Предыдущая публикация
Идущие впереди...
Глава 33.
До 1936 г.
Детство Адама Радовского прошло в маленьком старинном городке, помнившем ещё крылатых гусар, в котором от отцов к сыновьям переходили предания о былом величии и блистательной славе Речи Посполитой. Дед Рафал, высокий старик с длинными усами и благородной седой шевелюрой, будто сошедший со средневекового портрета из старого замка, не заставший, однако, тех благословенных времён, всю свою жизнь тосковал об утраченном могуществе и великолепии Отечества и ненавидел Россию и Романовых.
Радовские были дворянами отнюдь не богатыми и кроме памяти о своём древнем происхождении владели скромным домиком, небольшим птичьим двором и парой лошадей для выезда. Чеслав, отец Адама, служил писарем в городской канцелярии, карьеры сделать не смог, выгодно жениться — тоже, однако оправдывал своё скромное положение прямолинейным бунтарским нравом и неумением подлаживаться под царских чиновников. Старший брат его сгинул где-то в сибирской каторжной тюрьме, осуждённый за участие в восстании, сестра с мужем, сосланные в Туркестанский край за те же грехи, давно уже не подавали о себе никаких вестей, и живы ли они, никто в семье не знал.
Сам Чеслав избежал наказания только потому, что был слишком молод во времена восстания, однако в душе он оставался бунтарём и ненависть к русским передал своим детям. Адам был младшим из десяти отпрысков Чеслава и самым способным. Правда, особых надежд родители на сына не возлагали — ведь для успеха в этом мире требовалось одно — быть лояльным к царским властям. Они так считали, они были в этом уверены, и своих более удачливых сограждан презирали, полагая, что благополучие их строится исключительно на угодничестве и раболепии.
Маленький Адам как губка впитывал семейную нелюбовь к России и самодержавию, а больше всего он ненавидел казаков. Лагерь их был недалеко от городка, и частенько они наведывались в местные магазинчики и кофейни. Громкие, дерзкие, они, хотя и ничем не обижали местных жителей, всё же выглядели чужеродно и дико. Они казались концентрированным злом, олицетворением всего русского, грубого, дубиной в руке русского царя, занесённой над головами гордых поляков.
Старшие братья Адама нашли выход своей ненависти в революционной борьбе. Со временем им пришлось узнать, что такое тюрьмы и Сибирь, однако более благополучно, чем пропавшему безвестно дядюшке.
Потом были война и немецко-австрийская оккупация, гибель от германского палаша деда Рафала, голод и тиф. Власти объявили о создании Королевства Польского, но в нём Радовским снова не нашлось места. Да и королевство было каким-то ненастоящим, эрзац-королевством, вроде немецкого эрзац-кофе. Адам с отцом сумели выбраться в Петербург, прозябали в холодной сырой каморке, полагались на помощь благотворительных организаций, экономили на всём и проклинали неуютный город. А потом грянул 17-й, отречение царя и праздник непослушания, когда стало возможным то, о чём не смели до этого даже мечтать.
Чеслав был счастлив свершившимся крахом Империи и царской власти. Исполнилось главное, о чём мечтали несколько поколений Радовских. Ещё немного — и Польша станет по-настоящему свободным, сильным и богатым государством. И даже приход к власти большевиков его не испугал — ведь это только приближало благословенное время. Но вернувшись в объявленную Пилсудским Польскую Республику, он понял, что ничего в его жизни не изменилось. У власти были всё те же — те, кто умел угодничать и раболепствовать. А ему, патриоту и бунтарю, места здесь не было.
Адам же вовремя попался на глаза товарищу своего старшего брата — Анжею Виткевичу, который теперь занимал хорошее хлебное место в партийном аппарате одной из губерний. В память о старой дружбе Анжей отправил парнишку в Европу учиться инженерному делу за государственный счёт — стране нужны были квалифицированные кадры, а потом принял молодого специалиста у себя в доме, пристроил на службу, заменив ему в документах имя на более русское и понятное — Александр Иванович.
- Знаешь, что меня больше всего злит? - Анжей смотрел на парня, и глаза его наливались ненавистью.
- Что, пан Анжей?
- Что к власти в России пришло бы длo. Скот, который не должен был видеть ничего, кроме навоза. А это бы длo возомнило себя хозяином на земле.
- Разве не за это боролись вы, будучи членом ВКП(б)? - Адам, манерно оттопырив мизинец с золотой печаткой на нём, намазывал тонкий слой сливочного масла на ломтик белой булки.
- Я? Чтобы я за это боролся? - пьяно захохотал Виткевич. - Нет. Я вообще никогда не верил, что им удастся создать своё государство.
- Что же вы делали в партии? - поверх масла лёг сливовый джем. - Ведь о вас говорят как об одном из самых отчаянно смелых революционеров. Вам поручали такие операции, за которые другие боялись браться.
- Разрушал Империю. Всеми возможными способами, - Анжей опрокинул в рот стопку крепкого заграничного виски, купленного за немалые деньги у барыг. - Я надеялся… нет, я был уверен, что она не переживёт революцию. Что она будет рушиться, как карточный домик. Что развалится на тысячу маленьких кусочков. Сначала отвалятся все окраины — Сибирь, Туркестан, Кавказ, Поволжье…
- А отвалились Польша и Финляндия… - Адам изящным движением отправил хлеб в рот. - Но ведь это главное. Разве мы не хотели свободы для нашей Родины?
- Пока рядом будет эта огромная варварская страна, Польша не может чувствовать себя свободной. Это кувалда над её головой, готовая в любую минуту обрушиться. Пока что Польше дали отдышаться, но кто знает, что придёт в голову большевикам завтра…
- Однако вы сейчас трудитесь на благо этой кувалды и дали мне возможность получить образование, чтобы я…
- Эх, сынок, - Анжей не дал договорить Адаму. - Я уже стар, чтобы продолжать бой. И тружусь я не на благо кувалды, а на благо собственной персоны. Мне уже хочется сытно ужинать и спать в тепле, меня уже не прельщает романтика ссылок. К тому же у большевиков разговор гораздо короче, чем у царских жандармов — вместо ссылки всегда можно заработать кусок свинца в голову. Я, конечно, буду делать всё от меня зависящее, чтобы мощь кувалды была как можно меньше, но и о себе забывать не стану. Тебе советую того же.
Адам не совсем понял, что именно советовал Виткевич — ослаблять мощь, или думать о себе, или то и другое вместе, но переспрашивать не стал. Что говорит человек под хмелем — не всегда разберёшь.
- Пан Анжей, а зачем вы мне поменяли имя? Разве моё родное было плохо? - Адам налил из фарфорового кофейника ароматного напитка в крошечную чашку. - Александр Иваныч… Фи…
- Ты молод ещё, сынок, поэтому не понимаешь. Александром тебе будет удобнее. Меньше подозрений. Адам Радовски — это слишком благородно звучит…
- Ещё бы! - усмехнулся Адам, отпивая немного кофе. - Не пёс безродный я, а польский шляхтич.
- Тсссс… - Анжей поднёс палец к губам, покачался пьяно. - Александр Иваныч Радовский. И никак иначе. И запомни — именно Иваныч, а не Иванович.
- Что ж, - вздохнул Адам, - полагаюсь на вашу мудрость.
- И правильно. А ещё… Ещё я тебя начальником куда-нибудь поставлю. Чтобы не ты перед мужиком шею гнул, а перед тобой гнули. Дай срок, найду место!
- Пан Анжей, - Адам поставил чашку на стол, - зачем вам я? Почему вы обо мне так хлопочете?
- Почему? Может быть, потому что детей своих не завёл, и ты мне вроде сына. Я жизнь не для себя прожил. Разъезды, нелегальные квартиры, поддельные документы… Думаешь, мне не хотелось домашнего уюта, любящей жены, выводка ребятишек?
- Ведь у вас всё для этого было. Поместье, достаток, имя.
- Было. Но в моей груди горело одно — жажда разрушения треклятого режима. Так же, как и у твоего старшего брата, моего верного товарища. Ты очень похож на него. Как мне не хватает друзей моей молодости… Эх, видно, стар я становлюсь…
- Почему вы не вернётесь в Польшу?
- Моё поместье давно принадлежит другим людям. Да и начинать всё заново слишком поздно. Слишком поздно… А местечко я тебе подберу. Хорошее местечко, - Анжей заговорщически подмигнул Адаму.
Подходящая должность нашлась почти через год. Начальник железнодорожной станции на линии Оренбург-Самара — не Бог весть что, но лучше, чем рядовой инженер. Да и станция важная, преимущественно товарного назначения, хотя и пассажирские поезда здесь тоже останавливаются.
Знакомиться с новым местом службы Радовский прибыл на арендованном автомобиле. Проклиная пыль, встающую стеной на ухабистой дороге, он отряхнул костюм, огляделся придирчиво. Да… Не густо. Двухэтажный деревянный вокзал, несколько хозяйственных построек, домишки в отдалении. Зал ожидания, прокуренный кабинет наверху, прикрытые газеткой окна.
- Добрый день, Пётр Иванович! - Радовский уверенно прошёл к столу.
- Добрый день! - Семёнов удивлённо поднял на него глаза. - С кем имею честь…
- Я новый начальник этой станции.
- Новый на… Что?! - Семёнов встал в изумлении.
- Как, вы ещё не в курсе? - поднял брови Радовский. - Да, вас переводят отсюда. Теперь мне здесь… приводить всё в порядок…
- Переводят? Куда?!
- Ну это вы уже узнавайте в Управлении железной дороги.
Первым делом он привёл в достойный вид кабинет. Стулья для посетителей поставил у самой двери — нехорошо, когда рабочие толкутся у самого лица, да и запах от них…
И всё шло неплохо, пока не увидел Радовский директора местной школы. Молнией резануло в глазах, зашевелилась, заёрзала в груди старая ненависть — казак перед ним был, самый настоящий казак. Глазами стрижёт точь-в-точь как те, из лагеря возле его родного городка. И такой же дикий и дерзкий.
Что он там хотел? Новый корпус для школы? Не слишком ли роскошно для маленькой станции? Чрезвычайно много расходов, чрезвычайно много. Остановить строительство! Что? Саман без ухода будет разваливаться? Тем лучше. Кружки для школы? Кружки для мужицких детей? Ещё чего! Их удел — убирать за скотиной как можно чище. Средства на питание школьников не выделять. Директор не позволит? А кто он такой вообще и откуда? Ах, с Дона… Был выдан женой белоказакам? Чудесно. И сын у белых служил? Замечательно. Значит, всё на станции будет так, как хочет он, Радовский, а на казака управа найдётся.
Однако директор сопротивлялся, всё что-то хлопотал, чего-то требовал, и голыми руками его взять было сложно. Сверкали сталью холодные глаза его из-под кустистых бровей, упрямо сжимались губы. Рядом с ним постоянно жена крутилась, семи пядей во лбу ведьма, всегда на выручку кинуться готова, а ещё учительница Наталья. Тоже казачьего рода — на лице написано. Покорности во взгляде нет. А лоб высокий, чистый. Вот бы в этот лоб — да из револьвера…
Анжей Радовского с полуслова понял, помогать стал, своих людей подключил. Интересные вещи обнаружились — следователь, разбиравший донос на Карпухова, оказался его земляком. А это уже попахивало заговором.
- Ничего, Адам, погоди немного, раскрутим мы этот клубок! - улыбался Виткевич. - Говоришь, грамоту ему прислали из Москвы? Отметили его заслуги? А мы покажем мужикам, что этот хвалёный учитель ничем не лучше обычного белобандита. Нет, даже хуже, потому что бандит действует открыто, а этот незаметно влияет на умы их детей. Вот так надо, сынок. Чтобы не было у них уверенности в собственных силах, в собственной власти. И чтобы чувствовали они — как ни изворачивайся, а хорошим не будешь.
- Учительницу эту, Наталью, тоже бы…
- И её заодно подметём. Подожди немного.
Однако окружной комитет партии опередил их — выдал казаку новое назначение в глухую деревню. И Наталья вдруг уволилась, сославшись на больного отца.
Директором Марусю назначили. Марией Васильевной следовало величать её, но за глаза люди так и говорили — наша Маруся. Уж очень маленькая и хрупкая она была. Радовского она не раздражала — глазки новая директорша скромно опускала, ничего не требовала, говорила тихо. Правда, Адам безо всяких требований готов был исполнять её капризы — уж больно занятная она была, потешная в своей директорской роли. А ночами он фантазировал — представлял Марусю в объятьях огромного, как горилла, мужа. Наверное, это выглядело комично — миниатюрная хорошенькая блондинка и носатое чудовище…
Анжея перевод Карпуховых со станции насторожил — не к добру это, значит, надо быть осторожнее.
- Погоди, Адам, чуть-чуть затаиться нужно. Видно, пронюхал кто-то о наших планах. Пусть всё успокоится, а там мы его…
Однако за самим Анжеем пришли раньше. Нет, не из-за упрямого директора школы. Просто где-то обронил он неосторожное слово, обнажил свою душу ненадолго, и этого хватило. Зацепились за что-то, потянули ниточку, вытащили на поверхность и корыстность его, и использование служебного положения, и презрительное отношение к людям. Копнули глубже — и всю сущность его вражескую выявили.
А там и Радовского очередь пришла. Недооценил он следователя НКВД, сильно недооценил. Почему-то он готовился к насилию, к угрозам и пыткам, но ничего этого не было. Чекист разговаривал спокойно, вопросы задавал на первый взгляд совсем невинные, однако в каждом из них была ловушка. И сам не заметил Адам, как стал изливать душу врагу. Сперва рассказал о семье своей бунтарской, о детстве. О ненависти застарелой к казакам, кувалде царской над головой несчастной Польши. А там… там и всё остальное выложил.
И как-то так оказалось, что ненависть его не только в душе гнездилась, она ещё и в дела выливалась. В недопоставленные грузы, задержанные составы, испорченное зерно…
Приговор вынесли быстро. Некогда церемониться было — сгущались над Европой тучи. И каждый понимал — рано или поздно обернутся эти тучи страшной бурей, а значит, изо всех сил надо готовиться к ней. Некогда церемониться.
Было утро, пели птицы. Пели как в далеком детстве, в роще за городком. Клейкой свежестью зеленели молодые тополиные листочки. Адам остановился, поднял голову — небо-то какое…
- Не стоять! Шагай вперёд! - сказал конвоир, легонько подталкивая его в спину.
Адам шёл следом за другими осуждёнными, обострённо чувствуя запах молодой травы, безжалостно растоптанной подкованными каблуками сапог, распускающейся сирени и влажной земли. Потом слух его уловил неистовый лягушачий хор, и он понял, что ведут их к реке, а вернее, за реку. За Урал. И в благоухающей весенней Зауральной Роще окончатся его дни. На том самом месте окончатся, где расставались с жизнью арестованные дутовцами красноармейцы, а потом и сами беляки, попавшие в плен к большевикам.
Что же, значит, вот так сложилось в его судьбе — отдать всего себя борьбе за свободу Отчизны. Всего отдать, без остаточка, для личного пользования ничего не оставить. Ни жены, ни детей… Но это почётный финал для борца! Адам расправил плечи, выпрямил спину — он прожил жизнь не зря.
- Стоять! - скомандовал начальника конвоя. - Пропустить патруль!
Радовский поднял голову — навстречу колонне осужденных двигался отряд казаков. Хоть и были они одеты в обычную красноармейскую форму, Адам узнал их сразу. По тому, как сидели они в сёдлах, как осаживали разгорячённых коней, как перебрасывались какими-то репликами. По глазам узнал — словно острые клинки резали они.
«Казачьему роду нет переводу» - всплыла в голове услышанная где-то фраза. Неужели нет? Неужели и теперь, в последние минуты своей никчёмной жизни, он должен видеть врагов в силе?
Адам поднял голову и закричал — тоскливо, длинно, будто см ep тельно раненый зверь.
- Молчать! - закричал конвойный и больно ткнул его в спину чем-то твёрдым.
Но Радовский был уже мёртв. Двигалось по инерции его тело, шагали ноги к месту казни, только души в нём уже не было.
До 1936 г.
Детство Адама Радовского прошло в маленьком старинном городке, помнившем ещё крылатых гусар, в котором от отцов к сыновьям переходили предания о былом величии и блистательной славе Речи Посполитой. Дед Рафал, высокий старик с длинными усами и благородной седой шевелюрой, будто сошедший со средневекового портрета из старого замка, не заставший, однако, тех благословенных времён, всю свою жизнь тосковал об утраченном могуществе и великолепии Отечества и ненавидел Россию и Романовых.
Радовские были дворянами отнюдь не богатыми и кроме памяти о своём древнем происхождении владели скромным домиком, небольшим птичьим двором и парой лошадей для выезда. Чеслав, отец Адама, служил писарем в городской канцелярии, карьеры сделать не смог, выгодно жениться — тоже, однако оправдывал своё скромное положение прямолинейным бунтарским нравом и неумением подлаживаться под царских чиновников. Старший брат его сгинул где-то в сибирской каторжной тюрьме, осуждённый за участие в восстании, сестра с мужем, сосланные в Туркестанский край за те же грехи, давно уже не подавали о себе никаких вестей, и живы ли они, никто в семье не знал.
Сам Чеслав избежал наказания только потому, что был слишком молод во времена восстания, однако в душе он оставался бунтарём и ненависть к русским передал своим детям. Адам был младшим из десяти отпрысков Чеслава и самым способным. Правда, особых надежд родители на сына не возлагали — ведь для успеха в этом мире требовалось одно — быть лояльным к царским властям. Они так считали, они были в этом уверены, и своих более удачливых сограждан презирали, полагая, что благополучие их строится исключительно на угодничестве и раболепии.
Маленький Адам как губка впитывал семейную нелюбовь к России и самодержавию, а больше всего он ненавидел казаков. Лагерь их был недалеко от городка, и частенько они наведывались в местные магазинчики и кофейни. Громкие, дерзкие, они, хотя и ничем не обижали местных жителей, всё же выглядели чужеродно и дико. Они казались концентрированным злом, олицетворением всего русского, грубого, дубиной в руке русского царя, занесённой над головами гордых поляков.
Старшие братья Адама нашли выход своей ненависти в революционной борьбе. Со временем им пришлось узнать, что такое тюрьмы и Сибирь, однако более благополучно, чем пропавшему безвестно дядюшке.
Потом были война и немецко-австрийская оккупация, гибель от германского палаша деда Рафала, голод и тиф. Власти объявили о создании Королевства Польского, но в нём Радовским снова не нашлось места. Да и королевство было каким-то ненастоящим, эрзац-королевством, вроде немецкого эрзац-кофе. Адам с отцом сумели выбраться в Петербург, прозябали в холодной сырой каморке, полагались на помощь благотворительных организаций, экономили на всём и проклинали неуютный город. А потом грянул 17-й, отречение царя и праздник непослушания, когда стало возможным то, о чём не смели до этого даже мечтать.
Чеслав был счастлив свершившимся крахом Империи и царской власти. Исполнилось главное, о чём мечтали несколько поколений Радовских. Ещё немного — и Польша станет по-настоящему свободным, сильным и богатым государством. И даже приход к власти большевиков его не испугал — ведь это только приближало благословенное время. Но вернувшись в объявленную Пилсудским Польскую Республику, он понял, что ничего в его жизни не изменилось. У власти были всё те же — те, кто умел угодничать и раболепствовать. А ему, патриоту и бунтарю, места здесь не было.
Адам же вовремя попался на глаза товарищу своего старшего брата — Анжею Виткевичу, который теперь занимал хорошее хлебное место в партийном аппарате одной из губерний. В память о старой дружбе Анжей отправил парнишку в Европу учиться инженерному делу за государственный счёт — стране нужны были квалифицированные кадры, а потом принял молодого специалиста у себя в доме, пристроил на службу, заменив ему в документах имя на более русское и понятное — Александр Иванович.
- Знаешь, что меня больше всего злит? - Анжей смотрел на парня, и глаза его наливались ненавистью.
- Что, пан Анжей?
- Что к власти в России пришло бы длo. Скот, который не должен был видеть ничего, кроме навоза. А это бы длo возомнило себя хозяином на земле.
- Разве не за это боролись вы, будучи членом ВКП(б)? - Адам, манерно оттопырив мизинец с золотой печаткой на нём, намазывал тонкий слой сливочного масла на ломтик белой булки.
- Я? Чтобы я за это боролся? - пьяно захохотал Виткевич. - Нет. Я вообще никогда не верил, что им удастся создать своё государство.
- Что же вы делали в партии? - поверх масла лёг сливовый джем. - Ведь о вас говорят как об одном из самых отчаянно смелых революционеров. Вам поручали такие операции, за которые другие боялись браться.
- Разрушал Империю. Всеми возможными способами, - Анжей опрокинул в рот стопку крепкого заграничного виски, купленного за немалые деньги у барыг. - Я надеялся… нет, я был уверен, что она не переживёт революцию. Что она будет рушиться, как карточный домик. Что развалится на тысячу маленьких кусочков. Сначала отвалятся все окраины — Сибирь, Туркестан, Кавказ, Поволжье…
- А отвалились Польша и Финляндия… - Адам изящным движением отправил хлеб в рот. - Но ведь это главное. Разве мы не хотели свободы для нашей Родины?
- Пока рядом будет эта огромная варварская страна, Польша не может чувствовать себя свободной. Это кувалда над её головой, готовая в любую минуту обрушиться. Пока что Польше дали отдышаться, но кто знает, что придёт в голову большевикам завтра…
- Однако вы сейчас трудитесь на благо этой кувалды и дали мне возможность получить образование, чтобы я…
- Эх, сынок, - Анжей не дал договорить Адаму. - Я уже стар, чтобы продолжать бой. И тружусь я не на благо кувалды, а на благо собственной персоны. Мне уже хочется сытно ужинать и спать в тепле, меня уже не прельщает романтика ссылок. К тому же у большевиков разговор гораздо короче, чем у царских жандармов — вместо ссылки всегда можно заработать кусок свинца в голову. Я, конечно, буду делать всё от меня зависящее, чтобы мощь кувалды была как можно меньше, но и о себе забывать не стану. Тебе советую того же.
Адам не совсем понял, что именно советовал Виткевич — ослаблять мощь, или думать о себе, или то и другое вместе, но переспрашивать не стал. Что говорит человек под хмелем — не всегда разберёшь.
- Пан Анжей, а зачем вы мне поменяли имя? Разве моё родное было плохо? - Адам налил из фарфорового кофейника ароматного напитка в крошечную чашку. - Александр Иваныч… Фи…
- Ты молод ещё, сынок, поэтому не понимаешь. Александром тебе будет удобнее. Меньше подозрений. Адам Радовски — это слишком благородно звучит…
- Ещё бы! - усмехнулся Адам, отпивая немного кофе. - Не пёс безродный я, а польский шляхтич.
- Тсссс… - Анжей поднёс палец к губам, покачался пьяно. - Александр Иваныч Радовский. И никак иначе. И запомни — именно Иваныч, а не Иванович.
- Что ж, - вздохнул Адам, - полагаюсь на вашу мудрость.
- И правильно. А ещё… Ещё я тебя начальником куда-нибудь поставлю. Чтобы не ты перед мужиком шею гнул, а перед тобой гнули. Дай срок, найду место!
- Пан Анжей, - Адам поставил чашку на стол, - зачем вам я? Почему вы обо мне так хлопочете?
- Почему? Может быть, потому что детей своих не завёл, и ты мне вроде сына. Я жизнь не для себя прожил. Разъезды, нелегальные квартиры, поддельные документы… Думаешь, мне не хотелось домашнего уюта, любящей жены, выводка ребятишек?
- Ведь у вас всё для этого было. Поместье, достаток, имя.
- Было. Но в моей груди горело одно — жажда разрушения треклятого режима. Так же, как и у твоего старшего брата, моего верного товарища. Ты очень похож на него. Как мне не хватает друзей моей молодости… Эх, видно, стар я становлюсь…
- Почему вы не вернётесь в Польшу?
- Моё поместье давно принадлежит другим людям. Да и начинать всё заново слишком поздно. Слишком поздно… А местечко я тебе подберу. Хорошее местечко, - Анжей заговорщически подмигнул Адаму.
Подходящая должность нашлась почти через год. Начальник железнодорожной станции на линии Оренбург-Самара — не Бог весть что, но лучше, чем рядовой инженер. Да и станция важная, преимущественно товарного назначения, хотя и пассажирские поезда здесь тоже останавливаются.
Знакомиться с новым местом службы Радовский прибыл на арендованном автомобиле. Проклиная пыль, встающую стеной на ухабистой дороге, он отряхнул костюм, огляделся придирчиво. Да… Не густо. Двухэтажный деревянный вокзал, несколько хозяйственных построек, домишки в отдалении. Зал ожидания, прокуренный кабинет наверху, прикрытые газеткой окна.
- Добрый день, Пётр Иванович! - Радовский уверенно прошёл к столу.
- Добрый день! - Семёнов удивлённо поднял на него глаза. - С кем имею честь…
- Я новый начальник этой станции.
- Новый на… Что?! - Семёнов встал в изумлении.
- Как, вы ещё не в курсе? - поднял брови Радовский. - Да, вас переводят отсюда. Теперь мне здесь… приводить всё в порядок…
- Переводят? Куда?!
- Ну это вы уже узнавайте в Управлении железной дороги.
Первым делом он привёл в достойный вид кабинет. Стулья для посетителей поставил у самой двери — нехорошо, когда рабочие толкутся у самого лица, да и запах от них…
И всё шло неплохо, пока не увидел Радовский директора местной школы. Молнией резануло в глазах, зашевелилась, заёрзала в груди старая ненависть — казак перед ним был, самый настоящий казак. Глазами стрижёт точь-в-точь как те, из лагеря возле его родного городка. И такой же дикий и дерзкий.
Что он там хотел? Новый корпус для школы? Не слишком ли роскошно для маленькой станции? Чрезвычайно много расходов, чрезвычайно много. Остановить строительство! Что? Саман без ухода будет разваливаться? Тем лучше. Кружки для школы? Кружки для мужицких детей? Ещё чего! Их удел — убирать за скотиной как можно чище. Средства на питание школьников не выделять. Директор не позволит? А кто он такой вообще и откуда? Ах, с Дона… Был выдан женой белоказакам? Чудесно. И сын у белых служил? Замечательно. Значит, всё на станции будет так, как хочет он, Радовский, а на казака управа найдётся.
Однако директор сопротивлялся, всё что-то хлопотал, чего-то требовал, и голыми руками его взять было сложно. Сверкали сталью холодные глаза его из-под кустистых бровей, упрямо сжимались губы. Рядом с ним постоянно жена крутилась, семи пядей во лбу ведьма, всегда на выручку кинуться готова, а ещё учительница Наталья. Тоже казачьего рода — на лице написано. Покорности во взгляде нет. А лоб высокий, чистый. Вот бы в этот лоб — да из револьвера…
Анжей Радовского с полуслова понял, помогать стал, своих людей подключил. Интересные вещи обнаружились — следователь, разбиравший донос на Карпухова, оказался его земляком. А это уже попахивало заговором.
- Ничего, Адам, погоди немного, раскрутим мы этот клубок! - улыбался Виткевич. - Говоришь, грамоту ему прислали из Москвы? Отметили его заслуги? А мы покажем мужикам, что этот хвалёный учитель ничем не лучше обычного белобандита. Нет, даже хуже, потому что бандит действует открыто, а этот незаметно влияет на умы их детей. Вот так надо, сынок. Чтобы не было у них уверенности в собственных силах, в собственной власти. И чтобы чувствовали они — как ни изворачивайся, а хорошим не будешь.
- Учительницу эту, Наталью, тоже бы…
- И её заодно подметём. Подожди немного.
Однако окружной комитет партии опередил их — выдал казаку новое назначение в глухую деревню. И Наталья вдруг уволилась, сославшись на больного отца.
Директором Марусю назначили. Марией Васильевной следовало величать её, но за глаза люди так и говорили — наша Маруся. Уж очень маленькая и хрупкая она была. Радовского она не раздражала — глазки новая директорша скромно опускала, ничего не требовала, говорила тихо. Правда, Адам безо всяких требований готов был исполнять её капризы — уж больно занятная она была, потешная в своей директорской роли. А ночами он фантазировал — представлял Марусю в объятьях огромного, как горилла, мужа. Наверное, это выглядело комично — миниатюрная хорошенькая блондинка и носатое чудовище…
Анжея перевод Карпуховых со станции насторожил — не к добру это, значит, надо быть осторожнее.
- Погоди, Адам, чуть-чуть затаиться нужно. Видно, пронюхал кто-то о наших планах. Пусть всё успокоится, а там мы его…
Однако за самим Анжеем пришли раньше. Нет, не из-за упрямого директора школы. Просто где-то обронил он неосторожное слово, обнажил свою душу ненадолго, и этого хватило. Зацепились за что-то, потянули ниточку, вытащили на поверхность и корыстность его, и использование служебного положения, и презрительное отношение к людям. Копнули глубже — и всю сущность его вражескую выявили.
А там и Радовского очередь пришла. Недооценил он следователя НКВД, сильно недооценил. Почему-то он готовился к насилию, к угрозам и пыткам, но ничего этого не было. Чекист разговаривал спокойно, вопросы задавал на первый взгляд совсем невинные, однако в каждом из них была ловушка. И сам не заметил Адам, как стал изливать душу врагу. Сперва рассказал о семье своей бунтарской, о детстве. О ненависти застарелой к казакам, кувалде царской над головой несчастной Польши. А там… там и всё остальное выложил.
И как-то так оказалось, что ненависть его не только в душе гнездилась, она ещё и в дела выливалась. В недопоставленные грузы, задержанные составы, испорченное зерно…
Приговор вынесли быстро. Некогда церемониться было — сгущались над Европой тучи. И каждый понимал — рано или поздно обернутся эти тучи страшной бурей, а значит, изо всех сил надо готовиться к ней. Некогда церемониться.
Было утро, пели птицы. Пели как в далеком детстве, в роще за городком. Клейкой свежестью зеленели молодые тополиные листочки. Адам остановился, поднял голову — небо-то какое…
- Не стоять! Шагай вперёд! - сказал конвоир, легонько подталкивая его в спину.
Адам шёл следом за другими осуждёнными, обострённо чувствуя запах молодой травы, безжалостно растоптанной подкованными каблуками сапог, распускающейся сирени и влажной земли. Потом слух его уловил неистовый лягушачий хор, и он понял, что ведут их к реке, а вернее, за реку. За Урал. И в благоухающей весенней Зауральной Роще окончатся его дни. На том самом месте окончатся, где расставались с жизнью арестованные дутовцами красноармейцы, а потом и сами беляки, попавшие в плен к большевикам.
Что же, значит, вот так сложилось в его судьбе — отдать всего себя борьбе за свободу Отчизны. Всего отдать, без остаточка, для личного пользования ничего не оставить. Ни жены, ни детей… Но это почётный финал для борца! Адам расправил плечи, выпрямил спину — он прожил жизнь не зря.
- Стоять! - скомандовал начальника конвоя. - Пропустить патруль!
Радовский поднял голову — навстречу колонне осужденных двигался отряд казаков. Хоть и были они одеты в обычную красноармейскую форму, Адам узнал их сразу. По тому, как сидели они в сёдлах, как осаживали разгорячённых коней, как перебрасывались какими-то репликами. По глазам узнал — словно острые клинки резали они.
«Казачьему роду нет переводу» - всплыла в голове услышанная где-то фраза. Неужели нет? Неужели и теперь, в последние минуты своей никчёмной жизни, он должен видеть врагов в силе?
Адам поднял голову и закричал — тоскливо, длинно, будто см ep тельно раненый зверь.
- Молчать! - закричал конвойный и больно ткнул его в спину чем-то твёрдым.
Но Радовский был уже мёртв. Двигалось по инерции его тело, шагали ноги к месту казни, только души в нём уже не было.
Глава 34.
1936 г.
Анисим шёл по дороге рядом с отцом, чему-то улыбался, что-то рассказывал. Вот только разобрать Василий не мог ни одного слова. Казалось, вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё поймёт он, но нет — сплетались фразызатейливой вязью, журчали, а смысл их ускользал игривой рыбкой в потоке. Вдруг лицо Аниськино исказилось страхом, будто увидел он что-то угрожающее за спиной отца.
- Неееет!!! Не троньте его! Не троньте! - закричал парнишка.
Потом всё пропало, но Василий и так знал, что будет дальше, только изменить ничего не мог. Хотел рвануться на помощь — а руки-ноги будто свинцом налиты. Хотел закричать — вместо голоса только хрип.
Наконец он проснулся, тяжело дыша. За окном уже серел рассвет, хлопотала у печи Миланья, собирая в дорогу гостинцы.
Не часто снился Анисим отцу в последнее время, а если снился, то почти всегда сон выветривался из памяти сразу после пробуждения. Оставалось только чувство в душе — то тянущее, тоскливое, от которого не мог Василий избавиться целый день, то светлое, радостное, наполнявшее его любовью и нежностью ко всему сущему вокруг. Но в этот раз видение не забывалось, и страдальческое лицо сына стояло перед глазами.
Что бы это могло означать? Василий одёрнул себя, ругнулся тихо — стареть стал, сны, будто древняя бабка, разгадывать начал. Однако Анисим не уходил, а крик его звенел в ушах по-прежнему, и это раздражало Василия.
- Я один поеду в город, - спокойно сказал он жене, подходя к рукомойнику. - Ты дома оставайся.
- Чего это? - удивлённо посмотрела на него Милаша.
- Анисима во сне видал.
- Ооой… - Миланья в испуге прикрыла рот ладонью. - Так, может, и ты… Не надо, Вася, не испытывай судьбу.
- Машутка ждать будет. Ещё, не дай, Господи, сама сюда рванёт. Поеду! - Василий умылся, вытер лицо поданным полотенцем.
- А если в объезд? Через райцентр? Или полями, чтобы овраг этот треклятый обойти?
- Длинный путь получится, не поспею за день. А завтра в школу, на уроки идти. Да и коня измучаю. Ничего, обойдётся. Просто мне спокойнее будет, если ты дома останешься.
Тревоги Миланьи были ему понятны — в Красном овраге орудовали бандиты. Появились совсем недавно, но уже успели натворить зла. Застрелили старика Мирона, ехавшего из соседней станицы с тремя мешками общественной муки, увели совхозных лошадей. Выезжала по этому делу милиция, однако бандитов к тому времени уже и след простыл. Некоторые говорили, что замешаны в этом казаки, мстят, мол, за передачу станичных лугов шумаковским, но верилось в это не очень — лугов они лишились лет десять тому назад, к чему теперь было поднимать старые споры, да к тому же так жестоко! Думали найти лошадей, по ним и на самих бандитов выйти, да только и лошади словно в воду канули. Что уж про мешки с мукой говорить!
Было ещё нападение на одну бойкую бабёнку. Жизни её, правда, не лишили, а вот лицо по резали. Доктор, который раны зашивал, сказал, что шрамы ей всю оставшуюся жизнь носить — то-то горя несчастной было! Бандитов рассмотреть она не смогла, потому как у тех на головах торбы надеты были с прорезями для глаз. Голосов тоже не слыхала. Сопели напавшие мрачно и ни одного слова не сказали. Лошадёнку не отобрали — то ли пожалели её, то ли ещё какая причина была…
На передовика-тракториста Пашку тоже молча напали, ни звука не проронили. Не посчастливилось парню через овраг пешком идти. Этого раздели до исподнего, к дереву привязали, а одежонку запалили рядом, прямо под ногами. Бедолагу спасли случайно — проезжали казаки-чернореченцы, увидали его. Ещё чуть-чуть, и перекинулся бы огонь на парня.
Мысли на этот счёт у Василия были разные. Отчего бандиты не трогают проезжающих из других деревень, а обижают только шумаковцев? Почему изо всех деревенских выбрали именно этих? Бабёнка та и тракторист активистами были, за советскую власть горой вставали, ни одно собрание без их выступлений не обходилось. Значит, это был кто-то из своих, кому совхоз будто кость в горле стоял? Тогда почему лишили жизни старика Мирона? Он-то особо не выделялся, просто работал. Землю обрабатывал, хлеб растил, за лошадьми смотрел.
Вот тут ещё одна заноза — лошади. Совхозных бандиты увели, а ту, что с личного подворья — не тронули. Почему? Совхозные раньше кулаку местному принадлежали. Неужели..? Нет, не может быть. Посадили ведь его, в тюрьме он. Да и бандитов в овраге было то ли двое, то ли трое… Но всё же нужно будет выяснить этот вопрос в милиции, вдруг у того кулака были родственники или товарищи!
Двуколку запрягать Василий не стал, оседлал коня, а гостинцы для дочки в седельные сумки сложил. Милаша не перечила ему, только вздыхала да тихонечко мужа в спину крестила. И когда выезжал он из деревни, всё не отпускала — шла, касаясь рукой стремени. А потом опрометью в дом да под старухин складень* на колени бухнулась, молить Бога и всех святых, чтобы уберегли её Васеньку от беды.
--------
* складной иконостас
--------
Лесок на подъезде к оврагу всегда вызывал у Василия смутное чувство беспокойства. Не страх, нет. Гнетущее впечатление, что кто-то там есть. Однажды Василий даже придержал коня и, оставив Милашу в двуколке, пошёл осматривать ближайшие кусты и деревья. Но следов чьего-то пребывания там не наблюдалось, трава была не примята, паутина с веток не сбита. Правда, деревенские рассказывали, что когда-то, лет сто, а то и двести назад, бесчинствовали в том лесу разбойники, немало невинных душ погублено было в овраге, а теперь эти души неприкаянные и неотпетые, в тех местах и обитают. Но разве можно верить байкам полуграмотных старух! Видно, деревья там подобрались такие — с тёмной корой да густой листвой, вот и кажется лес пугающим.
И всё-таки там кто-то был. Сегодня Василий чувствовал это особенно, всей своей кожей. Трепетали на ветру тронутые желтизной, но не облетевшие ещё листочки, покачивались ветки. Вернуться? Объехать другой дорогой? Полями? Долго… Да и зацепила душу гордыня — чтобы казак да каких-то разбойников испугался? А может, и нет там никого, просто обострённые чувства обманывают его?
Красный овраг глубокий был, да не крутой. Издалека начинался спуск, дорога незаметно уводила путника вниз, к заросшему колючими кустами ручью. Только уж спустившегося туда не увидеть было даже с вершин ближайших холмов. Пропадал человек, как и не было его, а потом неожиданно выныривал на противоположной стороне. По одну сторону от дороги верным спутником её стоял лес, а по другую только заросли земляники среди луговой травы глаз радовали.
Ехал Василий не спеша, и даже как будто придрёмывал на ходу, а у самого внутри струна натянутая звенела. Птицы шебуршались, беспокоились. Всё-таки кто-то там был… Краем глаза заметил Василий, как дрогнула ветка. Не от ветра дрогнула, а как будто тронули её легонько. Седьмым чувством уловил опасность, в одно мгновение прильнул к крупу коня, укрылся им, как старики в станице учили. Раздался выстрел, конь рванул вперёд, сначала вниз, к ручейку, потом наверх, вон из оврага. Затрещал позади сухостой под чьими-то ногами, снова щёлкнул обрез, впилась пуля в луку седла.
- Ах ты, чёрт… - ругнулся кто-то. - Уйдёт же, гад!
Василий хоть и не молод был, а телом сух, коню не в тягость. Летел жеребец птицей прочь, уносил хозяина от беды. Вынырнул из оврага, оставив злодеев позади, а навстречу конные мчались.
- Казаки! - Василий поднялся на стременах. - Бандиты в овраге!
- Сам живой? - казаки неслись во весь опор.
- Живой!
- Ну, этих мы сейчас!
- Эх, братцы, саблю бы мне али пику… - с задором крикнул бородатый станичник, сжимая в руке плеть.
- Да мы и голыми руками их сейчас!
Василий повернул коня и снова в овраг ринулся.
Через пятнадцать минут бандиты лежали на земле, связанные по рукам и ногам.
- Ты кто такой, поганец, говори! - бородатый станичник ткнул носком сапога в бок одному из них.
Тот только промычал что-то нечленораздельное в ответ.
- Ничего, в милиции расскажешь… Вези их, братцы, в сельсовет. Там разберутся. Ишь, пакостники!
Василий вздохнул — разве не пакостники! Теперь ему делать крюк до станицы, ждать милицию, давать показания… В город к Машутке хорошо, если к вечеру доберётся. А обратно ночью ехать придётся, ведь завтра на уроки!
- Ктой-то там пылит за оврагом? - спросил бородач, прикладывая ладонь ко лбу.
Василий оглянулся — Пашка-тракторист двуколку гнал, безжалостно нахлёстывая лошадёнку, следом ещё мужики в телеге.
- Наши, деревенские.
- Ты, видно, учитель шумаковский? - бородач уважительно посмотрел на Василия.
- Да, учитель. Спасибо вам, братцы-казаки. Выручили.
- Да что там! - махнул рукой кто-то.
- Сам-то какой станицы будешь? - почти шёпотом спросил бородач.
- С Дона я. Усть-Медведицкой станицы казак.
- Эвон оно как… - бородач, качая головой, отошёл.
Подъехала двуколка, выскочил из неё Пашка, кинулся к Василию:
- Что случилось, Василь Прохорыч? На вас напали?
А тот будто и не слышал его, глядел не отрываясь на сидящую в коляске Милашу:
- Ты как здесь, Миланья Антиповна?
В глазах у Миланьи блестели слёзы. Сжав руки на груди, она смотрела на мужа и молчала, не в силах вымолвить ни слова.
- Миланья Антиповна ведь нас подняла! - с подъехавшей телеги соскочили мужики. - Чувствовала, видно, беду.
- Стреляли? Обрез, гляжу, лежит.
- Стреляли, - спокойно ответил Василий.
Миланья тихо заплакала.
- Вот казаки помогли скрутить злодеев, - продолжил Василий. - Теперь ответят и за деда Мирона, и за всех других.
- Хоть глянуть в рожи ихние…
Пашка подошёл к лежащим на земле бандитам и вдруг вскрикнул звонко, всплеснул руками:
- Эх ты! Мужики, вы погляньте, кто тут бесчинствовал-то! Земляк наш… Ах ты, морда кулацкая! А это кто? Дружки твои? Вместе, небось, из тюрьмы бежали?
Один из лежащих рванулся было в сторону, но верёвки держали его крепко.
- Чего дёргаешься? Не, не боись. Я тебя сжигать не стану. И даже лицА портить не буду, хотя оченно мне хочется. Пускай тебя по закону судят.
- А мне интересно, откуда этот гад узнавал, когда нужный им человек проезжать здесь будет? - подошёл к бандитам один из мужиков. - Ведь не всё же время они здесь сидели и караулили!
- Эт-то точно… Значит, кто-то в деревне им помогает! - почесал затылок Пашка. - Да и харчи им нужны…
Судили бандитов в райцентре. Кулака и товарищей его, того же поля ягод. Один из них был мужичок, разбогатевший в смутные годы, всё имущество которого было конфисковано в пользу трудового народа, а другой — мещанин, лишившийся после революции своего капитала и не сумевший побороть в себе жгучую обиду на весь мир. Пытался он выкарабкаться во времена НЭПа, и дела пошли как будто неплохо, однако НЭП благополучно завершился, и бедолага снова остался не удел. С горя пустился он во все тяжкие, оказался в тюрьме, где и сошёлся с двумя такими же обозлёнными мужиками. Из тюрьмы было решено бежать и жестоко расплатиться с коммуняками за сломанные свои судьбы. Мстить решили постепенно — сначала разобраться с местными, а потом, к зиме, податься в тёплые края и там продолжать начатое дело.
Деревенские на суд приехали, сидели в зале смирно, хоть и хотелось им высказать всё, о чём душа кричала. Слушали, сокрушались. Оказалось, дед Мирон поплатился за то, что инвентарь кулацкий для обработки земли брал, да и лошадей старому хозяину отдавать не хотел. Пашка-тракторист с той бабёнкой слишком уж активно за совхоз ратовали, добро чужое среди первых вывозили. Василий школу в кулацком доме обустроил, детишек идеям коммунистическим обучал. Много ещё с кем расправиться планировали негодяи. Торопились до зимы, пока холода не настали, пока ещё можно было скрываться в заброшенной халупе у реки. А сообщником оказалась молодушка, тихо и мирно работавшая в коровнике. Любила она этого мерзавца-кулака, хоть по возрасту и годился он ей в отцы. Любила и помогала чем могла. За любовь свою и поплатилась — получила три года и выселение в дальние края.
- Вот так глядел я, Милаша, сегодня на них, - говорил Василий, снимая у порога сапоги, - и про Матвея своего думал. Как он живёт, чем дышит?
- Да ведь пишет же в письмах, что всё у него хорошо, - Миланья с беспокойством посмотрела на мужа.
- Писать можно многое. Можно жить, не показывая людям своих истинных чувств. Но однажды это истинное, тщательно скрываемое, всё равно прорвётся наружу. Вот и тревожно мне — не сидит ли в нём обида, не гложет ли его душу червём? Виноват я, виноват. Столько лет прошло после нашей встречи, а я не нашёл времени повидаться с ним ещё хотя бы разочек, поговорить, дать совета отцовского. Да и та встреча состоялась только благодаря Федюньке. А если бы не он, так и не свиделись бы мы. Выходит, я о родном сыне меньше душой болею, чем о чужих, - Василий в сердцах брякнул сапоги под лавку.
- Что же делать, Вася… Такова судьба учительская.
- Э, нет… Если у него в душе гниль, то какое я право имею чужих ребятишек воспитывать? Вот что, Милаша. На зимние праздники едем в Усть-Медведицкую, то есть Серафимович теперь. Навестим живых родственников, к умершим на могилки сходим. Вот я с Матюшей поговорю и сразу пойму, держит он обиду в душе или нет.
- А как же… праздники для школьников?
- Оставим Машутку с ребятишками работать. Не зря же она на учительницу учится! И ей практика будет, и детям с молодыми, поди, веселее.
- И то верно! - улыбнулась Миланья.
Стучали на стыках рельсов колёса поезда, как в былые времена, только вагоны были уже другими. Никто не сидел на крышах, никто не висел на подножках, и в тамбурах было чисто. Обновлённые станции радовали взоры, и люди не выглядели измождёнными и оборванными. С тревогой в душе ехал на родину Василий, а возвращался счастливым.
- Василь Прохорыч вернулся! Миланья Антиповна! - звенели радостные голоса ребятишек.
- Вернулись, родные, вернулись! - улыбались Карпуховы, выбираясь из Саней.
- Как съездили? - подбежали соседи. - Притомились, поди, в дороге!
- Замечательно съездили! А притомиться не успели. Павел нас прямо из поезда в санки погрузил!
- Что в родных краях-то — хорошо?
- Как не хорошо? Станица теперь городом стала. Похорошела.
- Ох… - зашептались бабы, головами качая.
- Что вы? - улыбнулась Миланья.
- Боимся, не надумали бы вы туда перебираться!
- Не надумаем, не бойтесь. Мы здесь проросли, корешки пустили! - засмеялся Василий. - Ну что же, вечером ждём вас к нам с Миланьей Антиповной в гости!
- Придём, обязательно придём! - заторопились соседи, понимая, что путешественникам нужно отдохнуть с дороги.
- Ну, вот мы и дома! - сказала Милаша, входя в натопленную и чисто прибранную Машуткой избу.
- Дома… - эхом отозвался Василий.
- А что же, тебя в самом деле не тянет перебраться на Дон? - лицо Миланьи раскраснелось с мороза, и была она чудесно хороша в эти мгновения.
- Нет, Милаша. Здесь я по-настоящему счастлив. А там… Дон велик и прекрасен, только связано у меня с теми местами столько боли! Я ведь долгое время даже думать о поездке туда не мог. Но вот… съездили…
- Поездка была мучением для тебя? - Миланья положила ладошки на плечи мужа, заглянула в его глаза.
- Порою — да. Но это нужно было пережить, чтобы выздороветь. Теперь мне легче. Нет, что я говорю — теперь я блаженствую. Потому что я понял, что прожил свою жизнь не зря.
- Ты только теперь это понял? - улыбнулась Милаша.
- Теперь я знаю это точно. Мой сын, моя к poвь — настоящий человек.
Продолжение следует.........
Дорогие друзья! Вот и новая повесть подоспела. Период не самый любимый для меня, но это наша история. А история складывается из событий, дел и судеб человеческих. Этих людей давно уже нет на земле, но именно их поколения прокладывали нам дорогу, создавали крепкий фундамент для современной России. Они шли впереди нас.
Повесть посвящается Василию Прохоровичу Карпухину.
Произведение взято и скопировано на канале "Чаинки" платформы Дзен.
Напоминаем Вам,что большие литературные произведения мы публикуем в рубрике "Вечерние чтения".
Для того , чтобы зайти в эту рубрику нужно зайти в Темы и с правой стороны найти хештэк #вечерниечтения
Эта рубрика выходит каждый день в 18.30
Большая просьба написать отзыв об этой серии романов.
А также пишите в комментариях какой тематики произведения Вы бы ,ещё,хотели почитать .
1936 г.
Анисим шёл по дороге рядом с отцом, чему-то улыбался, что-то рассказывал. Вот только разобрать Василий не мог ни одного слова. Казалось, вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё поймёт он, но нет — сплетались фразызатейливой вязью, журчали, а смысл их ускользал игривой рыбкой в потоке. Вдруг лицо Аниськино исказилось страхом, будто увидел он что-то угрожающее за спиной отца.
- Неееет!!! Не троньте его! Не троньте! - закричал парнишка.
Потом всё пропало, но Василий и так знал, что будет дальше, только изменить ничего не мог. Хотел рвануться на помощь — а руки-ноги будто свинцом налиты. Хотел закричать — вместо голоса только хрип.
Наконец он проснулся, тяжело дыша. За окном уже серел рассвет, хлопотала у печи Миланья, собирая в дорогу гостинцы.
Не часто снился Анисим отцу в последнее время, а если снился, то почти всегда сон выветривался из памяти сразу после пробуждения. Оставалось только чувство в душе — то тянущее, тоскливое, от которого не мог Василий избавиться целый день, то светлое, радостное, наполнявшее его любовью и нежностью ко всему сущему вокруг. Но в этот раз видение не забывалось, и страдальческое лицо сына стояло перед глазами.
Что бы это могло означать? Василий одёрнул себя, ругнулся тихо — стареть стал, сны, будто древняя бабка, разгадывать начал. Однако Анисим не уходил, а крик его звенел в ушах по-прежнему, и это раздражало Василия.
- Я один поеду в город, - спокойно сказал он жене, подходя к рукомойнику. - Ты дома оставайся.
- Чего это? - удивлённо посмотрела на него Милаша.
- Анисима во сне видал.
- Ооой… - Миланья в испуге прикрыла рот ладонью. - Так, может, и ты… Не надо, Вася, не испытывай судьбу.
- Машутка ждать будет. Ещё, не дай, Господи, сама сюда рванёт. Поеду! - Василий умылся, вытер лицо поданным полотенцем.
- А если в объезд? Через райцентр? Или полями, чтобы овраг этот треклятый обойти?
- Длинный путь получится, не поспею за день. А завтра в школу, на уроки идти. Да и коня измучаю. Ничего, обойдётся. Просто мне спокойнее будет, если ты дома останешься.
Тревоги Миланьи были ему понятны — в Красном овраге орудовали бандиты. Появились совсем недавно, но уже успели натворить зла. Застрелили старика Мирона, ехавшего из соседней станицы с тремя мешками общественной муки, увели совхозных лошадей. Выезжала по этому делу милиция, однако бандитов к тому времени уже и след простыл. Некоторые говорили, что замешаны в этом казаки, мстят, мол, за передачу станичных лугов шумаковским, но верилось в это не очень — лугов они лишились лет десять тому назад, к чему теперь было поднимать старые споры, да к тому же так жестоко! Думали найти лошадей, по ним и на самих бандитов выйти, да только и лошади словно в воду канули. Что уж про мешки с мукой говорить!
Было ещё нападение на одну бойкую бабёнку. Жизни её, правда, не лишили, а вот лицо по резали. Доктор, который раны зашивал, сказал, что шрамы ей всю оставшуюся жизнь носить — то-то горя несчастной было! Бандитов рассмотреть она не смогла, потому как у тех на головах торбы надеты были с прорезями для глаз. Голосов тоже не слыхала. Сопели напавшие мрачно и ни одного слова не сказали. Лошадёнку не отобрали — то ли пожалели её, то ли ещё какая причина была…
На передовика-тракториста Пашку тоже молча напали, ни звука не проронили. Не посчастливилось парню через овраг пешком идти. Этого раздели до исподнего, к дереву привязали, а одежонку запалили рядом, прямо под ногами. Бедолагу спасли случайно — проезжали казаки-чернореченцы, увидали его. Ещё чуть-чуть, и перекинулся бы огонь на парня.
Мысли на этот счёт у Василия были разные. Отчего бандиты не трогают проезжающих из других деревень, а обижают только шумаковцев? Почему изо всех деревенских выбрали именно этих? Бабёнка та и тракторист активистами были, за советскую власть горой вставали, ни одно собрание без их выступлений не обходилось. Значит, это был кто-то из своих, кому совхоз будто кость в горле стоял? Тогда почему лишили жизни старика Мирона? Он-то особо не выделялся, просто работал. Землю обрабатывал, хлеб растил, за лошадьми смотрел.
Вот тут ещё одна заноза — лошади. Совхозных бандиты увели, а ту, что с личного подворья — не тронули. Почему? Совхозные раньше кулаку местному принадлежали. Неужели..? Нет, не может быть. Посадили ведь его, в тюрьме он. Да и бандитов в овраге было то ли двое, то ли трое… Но всё же нужно будет выяснить этот вопрос в милиции, вдруг у того кулака были родственники или товарищи!
Двуколку запрягать Василий не стал, оседлал коня, а гостинцы для дочки в седельные сумки сложил. Милаша не перечила ему, только вздыхала да тихонечко мужа в спину крестила. И когда выезжал он из деревни, всё не отпускала — шла, касаясь рукой стремени. А потом опрометью в дом да под старухин складень* на колени бухнулась, молить Бога и всех святых, чтобы уберегли её Васеньку от беды.
--------
* складной иконостас
--------
Лесок на подъезде к оврагу всегда вызывал у Василия смутное чувство беспокойства. Не страх, нет. Гнетущее впечатление, что кто-то там есть. Однажды Василий даже придержал коня и, оставив Милашу в двуколке, пошёл осматривать ближайшие кусты и деревья. Но следов чьего-то пребывания там не наблюдалось, трава была не примята, паутина с веток не сбита. Правда, деревенские рассказывали, что когда-то, лет сто, а то и двести назад, бесчинствовали в том лесу разбойники, немало невинных душ погублено было в овраге, а теперь эти души неприкаянные и неотпетые, в тех местах и обитают. Но разве можно верить байкам полуграмотных старух! Видно, деревья там подобрались такие — с тёмной корой да густой листвой, вот и кажется лес пугающим.
И всё-таки там кто-то был. Сегодня Василий чувствовал это особенно, всей своей кожей. Трепетали на ветру тронутые желтизной, но не облетевшие ещё листочки, покачивались ветки. Вернуться? Объехать другой дорогой? Полями? Долго… Да и зацепила душу гордыня — чтобы казак да каких-то разбойников испугался? А может, и нет там никого, просто обострённые чувства обманывают его?
Красный овраг глубокий был, да не крутой. Издалека начинался спуск, дорога незаметно уводила путника вниз, к заросшему колючими кустами ручью. Только уж спустившегося туда не увидеть было даже с вершин ближайших холмов. Пропадал человек, как и не было его, а потом неожиданно выныривал на противоположной стороне. По одну сторону от дороги верным спутником её стоял лес, а по другую только заросли земляники среди луговой травы глаз радовали.
Ехал Василий не спеша, и даже как будто придрёмывал на ходу, а у самого внутри струна натянутая звенела. Птицы шебуршались, беспокоились. Всё-таки кто-то там был… Краем глаза заметил Василий, как дрогнула ветка. Не от ветра дрогнула, а как будто тронули её легонько. Седьмым чувством уловил опасность, в одно мгновение прильнул к крупу коня, укрылся им, как старики в станице учили. Раздался выстрел, конь рванул вперёд, сначала вниз, к ручейку, потом наверх, вон из оврага. Затрещал позади сухостой под чьими-то ногами, снова щёлкнул обрез, впилась пуля в луку седла.
- Ах ты, чёрт… - ругнулся кто-то. - Уйдёт же, гад!
Василий хоть и не молод был, а телом сух, коню не в тягость. Летел жеребец птицей прочь, уносил хозяина от беды. Вынырнул из оврага, оставив злодеев позади, а навстречу конные мчались.
- Казаки! - Василий поднялся на стременах. - Бандиты в овраге!
- Сам живой? - казаки неслись во весь опор.
- Живой!
- Ну, этих мы сейчас!
- Эх, братцы, саблю бы мне али пику… - с задором крикнул бородатый станичник, сжимая в руке плеть.
- Да мы и голыми руками их сейчас!
Василий повернул коня и снова в овраг ринулся.
Через пятнадцать минут бандиты лежали на земле, связанные по рукам и ногам.
- Ты кто такой, поганец, говори! - бородатый станичник ткнул носком сапога в бок одному из них.
Тот только промычал что-то нечленораздельное в ответ.
- Ничего, в милиции расскажешь… Вези их, братцы, в сельсовет. Там разберутся. Ишь, пакостники!
Василий вздохнул — разве не пакостники! Теперь ему делать крюк до станицы, ждать милицию, давать показания… В город к Машутке хорошо, если к вечеру доберётся. А обратно ночью ехать придётся, ведь завтра на уроки!
- Ктой-то там пылит за оврагом? - спросил бородач, прикладывая ладонь ко лбу.
Василий оглянулся — Пашка-тракторист двуколку гнал, безжалостно нахлёстывая лошадёнку, следом ещё мужики в телеге.
- Наши, деревенские.
- Ты, видно, учитель шумаковский? - бородач уважительно посмотрел на Василия.
- Да, учитель. Спасибо вам, братцы-казаки. Выручили.
- Да что там! - махнул рукой кто-то.
- Сам-то какой станицы будешь? - почти шёпотом спросил бородач.
- С Дона я. Усть-Медведицкой станицы казак.
- Эвон оно как… - бородач, качая головой, отошёл.
Подъехала двуколка, выскочил из неё Пашка, кинулся к Василию:
- Что случилось, Василь Прохорыч? На вас напали?
А тот будто и не слышал его, глядел не отрываясь на сидящую в коляске Милашу:
- Ты как здесь, Миланья Антиповна?
В глазах у Миланьи блестели слёзы. Сжав руки на груди, она смотрела на мужа и молчала, не в силах вымолвить ни слова.
- Миланья Антиповна ведь нас подняла! - с подъехавшей телеги соскочили мужики. - Чувствовала, видно, беду.
- Стреляли? Обрез, гляжу, лежит.
- Стреляли, - спокойно ответил Василий.
Миланья тихо заплакала.
- Вот казаки помогли скрутить злодеев, - продолжил Василий. - Теперь ответят и за деда Мирона, и за всех других.
- Хоть глянуть в рожи ихние…
Пашка подошёл к лежащим на земле бандитам и вдруг вскрикнул звонко, всплеснул руками:
- Эх ты! Мужики, вы погляньте, кто тут бесчинствовал-то! Земляк наш… Ах ты, морда кулацкая! А это кто? Дружки твои? Вместе, небось, из тюрьмы бежали?
Один из лежащих рванулся было в сторону, но верёвки держали его крепко.
- Чего дёргаешься? Не, не боись. Я тебя сжигать не стану. И даже лицА портить не буду, хотя оченно мне хочется. Пускай тебя по закону судят.
- А мне интересно, откуда этот гад узнавал, когда нужный им человек проезжать здесь будет? - подошёл к бандитам один из мужиков. - Ведь не всё же время они здесь сидели и караулили!
- Эт-то точно… Значит, кто-то в деревне им помогает! - почесал затылок Пашка. - Да и харчи им нужны…
Судили бандитов в райцентре. Кулака и товарищей его, того же поля ягод. Один из них был мужичок, разбогатевший в смутные годы, всё имущество которого было конфисковано в пользу трудового народа, а другой — мещанин, лишившийся после революции своего капитала и не сумевший побороть в себе жгучую обиду на весь мир. Пытался он выкарабкаться во времена НЭПа, и дела пошли как будто неплохо, однако НЭП благополучно завершился, и бедолага снова остался не удел. С горя пустился он во все тяжкие, оказался в тюрьме, где и сошёлся с двумя такими же обозлёнными мужиками. Из тюрьмы было решено бежать и жестоко расплатиться с коммуняками за сломанные свои судьбы. Мстить решили постепенно — сначала разобраться с местными, а потом, к зиме, податься в тёплые края и там продолжать начатое дело.
Деревенские на суд приехали, сидели в зале смирно, хоть и хотелось им высказать всё, о чём душа кричала. Слушали, сокрушались. Оказалось, дед Мирон поплатился за то, что инвентарь кулацкий для обработки земли брал, да и лошадей старому хозяину отдавать не хотел. Пашка-тракторист с той бабёнкой слишком уж активно за совхоз ратовали, добро чужое среди первых вывозили. Василий школу в кулацком доме обустроил, детишек идеям коммунистическим обучал. Много ещё с кем расправиться планировали негодяи. Торопились до зимы, пока холода не настали, пока ещё можно было скрываться в заброшенной халупе у реки. А сообщником оказалась молодушка, тихо и мирно работавшая в коровнике. Любила она этого мерзавца-кулака, хоть по возрасту и годился он ей в отцы. Любила и помогала чем могла. За любовь свою и поплатилась — получила три года и выселение в дальние края.
- Вот так глядел я, Милаша, сегодня на них, - говорил Василий, снимая у порога сапоги, - и про Матвея своего думал. Как он живёт, чем дышит?
- Да ведь пишет же в письмах, что всё у него хорошо, - Миланья с беспокойством посмотрела на мужа.
- Писать можно многое. Можно жить, не показывая людям своих истинных чувств. Но однажды это истинное, тщательно скрываемое, всё равно прорвётся наружу. Вот и тревожно мне — не сидит ли в нём обида, не гложет ли его душу червём? Виноват я, виноват. Столько лет прошло после нашей встречи, а я не нашёл времени повидаться с ним ещё хотя бы разочек, поговорить, дать совета отцовского. Да и та встреча состоялась только благодаря Федюньке. А если бы не он, так и не свиделись бы мы. Выходит, я о родном сыне меньше душой болею, чем о чужих, - Василий в сердцах брякнул сапоги под лавку.
- Что же делать, Вася… Такова судьба учительская.
- Э, нет… Если у него в душе гниль, то какое я право имею чужих ребятишек воспитывать? Вот что, Милаша. На зимние праздники едем в Усть-Медведицкую, то есть Серафимович теперь. Навестим живых родственников, к умершим на могилки сходим. Вот я с Матюшей поговорю и сразу пойму, держит он обиду в душе или нет.
- А как же… праздники для школьников?
- Оставим Машутку с ребятишками работать. Не зря же она на учительницу учится! И ей практика будет, и детям с молодыми, поди, веселее.
- И то верно! - улыбнулась Миланья.
Стучали на стыках рельсов колёса поезда, как в былые времена, только вагоны были уже другими. Никто не сидел на крышах, никто не висел на подножках, и в тамбурах было чисто. Обновлённые станции радовали взоры, и люди не выглядели измождёнными и оборванными. С тревогой в душе ехал на родину Василий, а возвращался счастливым.
- Василь Прохорыч вернулся! Миланья Антиповна! - звенели радостные голоса ребятишек.
- Вернулись, родные, вернулись! - улыбались Карпуховы, выбираясь из Саней.
- Как съездили? - подбежали соседи. - Притомились, поди, в дороге!
- Замечательно съездили! А притомиться не успели. Павел нас прямо из поезда в санки погрузил!
- Что в родных краях-то — хорошо?
- Как не хорошо? Станица теперь городом стала. Похорошела.
- Ох… - зашептались бабы, головами качая.
- Что вы? - улыбнулась Миланья.
- Боимся, не надумали бы вы туда перебираться!
- Не надумаем, не бойтесь. Мы здесь проросли, корешки пустили! - засмеялся Василий. - Ну что же, вечером ждём вас к нам с Миланьей Антиповной в гости!
- Придём, обязательно придём! - заторопились соседи, понимая, что путешественникам нужно отдохнуть с дороги.
- Ну, вот мы и дома! - сказала Милаша, входя в натопленную и чисто прибранную Машуткой избу.
- Дома… - эхом отозвался Василий.
- А что же, тебя в самом деле не тянет перебраться на Дон? - лицо Миланьи раскраснелось с мороза, и была она чудесно хороша в эти мгновения.
- Нет, Милаша. Здесь я по-настоящему счастлив. А там… Дон велик и прекрасен, только связано у меня с теми местами столько боли! Я ведь долгое время даже думать о поездке туда не мог. Но вот… съездили…
- Поездка была мучением для тебя? - Миланья положила ладошки на плечи мужа, заглянула в его глаза.
- Порою — да. Но это нужно было пережить, чтобы выздороветь. Теперь мне легче. Нет, что я говорю — теперь я блаженствую. Потому что я понял, что прожил свою жизнь не зря.
- Ты только теперь это понял? - улыбнулась Милаша.
- Теперь я знаю это точно. Мой сын, моя к poвь — настоящий человек.
Продолжение следует.........
Дорогие друзья! Вот и новая повесть подоспела. Период не самый любимый для меня, но это наша история. А история складывается из событий, дел и судеб человеческих. Этих людей давно уже нет на земле, но именно их поколения прокладывали нам дорогу, создавали крепкий фундамент для современной России. Они шли впереди нас.
Повесть посвящается Василию Прохоровичу Карпухину.
Произведение взято и скопировано на канале "Чаинки" платформы Дзен.
Напоминаем Вам,что большие литературные произведения мы публикуем в рубрике "Вечерние чтения".
Для того , чтобы зайти в эту рубрику нужно зайти в Темы и с правой стороны найти хештэк #вечерниечтения
Эта рубрика выходит каждый день в 18.30
Большая просьба написать отзыв об этой серии романов.
А также пишите в комментариях какой тематики произведения Вы бы ,ещё,хотели почитать .
Следующая публикация
Нет комментариев