «рисовались» им. Но только до определенной степени небольшие – на внушительные пространства оперативки не хватало, и мозг, охреневая от моей вседозволенности в перемещении по иллюзорному миру, просто оставлял там пустоту.
Не исключаю, что если бы такой способностью обладал кто-либо другой, он мог бы развивать ее, со временем обучаясь добавлять в проекцию новые области вроде улиц, зеленых массивов или даже замков с драконами. Но я до этого не дошел.
Однако я вдоволь наразвлекался и «на минималках», повторно оказываясь в малознакомых местах и выясняя, как много была способна привнести туда моя фантазия. Самый впечатляющий опыт в этом плане был связан у меня, пожалуй, опять же с воспоминанием из малолетства.
Родители повезли трехлетнего меня навестить родственников, и в чужом городе обнаружился парк для малышни. Там меня сразу привлек лабиринт, входом в который служил распахнутый рот каменной головы витязя, увенчанной остроконечным шишаком. Лабиринт был запутанным и таил несметное количество ржавых лесенок, истертых горок, затхлых темных башенок, трухлявых деревянных мостиков и грязных лазов в стенах. Даже подобие подземелья было, сырое и зловонное. Пройти все это великолепие от начала до конца мне так и не удалось, и когда спустя многие годы я возвратился, научившись контролировать себя, в это воспоминание, лабиринт оказался в прямом смысле безграничен. Новые ходы появлялись отовсюду, и преодолевать их можно было нескончаемо долго. И всякий раз, когда я попадал туда, структура лабиринта преображалась – неизменной оставалась только та его часть, которую я успел когда-то исследовать в реальности.
7
Я сидел перед черно-белым телевизором и отстраненно смотрел какую-то невразумительную позднюю передачу, смахивавшую не то на артхаусный мультфильм, не то на чрезмерно затянутый музыкальный клип.
То лето выдалось аномально жарким, но еще неприятнее было нашествие на город гигантской саранчи. Гнусные серые твари, каждая размером с палец, заполоняли с наступлением темноты улицы, залетали в дома, лезли под одежду, хрустели под ногами и пожирали любую растительность на своем пути. Прям какая-то библейская напасть. По утрам всюду можно было лицезреть тысячи саранчовых тушек, размазанных по дорогам и земле колесами транспорта и подошвами пешеходов. Восстановлению природного баланса также способствовала местная популяция дворовых кошек, активизировавшаяся после заката и охотно поедавшая вредителей.
Не имея кондиционера и возможности открыть окно (беспрестанно ловить и выкидывать обратно рвавшихся на свет шипасных кабанчиков, при любой возможности изрыгавших на тебя какую-то коричневую гадость, было тем еще занятием), я мучился в квартире, нагретой за день до температуры доменной печи.
Мои мысли были обращены к Мире, которой не стало в прошлом году. Не проходило и дня, чтобы я не думал о ней. В моих воспоминаниях Мира представала все красивее – вероятно, потому, что я просто-напросто забывал, как она выглядела на самом деле. А наше недолгое знакомство казалось мне теперь еще более светлым и неповторимым.
Я почти убедил себя в том, что не мог быть причиной ее смерти, но за все это время у меня так и не хватило смелости проверить. Я, помимо прочего, боялся увидеть ее такой – неодушевленной голограммой, механически повторяющей то, что некогда делал живой человек. Но как же мне вместе с тем хотелось еще один раз взглянуть на нее и услышать ее голос.
Под минорные звуки фортепиано из телевизора вылезла светлая фигура. Нет, не из моего телевизора, а из того, что показывали по нему. В эфире вырисовалось обширное полутемное помещение с несчетным количеством колонн, среди них стоял на высоких ножках пузатый ламповый ящик с рогатой антенной. И из его экрана появилась трафаретная человеческая фигура: сперва голова, затем плечи, руки, торс. Высунув наружу одну ногу и поставив ее на черно-белый плиточный пол, фигура прекратила движение, словно кто-то схватил ее с той стороны за другую, да так и оцепенела.
И кто бы мог подумать, что эти странные образы вдруг перещелкнут что-то во мне, вырвав из прострации, в которой я увязал последние девять месяцев.
«Нужно сделать это, прямо сейчас!» – прогремело в голове.
Миру это, конечно, не вернет, но по крайней мере я буду точно знать, чиста ли у меня совесть. Слова следователя о недоказанности насильственной смерти девушки вселяли надежду, что я в самом деле был здесь ни при чем. Да и психоделик являлся не настолько сильным, чтобы я слетел с катушек и лишил кого-то жизни. Оставался только страх перед встречей с этим фантомом, застывшим в моей памяти, как неосторожное насекомое в куске янтаря.
Я выключил телевизор и освещение, плеснул на кровать холодной воды, лег в эту лужу и закрыл глаза. Из-за волнения у меня долго не получалось сосредоточиться. Мысли бегали взад и вперед, и я никак не мог подобрать подходящий момент, с которого стоило приступить к возвращению.
Но вот частые удары саранчи в окно стихают, и меня окружают звуки пустой улицы пополам с шумом музыки вдали. Изнуряющая духота сменяется зябкой свежестью, появляются запахи грязи, перепрелой листвы и чисто осенней ночной прохлады. Я размыкаю веки.
Слева и справа от меня теснятся низкие трехэтажные дома: давно не белые, с облупленной штукатуркой и крошащимися цоколями. Из неопрятных клумб торчит невзрачная куцая хвоя. Развороченный тротуар, перевернутые мусорные баки. Между тусклыми кривыми фонарями чернеют обрезки темноты, скрывающие какие-то другие детали этого унылого пространства. Лишь огромная урожайная луна да прожекторные лучи, рассекающие воздух над крышами, смутно напоминают о магии той ночи.
Примечательно, что если я возвращался в воспоминания, где был пьян или шмалил, восприятие оставалось обычным, без размытого изображения и искаженных звуков. Так и здесь – никаких эффектов, сопутствовавших употреблению галлюциногена.
Подпрыгивая в седле, я еду, покрытый грязью, по булыжной дороге и мотаю туда-сюда головой. Как интересно мне, должно быть, было здесь после приема стебля. Брать себя под контроль я не намерен: даже если за углом скрывается маньяк, я не увижу его сейчас, если не видел тогда.
Переднее колесо велосипеда попадает в открытый водоотвод, я теряю равновесие и торможу, выставив ногу. Громко выругиваюсь. Озираюсь по сторонам, чтобы охватить всю панораму вокруг, и вижу на балконе Миру, смотрящую прямо на меня.
Фонарный свет бросает на лицо девушки заостренные тени, придающие ему беспокойный вид. Она выглядит совсем не так, как записано в моей памяти. Мы с минуту играем в гляделки, затем я отворачиваюсь и таращусь на толстые полосы света в небе. И снова на Миру. Та в свою очередь обращает взгляд назад, внутрь квартиры, и сразу возвращает его на меня. Наконец, разводит руками. Это я помню.
– Привет! – радостно выкрикиваю я и энергично машу, как идиот, рукой.
Мира неуверенно здоровается и опять непродолжительно смотрит за свою спину. В ее хрупком голосе слышится слабая дрожь. Я явно не понимал тогда, что что-то было не так, но теперь прекрасно это вижу.
– Тебе нравится музыка? – продолжаю орать я.
– Эта или вообще? – девушка старается не показывать своего замешательства, но ей плохо удается.
– Эта, конечно… Ты че в самом деле?
Я не узнаю ни это место, ни ее, ни себя. Вид и поведение у меня однозначно невменяемые, и причина, по которой Мира сейчас впустит к себе первого встречного, должна быть чрезвычайной. Она в который раз бросает взгляд через плечо и вплотную прижимается к перилам, будто хочет оказаться как можно дальше от своей спальни. Тени немного отступают от ее миловидного лица, на нем застыл испуг. Да что же там такое?!
– Не особенно, – Мира демонстрирует натянутую улыбку, в которой мне, тем не менее, мерещится больше искренности и нежности, чем во всех улыбках моих немногочисленных бывших пассий. У меня разрывается сердце. Требуется прикладывать все силы, чтобы справляться с эмоциями и не позволять себе быть выкинутым ими.
После короткого молчания я предлагаю девушке присоединиться ко мне. Она опасливо осматривается, не преминув заглянуть в комнату, и отвечает отказом. Я испускаю неудовлетворенный вздох и произношу отвратительным самоуверенным тоном:
– Может, тогда я к тебе?
Долгая пауза.
– Ага, давай, залезай…
Если это ирония, то определенно напускная. Пока я забираюсь по лестнице, Мира несколько раз окрикивает меня. Я пропускаю ее возражения мимо ушей. Судя по всему, так ей на деле и хотелось – не быть в тот вечер одной. Хоть это и говорило, выходит, о том, что конкретно я был интересен ей лишь постольку-поскольку. Я просто оказался под рукой.
Встаю возле нее. Правый глаз девушки рассекает ярко-красный изломанный сосуд, губы вздрагивают, раздуваются ноздри. Она растерянно закидывает за ухо волосы, и я замечаю на ее ладони фиолетовую татуировку в виде непонятного символа.
Напуганное, абсолютно беззащитное существо. Хотелось бы обнять ее, да только смысла в этом ноль: на ощупь Мира будет как мраморная статуя. Еще больше меня тянет элементарно повернуть голову вбок и убедиться, что спальня пуста. Делать это опять-таки бесполезно, ибо в реальности я туда в данный момент не смотрел, и даже если там кто-то находился, я его так не увижу. Потому выпадать из сценария воспоминания крайне нежелательно. Нужно ждать.
– Ты разве не знаешь, что такое ирония, а?! – Мира обдает мое лицо горячим дыханием. От нее пахнет медом или чем-то еще душисто-сладким.
Я манерно пожимаю плечами и хочу сплюнуть вниз, но промахиваюсь и смачно харкаю на перила. Ну не сука ли? Девушке, впрочем, все равно.
– Ты пьяный, как я погляжу? – спрашивает она, украдкой косясь на балконную дверь.
– Угу…
Мира, немного подумав, просит меня разуться и впускает в квартиру. В комнате, помимо нас, оказывается, естественно, только кот. Каким бы обдолбанным я тогда ни был, уж кого-то еще заметил бы.
– Пойдем я дам тебе уголь, – приглашает девушка, покидая спальню.
– Можно я лучше тут посижу, а ты мне его принесешь?
Не получив ответа, я плюхаюсь в глубокое мягкое кресло, потревожив покой кота. Лилейный питомец девушки, безмятежно дремавший до этого рядом, встает и элегантно потягивается.
Мира молча уходит. Я смотрю ей вслед, и вот тут-то мне начинает открываться источник ее тревоги.
Сперва я замечаю в полутьме коридора необъяснимую деталь, которой там быть не может и не должно. Она попадает в мое поле зрения всего на мгновенье, после чего я как ни в чем не бывало продолжаю рассматривать комнату. Но она там точно есть, и я, как назло, не спешу смотреть туда снова. Чувствую сквозь проекцию, как напрягается каждая мышца моего лежащего в кровати тела. Если сейчас же не успокоюсь, меня непременно выкинет.
Я увидел, что на стене в коридоре сидит, притаившись, паук причудливой расцветки, радикально не вписывающийся в окружающую обстановку. Крупный, как птицеед, только не такой жирный и с меньшим количеством лап.
В мою голову пока даже не закрадывается догадка, что это такое, и я урезониваю себя, будто все нормально. Может, проекция дала сбой, или мне показалось что-то не то. Следующая минута, в течение которой я, наклонившись вперед, глажу мурлыкающего кота и параллельно пытаюсь разглядеть лэптоп девушки, длится как мучительная вечность.
Из кухни доносятся шаги босых Мириных ног. Я поворачиваю голову в ее сторону и обнаруживаю, что паук медленно, не сгибая лап, движется по стене, а сзади него вырастает широкий хвост, которому не видно конца…
Да это же чья-то рука, осеняет меня! Худая и длиннопалая! Но почему она имеет такой противоестественный вид? Почему ее не видит девушка? Почему не заметил тогда я? Меня – настоящего меня – начинает буквально колотить.
Когда Мира подходит к комнате, из коридора за ней выступает человек. Вернее, далеко не человек, я просто не верю своим глазам. Там вырастает высокий антропоморфный силуэт, состоящий целиком из гребаной пустоты! Вот почему я не понял, что не так было с «пауком»: я никогда не видел прежде абсолютную пустоту заключенной в столь ограниченную форму, тем более… живую?
Оно выглядит четким, как я или Мира, и вместе с тем смазанным, словно брокенский призрак; одновременно объемным, будто скрытое в стереограмме изображение, и плоским, как пятно на обоях. Что ужасает меня вдобавок, так это внезапно появившаяся в воздухе вонь, характерная и до боли знакомая. Я ощущал ее раньше, и обстоятельства, при которых это происходило, мне не хотелось вспоминать никогда.
Кот, на удивление, тоже улавливает присутствие незримого для его хозяйки чужака. Животное перестает реагировать на мои ласки, прижимает уши и впивается в коридор расширенными зрачками.
Мира с чашкой и таблетками в руках нерешительно заходит в комнату. Пластично переступая с одной ноги на другую, сущность за ее спиной приближается к порогу и берется за дверной косяк.
– На, держи, – девушка протягивает мне сок и уголь. Я перевожу взгляд на нее – и тут же вылетаю из проекции.
8
Раньше нашу улицу огибали полузаброшенные дачные участки, где из внушавших доверие обывателей был только малоимущий одинокий дед. В остальном там, как считалось, время от времени появлялись всякие бомжи, наркоманы и прочие маргиналы, потому взрослые строго-настрого запрещали детям подходить к густо увитым ежевикой изгородям.
Мне, Сане и Сереге было тогда лет по шесть. Когда нас перестали впечатлять находки в виде голубиных скелетов на чердаке родной сталинки и крысиных – в ее подвале, я и мои товарищи решили расширять исследуемую площадь. Мы набегались по близлежащей стройке; неоднократно проникли на территорию закрытого гаражного кооператива, свистнув в одну из вылазок чью-то массивную связку ключей; побывали в «секретной» пещере старшаков, куда те водили девушек; изучили каждый огрызок флоры в окрестных дворах. Но все это быстро опостылело.
Безнадзорные дачи, начинавшиеся неподалеку от нашего дома, давно соблазняли нас. Первый повод пробраться туда возник летом, когда на одну из них улетел Санин облезлый футбольный мяч. Посовещавшись, мы по очереди вскарабкались на березу у высокого, непроницаемого для взора ограждения и не без опаски спрыгнули с другой стороны.
Это была делянка вышеупомянутого деда. Крошечный каменный домик, наружный туалет с сердечком, фруктовые деревья, несколько ровных грядок среди объемисто разросшихся кустов и сорной травы, облагороженный родник. Трудно представить себе жизнь скромнее. Хозяин, было видно, отсутствовал. Мы угостились смородиной, нашли мяч, погоняли его прямо на посевах старика и решили возвращаться.
Вот только выбраться оттуда оказалось не так-то легко. С внутренней стороны деревьев у забора не было, а перелезать через ежевику не стал бы самый отъявленный мазохист. Узкую калитку, закрытую снаружи на амбарный замок, венчала не менее колючая зеленая арка.
Не отличавшийся храбростью Серега предложил подождать, пока вернется дед, извиниться за вредительство и попросить выпустить нас, но я и Саня отвечать за содеянное не захотели, потому стали искать другой выход. Мы заметили в нижней части боковой ограды дыру и поползли, обдирая колени с ладонями, на соседний участок.
Дачи располагались каскадом на пологом склоне. Проползя под забором, наша троица кубарем скатилась на землю. У второй делянки внешняя ограда была раза в полтора выше и еще больше сокращала наши шансы выбраться подобным образом.
Там царило полное запустение. Дом был до основания развален, а стихийная растительность заполонила все, включая разрушенный фундамент. Какая-либо калитка отсутствовала, и как прежние владельцы приходили сюда и покидали свою обитель, осталось для нас загадкой.
Саня куда-то пнул мяч и последовал за ним, но затем остановился и стал брезгливо втягивать ноздрями воздух. Я и Серега тоже почувствовали это – отвратительный запах гнили и разложения. Тот самый, который я без труда вспомню спустя многие годы, посетив свое воспоминание о проведенном с Мирой вечере. Как некогда обрызганный скунсом, забыть эту вонь я уже не мог, и очень редко она даже напоминала о себе беспричинными обонятельными галлюцинациями.
После остроумий относительно того, «кто нанюхал», мы побродили вокруг и вскоре нашли в дальнем углу участка источник зловония, скрытый за густолистым кустарником под больной черешней. Первым это заметил Серега. Он ткнул туда пальцем и крикнул:
– Смотрите, лягушка!
– Где? – встрепенулись мы с Саней. Я живых лягушек еще не видел, да и Саня, думаю, тоже.
– Вон же, на краю бочки!
«Бульк», – тихо послышалось оттуда, куда указывал наш товарищ. Серега сокрушенно опустил руку:
– Ну вот, спрыгнула в бочку…
Кривясь от омерзительного запаха, мы подошли к большой деревянной кадке с толстыми покрытыми мхом клепками и ржавыми обручами. Самому высокому из нас, то есть мне, она доходила до лба. Задержав дыхание, я встал на цыпочки и заглянул внутрь, а моим друзьям пришлось лезть на дерево рядом.
Сосуд был почти доверху наполнен грязной зеленой водой, сквозь которую ничего не просматривалось. На поверхности плавало несколько плотных пузырей. Такая картина, может, и показалась бы мне по-своему привлекательной, если бы бочка правомерно источала запах застоявшейся воды и тины. Но тот смрад, что от нее исходил, был поистине тошнотворен. Я поспешил отойти и отдышаться.
Спрыгнувший с черешни Саня принялся пинать кадку. Та, ясное дело, не поддалась. Тогда у Сани родилась идея:
– А давайте покидаем туда камни! Может, она снова вылезет.
Мне, признаться, было в некоторой степени жаль неувиденную лягушку, которой, вероятно, и без нас жилось в такой гнили нелегко. Серега тоже отнесся к этой затее прохладно – всем своим видом он давал понять, что хочет побыстрее уйти.
– Давай, – неохотно согласился я. – Но потом пойдем уже во двор.
Каждый из нас подобрал по паре камней, мы забрались на черешню и сбросили их в воду. Вонь после этого стала просто невыносимой, а пресловутая лягушка так и не показалась.
– Ну и ладно, – заключил Саня. – Пошли.
На новой боковой ограде обнаружилась тесная пролысина в ежевике, позволившая нам перебраться на следующий участок. Там нас ожидала земляная лестница, по ней мы поднялись к незакрытой калитке, невидимой снаружи за зеленью.
Когда я вернулся домой, мать задала мне хорошую взбучку. От меня, насколько я понял, вовсю несло ароматом бочки. Наверное, попали брызги во время побивания камнями лягушки. Затолкав меня в ванную и вручив кусок хозяйственного мыла – как для стирки одежды, так и для отмывания моих телес, – мать пригрозила запретить прогулки, если такое повторится.
– Вы по канализации что ли там лазите? Фу, кошмар! – ругалась она.
Конечно, на следующий день было решено продолжить изучение дач. Точнее, так захотели мы с Саней, Серега же вел себя безынициативно, однако отказываться не стал – кроме нас, ему водиться было не с кем.
К несчастью, на скамейке у третьей делянки пили водку и горланили какие-то тунеядцы, посему мы не отважились туда пойти. Мы приблизились к ограде, через которую перелезли в первый раз, и, увидев снаружи на калитке знакомый навесной замок, повторили свои прыжки с березы.
Дед успел тщательно перекопать потоптанные нами грядки. Наверняка не обрадовался такому подарку.
Когда мы просочились на второй участок и нам в нос ударила гнилая вонь, я предложил осторожно подойти к кадке и посмотреть – вдруг лягушка опять сидит на краю.
Ее там не оказалось, зато было кое-что другое. На земле возле бочки лежали испачканные тиной камни. Я сразу узнал острый обломок гранита, улетевший вчера со звучным всплеском в воду. Серега предположил, что кто-то пришел сюда и достал камни. Мне от его догадки стало немного не по себе, а Саня лишь поморщился, сообщив, что ни за какие коврижки и ноготь бы туда не опустил.
Мы плюнули на это и направились дальше. Во мне, тем не менее, стало просыпаться какое-то нездоровое любопытство. Кто поставил там бочку? Почему от нее так смердит? И, наконец, зачем кому-то понадобилось извлекать из нее брошенные нами камни? Заразить своей озабоченностью друзей у меня не получилось – для них это было равносильно изучению дохлой собаки.
В тот день мы побывали на всех участках. Среди оставшихся особого внимания заслуживал тот, где стоял скособоченный деревянный дом с косящатыми окнами. В его подполе было найдено огромное количество бутылок советского питьевого спирта – настоящее сокровище не только для алкоголика, но и для пироманьяка.
Наша троица стала наведываться на дачи ежедневно. Там было очень интересно играть, да и халявные фрукты с ягодами в голодные девяностые приходились весьма кстати. Чаще всего мы пользовались калиткой третьего участка, но иногда, как и в первые два раза, приходилось начинать с дачи деда. Благо он редко бывал днем дома.
Как-то ближе к концу того злосчастного лета нам захотелось отправиться в наше секретное место вечером. Мы заблаговременно выложили камнями кострище на одной из наиболее глухих дач, наломали веток, спрятали там спички, газеты для розжига, картошку и хлеб. Когда стало темнеть и с работы поприходили взрослые, каждый из нас соврал родителям, что отправлялся в гости, и слинял в сумерки.
Мы привычно перебирались со второго участка на третий. Сперва ограду между ними преодолел Саня, за ним – я. Серега, оставшийся с той стороны, неожиданно вскрикнул, набросился на забор и стал остервенело рваться наверх. Мы с Саней, недоумевая, отошли в сторону, чтобы не мешать ему спрыгивать. Когда Серега оказался рядом с нами, его руки и ноги были сплошь покрыты царапинами и кровоточили – так быстро он перелезал по ежевике.
Мы живо смотались оттуда, даже проигнорировали очередных бездельников на скамейке, которые заставили нас первоначально лезть в обход.
Во дворе Серега пришел в себя и, жалобно шмыгая носом, выдал следующее: за ним на даче кто-то пошел. Наш друг смекнул, что раз мы с Саней уже перемахнули через ограду, то позади него никого не должно было быть, и, опасаясь самого худшего, ринулся через колючки.