Дел было действительно много: готовить завтрак, обед, ужин, стирать, чистить, убирать. Кроме того, раз в месяц приходилось размораживать уставший от работы и явно желающий отправиться на пенсию холодильник, раз в три месяца – мыть покрашенный краской потолок и плафоны. Все остальное время она была занята приготовлением завтраков, обедов, ужинов. Вечерами она задавала мужу неизменный вопрос: «Тебе принести творожок? Или сегодня бананчик?» – Константин что-то выбирал, не отвлекаясь взглядом от происходящего на экране телевизора, и она, тяжело и шумно дыша, шла на кухню за вечерним десертом. Втроем они жили в двухкомнатной московской квартирке: Соня в маленькой комнате, хозяева – в соседней, побольше. Соня все время проводила то на работе, то в командировках, и в съемное жилище возвращалась переночевать – и то не всегда. Хозяева же дни напролет проводили дома. Квартирка была в аварийном доме, в видавшей виды «хрущевке», готовой в любой момент развалиться. Низкие потолки, до которых рукой подать; допотопные, мутные от времени люстры, стены с пожелтевшими, выцветшими обоями, уже не выдерживающие тяжелых полок с книгами. Как ни натирай пол, как ни мой все кругом, а разрушение преследовало домочадцев по пятам. То и дело в квартире что-нибудь случалось. То короткое замыкание, то выгорала конфорка, то у старого дивана приказывала долго жить деревянная ножка – и подламывалась, подпиленная временем, то с антресолей вылетал железный противень – убийца; его прятали от греха подальше ждать своего часа. Пожалуй, это были единственные события, происходившие в этом доме. Возможно, именно поэтому им придавалось такое значение – все долго обсуждалось, чинилось, после чего приходилось снова мыть и убирать квартиру, на которую пытались посягнуть перемены.

В те минуты, пока варился утренний кофе, Соня, едва протерев глаза, рассматривала мирок, куда ее занесла жизнь. Он казался ей душным и затхлым, столь покалеченным уже давно, что и не соберешь, не склеишь – все эти разваливающиеся шкафы, ветхие стены, скрипучий пол… Соня старалась убегать отсюда как можно чаще – и ей это удавалось вполне, и только когда она оставалась поработать дома, квартира пыталась сдавить ей мечты и ум. Соня была порталом из прошлого в настоящее. И, скорее, она была единственным представителем настоящего, в котором существовали и лыжи, и сноуборд, и гитара, и нескончаемые телефонные звонки, и звонкий смех. Все остальное дышало прошлым. И книги, почти превратившиеся в труху, и кастрюли с отломанными ручками, и домочадцы. Тяжелое дыхание тети Маши не имело каких-либо физических причин. Она вообще казалась достаточно здоровой, чтобы вот так дышать. И однажды Соня открыла секрет этого дыхания – оно было единственным способом тети Маши выразить, как ей трудно вот так каждый день ходить, трудиться, стирать, мыть, гладить. Она то и дело говорила Соне: «Вот такая наша женская доля», а Соня, не умеющая ни шить, ни готовить, только молча пожимала плечами и шла на зов телефона. Она была из поколения будущих бабушек, которые не умеют печь пирожки. Тетя Маша иногда рассказывала, как она когда-то любила оперу и ходила на саму Образцову. Вспоминала, как делала модные стрижки и маникюр и как в кондитерской покупала с девочками булочки – непременно с марципаном, а еще эклеры со сгущенкой. И почему-то никогда не вспоминала, как познакомилась с мужем. Зато припоминала, что он всегда был избалован и не умел за собой тарелку помыть. Со вздохом опускала глаза, когда вспоминала о гибели сестры. Она никогда не говорила: «Какой прекрасный день», зато всегда отмечала парой слов дождь и слякоть за окном, а потом вновь возвращалась на крохотную кухоньку, чтобы порезать для борща морковь и свеклу. «Вот и мясо уже сварилось», – говорила она себе. Следуя своей женской доле, она сама носила раз в неделю тяжелые сумки с рынка. Покупала яйца, молоко, мясо, сыр. Ей казалось, что для ощущения уюта в доме нужен наполненный доверху холодильник. Каждый раз, когда из комнаты доносился крик «Гол!» или «Давай, давай, беги, говорю тебе», она молча вздрагивала. «Костя, ты как маленький, ну что ты кричишь», – хрипела она, принося ему в комнату суп и лекарство от сердца. Она жаловалась на больные суставы и скрипучие кости. А он переключался с футбола на сериал о сыщиках. Отдыхая от дневных забот, она тоже с ним смотрела сериалы про убийства, розыск, полицию, а потом они включали бокс – и она даже научилась разбираться в апперкотах и нокаутах. Она спала в самом дальнем углу комнаты на крохотной кровати, на которой, казалось, мог бы уместиться разве что ребенок. Иногда засыпала под звуки телевизора. Ее муж любил смотреть спорт до утра из-под пухового одеяла. С рассветом все начиналось сначала. Она часто говорила Соне с налетом гордости: «Он ничего никогда не делает. Я совсем его избаловала. А к холодильнику я его вообще не подпускаю. Он ничего не может без меня – ни приготовить, ни даже чай вскипятить». А Соне непонятна была эта игра, ведь было видно, что тетя Маша не мыслит себя без забот о доме и муже и категорически запрещает ему что-либо делать самостоятельно. И Соня молча выслушивала утреннюю миниатюру о тяжелой женской судьбе, даже сочувствовала в чем-то, и вновь мчалась куда-то с доской, вырядившись в пятнистые штаны и безобразную куртку с тугими широкими молниями. Тетя Маша краем глаза поглядывала на Соню, вихрем мечущуюся в коридоре, и не понимала, чего ее все куда-то несет. Хоть бы замуж вышла. Лишь однажды на памяти Сони в этой налаженной жизни случился сбой. Однажды дядя Костя ушел из дома на весь день. Тетя Маша не находила себе места, весь день набирала его номер, но телефон был вне зоны действия сети. Тяжело дыша, она звонила знакомым, его детям, в милицию, в больницы и даже морги. Муж пропал. Обед безнадежно остыл.

Только поздним вечером он вернулся, едва стоя на ногах. «Напился! Опять в домино во дворе играл!» – вскинулась тетя Маша, взметнув кухонным полотенцем ввысь, как флагом. Но в ее мутных голубых глазах читалось удовлетворение. Вернулся – значит, завтра все пойдет как прежде. Дядя Костя отказался от ужина, телевизора, творожка и лег спать. И только Соня, чужой человек, вечный ветер в голове, знала его секрет – он почему-то поверял ей свои тайны и мысли, если тети Маши не оказывалось дома. В тот день он похоронил женщину, у которой двадцать лет назад были волосы черные как смоль, а тело стройное, как у девчонки, и которая умела звонко смеяться. Он скрывал ее ото всех, любил ее урывками во время их тайных, запретных встреч, о которых не знала ни одна живая душа. Он гладил ее по волосам. Целовал ее глаза. Заботился о ней. Может, недостаточно, но как мог. Он не позаботился о ней только тогда, когда болезнь ее высушила и усыпила. Дядя Костя был романтиком в душе. В день похорон любимой женщины ему требовались чарка водки и одиночество. Весь день он просидел на ветхой скамейке, усыпанной сухой листвой, и ощущал пустоту пространства внутри себя. С последним кружочком колбасы и последней каплей водки внутри что-то опустело – непоправимо, неестественно, навсегда. – Почему же вы не женились на ней? – непонимающе спрашивала дядю Костю Соня, набивая рюкзак перед очередным сплавом на байдарках, когда тетя Маша отправилась в гастрономический поход. – Ее муж болел… А она не хотела его бросать. Жалела. Да и я был женат – в третий раз. Такая сложная штука жизнь… – философски добавил он и погладил свои седины.

А назавтра тетя Маша, чертыхаясь на кухне, уже ловила убегающее молоко, торжественно дула на пенку и несла дяде Косте, который внезапно заболел и слег. Размягчившись и осев от чужих забот, осиротевший без любовницы дядя Костя совсем превратился в ребенка и жалостливо сообщил о месте вчерашнего пребывания: на кладбище, мол, был у брата – затосковал, хоть в могилу рядом ложись. И прослезился. Тетя Маша с готовностью подставила свою грудь под обильные мужские слезы. Тем более что дядя Костя всю жизнь был и оставался ее единственным ребенком, с возрастом все более впадавшим в детство. Она поила его молоком с медом, горячим домашним пирожком, гладила по голове, отзываясь на его безграничную тоску, порадовала борщом со сметаной, котлетами по-киевски, пюре с волнами амурскими, подливой, баклажановой икрой и даже сама включила ему бокс, как-то излишне радостно отметив апперкот. Дядя Костя потихоньку вновь пришел в себя и когда спустя несколько дней опять вскрикнул: «Ну что ты дышишь?! Мне телевизор не слышно!» – тетя Маша поняла, что жизнь вернулась на свои привычные рельсы. Наутро дядя Костя сообщил весть: по утрам он будет бегать. Как водится, начать решил с завтрашнего дня. Соня глянула на его неохватный живот, и заговорщически хихикнула. Тетя Маша заверещала о хронической аритмии, подагре, тонзиллите, гайморите, легочной гипертензии, геморрое, наконец… и к восьми вечера дядя Костя сдался – предпочел пробежкам поджаристую котлету и вечерний матч. Направляясь на кухню, Соня услышала голос тети Маши, возвестивший: «Вот и снежок пошел – хорошо-то как!». Дядя Костя встрепенулся на непривычно тонкое, романтичное высказывание жены. А она тут же добавила, ухватившись за проявленное внимание: «А раз снежок, то и мясо можно на балкончик теперь вынести». // Юлия Табакарь #АВТОРСКИЕРАССКАЗЫ