Уничижительная терминология и ее знаковое значение

Шеуджен Эмилия Аюбовна
История – «человеческая» наука: она слишком пропитана слезами, кровью, эмоциями и ненавистью, чтобы быть чем-то иным.
Ф. Фернандес-Арместо
Модернистские и постмодернистские эпистемологические революции и «переходы», учитывая постоянно изменяющийся словарь специальных понятий и терминов, актуализировали проблему «языка» исторической науки. В моду стали входить новые термины и понятия «открепившиеся от якорей», заимствованные из других наук. Исследователи, принадлежащие к различным школам и направлениям, все чаще испытывают рефлексию относительно «причудливой» истории понятий, терминов и метафор, с некоторым недоумением отмечая, что даже широко употребляемые знаковые категории не имеют ни содержания, ни точного смысла, что позволяет вульгаризировать их применение.
Все явственней в исследовательской практике подтверждается мнение, что идеи не только в науке, но и массовом сознании закрепляются во многом через терминологию, отражающую уровень осмысления анализируемого материала. Нечеткость категориального инструментария, «обиходное» обращение с понятиями и терминами, свидетельствует не только об имеющихся «пробелах» в объеме знания, но и о «шаткости» теоретико-методологических конструкций. «По сути, терминология в знаковом смысле отражает уровень воспроизведения прошлого, обусловливает отношение к исторической реальности, как на теоретическом уровне, так и уровне обыденного сознания».
В этом отношении серьезного внимания требует динамичное состояние понятийно-категориального аппарата, кодирующего различные явления в истории народов Северного Кавказа. Важной задачей исторического познания становится проникновение в смысл вводимой в научный оборот терминологии, понимание ее происхождения, способности со временем трансформироваться, меняя смысловые акценты.
Конечно, динамичное состояние введенных в научный оборот терминов и понятий не является чем-то необычным. Как правило, это явление проявляется на начальных стадиях разработки новых исследовательских направлений, когда еще не сложились достаточно четкие представления о предмете и проблемных границах изучаемых явлений. Однако сегодня творческий потенциал исследователей, занимающихся историко-теоретическими проблемами северокавказской истории, позволяет, как минимум, осознать, что терминология не эпитафия на забытых могилах, а развивающееся явление со временем способное утрачивать научный смысл и даже приобретать травмирующий характер.
Во многом, поэтому столь важно понимание генезиса понятий – смысла, причин и последствий их введения в научный оборот. Используя в авторском тексте оценочные словоформы, по-видимому, надо брать на себя труд их «вписания» в конкретный политико-идеологический и историко-ментальный контекст. Тем более, что современные историки находятся в более выгодном положении по сравнению с современниками событий: они знают, что произошло «потом», имеют возможность выделить компоненты, действительно имевшие место в прошлом или по разным соображениям «приписываемые» изучаемым явлениям, дать им более осознанную интерпретацию.
Одной из «связывающих» проблем является осознание сущности трансформации идей в аргументированные, не двузначные термины и понятия. Важно понять, удалось ли при реконструкции явлений прошлого войти в знаковую ситуацию конкретной эпохи и насколько критично исследователями используется доставшийся в наследство понятийно-категориальный аппарат. По мере углубления в эту проблему термины и понятия могут уточняться или, по-прежнему, сохранять неопределенность, но, как в первом, так и во втором случаях требуется их смысловая соотнесенность с логически выверенной научной концепцией северокавказской истории, как органичной части российской историографической традиции.
В разных контекстах термины и понятия могут приобретать различную смысловую нагрузку. Даже такие, казалось бы, нейтральные дефиниции, как «абориген», «туземец», «горец», «кавказец» по-разному интерпретируются авторами исторических работ, нередко приобретая неправомерно негативный смысл. Так, при определении термина «аборигены» (от лат. ab origine – от начала) в современных словарях на первое место выносится определение, что это – название коренных жителей, исконное население страны или местности, проживающих на этой территории с незапамятных времен, в противоположность прибывшим поселенцам. Близкое по смыслу значение имеет термин «туземцы», его семантика достаточно очевидна – это местный житель в противоположность приезжему.
Тем не менее, на данных понятиях лежит смысловая «обремененность», учитывая, что их применение было связано с природными жителями малоцивилизованных стран. Их нюансировка представляется тем более важной, что «аборигенами» или «туземцами», обычно называли население колонизируемых, как бы ничьих территорий, terra nullius (ничейной земли). В связи с распространением философско-антропологических идей Просвещения и эволюционистских доктрин наметилась некоторая поэтизация содержания данных понятий: как бы подчеркивающих, с одной стороны, древность народов, их «особость», а с другой, романтизированную примитивность.
В течение веков горцы Кавказа воспринимались как «азиатцы» «дикого Востока», с которыми Россия «соседствовала» от крымских степей Северного Причерноморья до Тихого океана. Но в годы Кавказской войны кардинально изменился смысл этих понятий: теперь это были не нейтральные «соседи», а непримиримые и искусные противники, готовые до последнего человека отстаивать свободу и свои права на «землю отцов».
Учитывая характер войны, принципиальное значение стал приобретать вопрос о праве местного населения («аборигенов», «туземцев») на земли их традиционного проживания, освоенные в результате многовековой хозяйственной деятельности. По принципиально значимым соображениям, «туземное население» все более противопоставлялось «цивилизованным» представителям метрополии: на всех уровнях стало широко применяться прилагательное – «дикие» («дикие туземцы», «дикие обычаи», «дикие нравы»).
Еще более сложной предстает проблема терминологии перегруженной коннотациями: «дикие народы», «отсталые народы», «хищники», воспринимаемой как один из способов «переноса» негативных оценок историко-культурного уровня народов на его нынешнее состояние. В одном из современных российских изданий утверждается, что словосочетание «отсталые народы» выражает различие образа жизни, умственных способностей и исторического положения. Учитывая, что данное объяснение «ничего не предопределяет» его можно считать «вполне пригодным». Странная логика!
На всем протяжении развития истории человечества, начиная с обозримого пространства античной истории, проявлялось стремление противопоставить себя «другому». «Другие» люди казались чуждыми и странными, тем не менее Геродоту было интересно их описывать, удивляясь и восхищаясь их своеобразием. Однако на протяжении последних столетий «западный человек» стал присваивать себе право быть единственной человеческой цивилизацией. Более того, «такая цивилизация, - писал К. Леви-Стросс, - основанная на принципе и идее повышенного мнения о себе, является гнилой с самого своего рождения».
Фактически миф об отсталых народах стал своеобразным подвидом мифа о превосходстве европейских народов над всеми остальными. В реалиях России эти идеи трансформировались в вариант мифа о превосходстве русского народа над народами «национальных окраин», под это определение попадали и народы Северного Кавказа. Самое удивительное, что широко распространенное утверждение об их «отсталости» не имело никаких научных оснований: биологических, анатомических, психологических. Тем не менее, сомнительного свойства оценочные клише («дикие народы», «отсталые народы»), сложившиеся в умах людей, зачастую не имевших ни малейшего представления о многовековом культурном опыте народов, вошедших в состав России, применялись на протяжении многих десятилетий.
Между тем, даже русские офицеры многие годы служившие на Кавказе отмечали, что сложилась привычка называть «дикими все непокорные или недавно покорившиеся племена Кавказа и не признавать в них никаких условий правильного общественного устройства…». В российском обществе явственно проявлялось осознание геополитической значимости этого региона, но в то же время сохранялось неприятие, отторжение народа. При этом не учитывалось, что многие, так называемые «отсталые» или «нецивилизованные» народы, уступая европейским в области технического прогресса и научного знания, в других областях, в частности, в понимании единства человека с окружающим миром, зачастую их превосходят.
Известный современный исследователь цивилизаций Фелипе Фернандес-Арместо считает крайне важным отказаться от существующего способа оценки состояния народов, деления на «высшие» и «низшие», на основе «списка предполагаемых обязательных характеристик» и рассматривать цивилизации как систему «взаимоотношений между человеческим обществом и миром природы». Внимания заслуживает идея, согласно которой «отсталые» народы имеют значимые преимущества перед развитыми, в том смысле, что за ними потенциал молодости и возможность учитывать чужой опыт.
Богатейший фактический материал, накопленный в результате этнографических исследований и многочисленных описаний путешествий в земли адыгов, часть из которых вошли в данную работу, вне всякого сомнения свидетельствует, что, несмотря на отсутствие у адыгов письменности, городов, монументальных памятников в классическом понимании, за прошедшие века им удалось создать стиль жизни, способный поддерживать этническую солидарность, основанный на синтезе личных интересов и общественном порядке; сохранять традиции и язык, несмотря на угрожающие природные явления и военные экспансии.
У адыгов, как уже отмечалось, была сознательно и продуманно организована семья, веками совершенствовалась сложная система прав и обязанностей, гармонизирующих взаимоотношения ее членов (отношения поколений, мужчин и женщин, хозяев и гостей и т.п.). Вызывает удивление устойчивость адыгского общества: проходя через войны, переселения, соперничество его базовая структура вновь и вновь стабилизировалась. Строго говоря, «примитивные общества» вообще не существуют: «все мы – результат одинаковой долгой эволюции».
Сегодня осталось не так уж много аргументов у желающих доказывать «дикость» народов региона и необходимость привнесения им цивилизации. Наиболее часто в этом плане используется «впечатляющая» тема работорговли (продажа детей, женщин, пленных и т.п.), как одного из основных аргументов, для поддержания идеологически ориентированных идей («приобщения к цивилизации», «выравнивания уровня культурного развития» и т.п.).
При этом полностью «забывая», что продажа и покупка людей, к глубокому прискорбию, относится к широко распространенным, типичным явлениям истории. Так, важной статьей импорта Римской империи, в «цивилизованной» принадлежности которой трудно сомневаться, служили рабы; захват рабов и торговля ими на протяжении столетий составляла основу европейского «цивилизованного» общества и стала неприглядным аспектом колонизации Америки. Более того, проявляется устойчивая амнезия относительно положения крепостных крестьян в России.
Конечно, нельзя не учитывать и того, что вопрос о «горском» рабстве и работорговле в регионе в XVIII-XIX веках относится к дискуссионным сюжетам северокавказской истории, настоятельно требующих специального исследования. В этом смысле несомненный интерес представляет замечание, сделанное М.Я. Ольшевским. Обращаясь к проблеме «противозаконной торговли людьми» он подчеркивал, что российскому правительству ее так и не удалось искоренить «до основания».
Причем не только потому, что турецкие кочермы «являлись по-прежнему у кавказских берегов и продолжали сноситься с горцами», но и в результате недостаточной активности местной администрации, которая хотя и не была уличена в «особенно вопиющих злоупотреблениях», но так и не смогла предотвратить турецкую контрабанду, ссылаясь «на суровость кавказской природы и бурливость Черного моря». Из этого заключения не сложно понять, что работорговля как «варварское» явление не столь уж беспокоило «цивилизаторов».
Самое удивительное, что широко распространенное утверждение об «отсталости» народов Северного Кавказа не имеет никаких научных оснований: биологических, анатомических, психологических. Тем не менее, сомнительного свойства оценочные клише («дикие народы», «отсталые народы»), сложившиеся в умах людей, зачастую не имевших ни малейшего представления о многовековом культурном опыте этих народов, применялись на протяжении многих десятилетий.
В XIX веке широкое распространение получил термин «хищники» и его производные, но практически до настоящего времени не осмысливается его содержательная составляющая и вписанность в контекст. Во многих работах авторы цитируют извлечения из работы Н.Я. Данилевского «Россия и Европа», впервые опубликованной в 1869 году: «Кавказские горцы, и по своей фанатической религии, и по образу жизни и привычкам, и по самому свойству обитаемой ими страны – природные хищники и грабители, никогда не оставлявшие и не могущие оставить своих соседей в покое».
Обратимся к контексту. Отвечая на вопрос «Почему Европа враждебна России?», в ряду других причин, Н.Я. Данилевский называет политику на Кавказе. После раздела Польши, отмечает он, «едва ли какое другое действие России возбуждало в Европе такое всеобщее негодование и сожаление как война с кавказскими горцами и особливо недавно завершившееся покорение Кавказа», в ходе которого «много погибло независимых племен». С явным сожалением автор отмечает, что «сколько не стараются наши публицисты выставить это дело как великую победу, одержанную общечеловеческою цивилизацией, - ничего не помогает».
Едва ли нужны пространные пояснения: ясно, что именно исходя из стремления поддержать право России «поцивилизировать» в этом регионе нужны были эмоционально окрашенные утверждения. Представление кавказских народов как «хищников» способствовало утверждению «морального права» на выбор средств и методов для их «усмирения» и насильственного «приобщения» к цивилизации.
Историкам хорошо известно, что в истории войн противник, как правило, носитель негативных качеств: приверженность к агрессии, жестокости, вероломства. Не удивительно, что все горцы, включая мирных, воспринимались как «разбойники», обуреваемые страстью к набегам, грабежам и убийствам. В подавляющем большинстве работ созданных русскими офицерами, «закубанцы» представлялись «наглыми и удачливыми хищниками», «грабителями», «ворами», от которых русские войска «претерпевали крайнее разорение». Даже храбрость, отвага, жертвенность оценивались как фанатизм. Уничижение горцев стало своего рода психологической компенсацией за самонадеянность и недооценку их как противников. «… Своих врагов мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки, - отмечал М.Я. Ольшевский. – Мы их считали народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны…».
Такое восприятие кавказских народов давало «моральное» право на выбор тех средств и методов, которые использовались для установления российской власти на Кавказе. Целью России становились «не пустые завоевания, а победа над варварством, на благо человечества…». Использование для характеристики народа понятий, имеющих негативный смысл, становилось своеобразным ключом, запускающим психологический механизм восприятия образа «кавказца» в массовом сознании россиян.
«Все существование черкеса, - подчеркивал Н.Ф. Дубровин, - сложилось так, что без хищничества не было для него жизни, не было удовольствий в настоящем, не было блаженства и в будущем мире». И далее идет пространное рассуждение о том, что вся жизнь черкеса подчинена подготовке к «хищническим» набегам, четко организованного «предприятия», где каждый участник выполнял необходимые действия, связанные с созданием безопасного убежища, приготовлением пищи, заботе о лошадях.
Особое поведение адыгов (умение бесшумно ходить, маскироваться, устраивать засады и т.п.), выработавшееся в течение веков, воспринималось не как позитивный опыт адаптации, а как особость «хищнического» агрессивного поведения. Тем не менее, обращаясь к этой теме большинство авторов, отмечали более сложный характер этого явления. «Не одна жажда добычи побуждала черкеса к разбою и грабежу», но и «слава», желание «прославиться удалью», приобрести известность, прослыть храбрым джигитом «в целом обществе, в долинах и по горам». «Воровство и разбой, как в древней Спарте, были у черкесов в чести; позорно было только быть пойманным в воровстве».
Приведенные извлечения свидетельствуют о сложности и многоплановости данной проблемы. Так, серьезного осмысления требует вопрос об отношении к данному явлению самих горцев. В героических песнях адыги нередко сравнивали себя с жестокими хищниками, «схватившими свою добычу», мстя за смерть отцов. Не менее интересна реакция местного населения на подобное «обыкновение»: оставшемуся без продовольствия в лесу отряду, достаточно было обратиться за помощью к жителям ближайшего аула, и те, не задавая вопросов, оказывали необходимую помощь. «Таков был обычай, выведенный из практической жизни черкеса».
Многие народы в разные периоды своей истории переживали время активных войн и экспансий. При этом есть народы, у которых воинственность становится неотъемлемой частью образа жизни, более того, культуры. К таким народам могут быть отнесены горцы Кавказа, веками жившие в суровых условиях, отличавшиеся храбростью, физической силой, пониженным болевым порогом, признававшие военное искусство благородным, заслуживающим уважения делом. Но, если историки уже многие века восхищаются мужеством таких воинственных народов как спартанцы или викинги, то применительно к народам Северного Кавказа подобные особенности упорно продолжают рассматриваться как признак особого, близкого к животному существованию.
Сложилась удивительная ситуация: российские генералы считали возможным давать оценки чуть ли не биохимического состава крови горцев и его влияния на образования «особой породы людей», мало считаясь с тем, что изучением состава и свойств крови в организме занимается специальная наука – гематология, делавшая в XIX веке только первые шаги и о методах которой едва ли они имели представление. «Население гор, - утверждал Р.А. Фадеев, - несмотря на коренные различия между племенами по наружному типу и языку всегда было проникнуто совершенно одинаковым характером в отношении к соседям, кто бы они не были: характером людей до того, сроднившихся с хищничеством, что оно перешло к ним в кровь, образовало из них хищную породу, почти в зоологическом смысле слова».
В качестве главного тезиса явление «хищничества», объясняется отсутствием «необходимых для развития любого общества излишков продуктов труда» и использование набегов в виде «компенсирующего экономического фактора» (Клычников, Ю.Ю., Цыбульникова, А.А. «Так буйную вольность законы теснят…»: борьба российской государственности с хищничеством на Северном Кавказе. Пятигорск, 2011. С. 10). Весьма спорное утверждение: из десятка источников различного происхождения, известно, что сложившаяся хозяйственная структура адыгов на протяжении веков не только была способна прокормить местное население, но и поддерживать постоянную меновую торговлю [По данным французского ученого и дипломата К. Пейсонеля во второй половине XVIII в. через черноморские порты Тамань, Темрюк, Атчу, Агджа, Суджук и Каплу вывозилось из Черкессии от 80 до 100 тысяч кинталов (мера веса – 46 кг) шерсти, 100 тысяч кусков чекмена, от 5 до 6 тысяч верхних одежд из сукна, 50-60 тысяч шаровар из чекмена, 200 тысяч бурок, 5-6 тысяч выделанных кож, 5-6 тысяч кинталов меда, 7-8 тысяч кинталов воска, 50 тысяч куньих шкур, 100 тысяч лисьих шкур, 100 тысяч волчьих шкур, 500 тысяч бараньих шкур, 3 тысячи шкур медведя, 200 тысяч пар рогов баранов, 100 тысяч гросс (гросс – 12 дюжин или 144 штуки) стрел, 3 тысячи кинталов икры, несколько тысяч кинталов вяленой рыбы и рыбьего жира].
Именно война, представлявшаяся установлением нового порядка в регионе, своего рода «цивилизаторским обустройством» в определяющей степени повлияла на все сферы общественной жизни адыгов. Несмотря на то, что в российском обществе настойчиво утверждалась мысль об особой, цивилизаторской миссии России в этом регионе, на деле картина «приобщения» горцев к «цивилизации» представляла трагический симбиоз жестокости и вандализма. Уже в то время была хорошо известна политика «цивилизованных» европейских государств, превративших колонизируемые страны в поле кровавой битвы. Неудивительно, что российские офицеры, многие годы служившие на Кавказе, сравнивали происходившее на Кавказе с колониальными войнами французов в Алжире, англичан в Индии, США с индейцами.
Сегодня наступило время осознать, как бы мы не «посыпали голову пеплом», как бы не призывали в свидетели Мнемозину, опыт истории приводит к малоутешительному выводу: фактически любая человеческая цивилизация, оказавшись в положении военного превосходства над другой, вполне способна повести себя с «чудовищной жестокостью, имеющей целью уничтожить другую цивилизацию». Это так и есть, потому что, так уже много раз было! Вопрос о природе подобных явлений был и остается одним из сложнейших в истории.
Предпринимаются попытки рассмотреть «хищничество» как атрибут повседневной жизни народов Северного Кавказа. Конечно же, существовали банды «знаменитых» разбойников, но они, как правило, осуждались обществом. Об одной из подобных банд, банде Донекея, пользовавшейся громкою известностью, вспоминал С. Хан-Гирей. Их жестокости опасались не только торговцы и путешественники, но и местные жители «вынимали ружья из чехлов, безмолвно проезжая места их временного обитания».
Самое удивительное то, что иностранцев, даже мечтавших о романтических, опасных приключениях, буквально поражала на Северном Кавказе «повсеместная безопасность жизни и имущества». Путешествуя в течение нескольких недель в самых диких местах, они с удивлением убеждались, что на них никто не нападал и не устраивал засад. «Разместившись в каком-нибудь доме и получив звание гостя или кунака в качестве паспорта, он не увидит больше опасности и повсюду, куда бы ни пошел, встретит любезное приветствие».
Десятки исследователей, обращаясь к этой проблеме, считают, что набеговые формы борьбы в годы Кавказской войны стали способом сопротивления агрессии, защиты своей земли, свободы, культуры, традиционного образа жизни. Именно так поступало большинство народов известных в истории! Не выдерживает критики упорно выдвигаемая гипотеза о «набеговой экспансии» горских народов. В результате политика Российской империи в регионе сводится к элементарному противостоянию отдельным объединениям наездников, пытавшихся осуществить экспансионистский захват России. Подобные идеи, теряя обаяние наивности, перестают быть смешными!
«Склонность» горцев к насилию и грабежам («набеговая система») стала одним из самых широко эксплуатируемых аргументов при обосновании политики царской России в регионе. Только благодаря исследованиям последних лет была создана серьезная база для критики этой устойчивой мифологемы: утверждается понимание, что основным занятием для коренного населения Северного Кавказа было земледелие и скотоводство, а отнюдь не захват добычи в набегах.
Данный подход поддерживается историками, специальные исследования которых заслуживают внимания. Более того, осознание возможностей использования набегов как формы сопротивления находит отражение и в записях свидетелей этих событий. Так, в одном из решений совета (1837) звучал призыв: «… давайте не будем грабить друг друга; грабьте гяуров, если хотите; захватывайте их скот, лошадей и детей, пока они не заключат с вами мир; все это законно и прекрасно…».
При всех нюансах, «специалистами» по «хищничеству» [Ю.Ю. Клычников и Б.В. Виноградов] полностью отвергается якобы «выдуманная» «национальными историками» некая «конструкция, согласно которой горцы посредством набегов боролись с российской колониальной экспансией, а набеги являлись формой партизанской борьбы против завоевания». Невольно на память приходят формы борьбы русского народа в период Отечественной войны 1812 года. Осмысливая опыт войны в России, массовое сопротивление населения, вне четко обозначенных фронтов и «плановых» сражений, Наполеон считал его формой всенародного сопротивления захватчикам. Быть может, для объективных размышлений о прошлом нам не хватает уединения острова Святой Елены!
О степени неоднозначности оценок явления называемого «хищничество» свидетельствует острота дискуссии развернувшейся в Интернете. Приводимая аргументация показала, что время увлечения цитированием прошло: сегодня никого не удивишь количеством субъективно подобранных извлечений. В очередной раз стало понятно, что пока противоречивые явления северокавказской истории не будут подвергнуты комплексному изучению, бесконечные дискуссии «без правил» все более будут перемещаться не в сторону поиска истины, а в плоскость соревнования в оскорбительных эпитетах. Обращает на себя внимание «броскость» названий размещенных на сайтах материалов («хищники и жертвы» и т.п.).
Наступило время задать простой вопрос: не в нашем ли нежелании знать реальную ситуацию или недостаточном профессионализме лежат истоки современной кавказофобии, волнами накатывающей на российское общество? Во многом благодаря подобным «исследованиям», в массовом сознании россиян закрепляется проникнутое ошибочным или намеренным анахронизмом отношение к событиям другого времени и более того – эпохи. Для понимания сути подобных явлений явно недостаточно усилий историков, нужен опыт изучения психологии и ментальности в чрезвычайных условиях выживания целого народа.
Все более осознается необходимость научной трактовки происхождения и сущности закрепившихся в историографии терминов и понятий. Становится ясно, что для решения этой задачи требуется создание логически завершенной научной концепции российской истории, совершенствование методов критического анализа источников, целостного понимания перспектив развития не только профессиональной историографии, но и массового исторического сознания народов России. Находящаяся в обращении уничижительная терминология отражает не только особенности эволюции социальных представлений, но и как на эту проблему реагируют политики, законодатели, ученые, население страны.
Существует мнение, что историография – «медленная» наука, что закрепившиеся в ней представления меняются очень сложно и болезненно. Во многом это так: «размытые» уничижительными терминами представления о народах Северного Кавказа даже утратив реальный смысл, обуславливают «легкость» введения в широкий оборот словосочетаний с явно выраженными негативным подтекстом, что уже по определению способно порождать крайне опасные изменения в общественном сознании. Это именно тот случай, когда важно своевременно «предугадать», как «слово наше отзовется».
*************
Источник: Шеуджен, Э.А. Адыги (черкесы) XIX в.: опыт применения историко-антропологического подхода. Майкоп: Изд-во АГУ, 2015. С. 240–254.