Черкесский круг

Пока он не думал уезжать из села, украшал картинами все общественные здания. И надо сказать, эти оформительские работы очень преображали Акун. Многие полюбили Заура — этого нескладного, чужого парня, который, как говорили старухи, вместе с фанерным ящиком красок принес в Акун улыбку и радость. А Заур думал лишь об одном: как, как ему нарисовать Альмажан? Он понимал, что опять прийти к ней, да еще с такой целью, нелепо. И все-таки его творческий интерес к больной девушке не утихал. Он расспраш ивал о ней. Он попросил показать ему М ачраила и Феню... Все, что касалось Альмажан, живо интересовало его. — Что это ты мастеришь вторые сутки?— спросила однажды Зам ират Заура, заметив, как тот в клубе, в подсобке, что-то делает из стекла, что-то клеит, режет, пилит. — Д а так, в голову блаж ь пришла. Просто игрушка,— ответил художник. А игрушка получилась весьма занимательная. К одному концу длинной стеклянной трубки была придела на утиная голова с глазами, с клювом. У утки были и лапки, и желтый пушок кое-где покрывал ее блестящую поверхность. Перед уткой стояло крохотное, величиной с рюмку ведерко, а к противоположному концу трубки был приделан шарик с водой. Утка качалась, как на качелях, ее клюв опускался в ведерко — она пила. И это до тех пор, пока шарик не переполнялся водой. Потом все начиналась сначала. Это было забавно. Ребята так и липли к Зауру. Никому и в голову не могло прийти, что Заур с детства сам мечтал о такой бесконечная тяга к воде, которой она пытается погасить неутоленную жажду. У дверей комнаты сидит за мольбертом Заур. При помощи Алика, которому А льмаж ан разреш ала все, он уж е получил сюда «пропуск», получил и разрешение писать с Альмажан. И надо было упорно работать, работать, надо было, чтобы портрет удался. И получился не просто похожим, это-то проще всего, а заключал бы в себе драму, события, заклю чал бы все то, что знал и что читал Заур в глазах этой девушки. Его работа должна стать не только портретом больной и любящей девушки, она долж на стать портретом самой Любви. И Заур рвал наброски, размывал краски, пробовал снова и снова. «Нет, не то... не то...» Альмажан было жалко художника. Она давно уже перестала его дичиться. Больше того, этот нескладный, неухоженный парень был ей симпатичен. А сколько он рассказывал интересного! Она узнала о великих художниках и их чаще всего нелегких судьбах. Он читал ей стихи незнакомых поэтов, говорил о красоте и мудрости мира. Сколько он знал всего! Д а, и еще, в отличие от нее, он мог ходить и бегать. У него не болело сердце... какое счастье!.. Но он был какой-то незащищенный... И А льм аж ан рядом с ним начинала чувствовать себя сильней и увереннее. Ей д аж е захотелось приласкать Заура, защитить его от всех жизненных бед. В душе ее, как и в душе каждой женщины, неистребимо было материнское чувство. За работой они чаще молчали, разговаривали иногда. Беседу всегда начинала она. Последнее время ей хотелось побольше узнать о нем, о той его прежней жизни, в которой он стал художником и из которой пришел сюда. — Ты давно рисуешь, Заур?— как-то спросила она. — Не знаю, что и ответить?.. Сколько помню себя, столько и рисую. Только раньше я рисовал иначе, чем сейчас. К тому ж е совсем иначе, чем другие. Помню, на уроках рисования в школе ребята даж е вскакивали с мест, чтобы вволю посмеяться над тем, что я малевал в альбоме. И учитель тоже смеялся... и ставил тройки. — А почему? — Дома у меня были зеленые, солнце — розовое, люд и — то как горошины, то как палочки. Всем казалось .это странным и потому смешным. А я видел все именно так... — А где твои родители? — О!.. Альмажан... Они погибли в автомобильной катастрофе, когда мне было всего три года. Я их не помню. Хотя порой мне кажется, что вспоминаю тепло материнских рук. . ;— А кто же тебя воспитывал и как живешь теперь, Заур? — Сперва меня воспитывали молодые дядьки и тетки. Потом у них появились свои семьи, и в пятом классе меня отдали в детдом. — Там плохо, в детдоме? — Нет, почему? Просто там мне было труднее, чем другим. Я всегда был немножечко не такой, как все. И надо мной за это подтрунивали. В мяч я играл плохо, бегал плохо, всегда отставал, не умел даже драться. Альмажан тихо рассмеялась своим особым, грудным, мягким смехом, который появился у нее в последее время: — Бедный! А что ты умел? — Рисовать,— пожал плечами Заур. Ему было даж е странно, что его спрашивают об этом.— Рисовать, и больше ничего. Д а, рисовать — вот единственное, что он умел и хотел всегда. А сегодня его навязчивой идеей стало ж елание передать на полотне необычность судьбы и х арактера Альмажан. Но вот рисовал и рвал наброски. Даже ночью, ворочаясь на тощеньком диванчике, Заур не переставал придумывать композиции и размышлять. Много мыслей приходило в его разгоряченную голову. Как мог Мачраил бросить такую девушку? Как могла она, такая умница, настолько увлечься этим никчемным человеком, что заболела и до сих пор при одном только упоминании о том времени бледнеет, теряет голову? Как же это никто не догадался, что такая большая любовь — это тоже талант, редкий дар души? Почему Альмажан жалеют, а не завидуют таланту, таланту любить? Уметь так чувствовать! И так хранить свое чувство! Да! Большой, неведомый до того мир открылся молодому художнику. Альмажан давно привыкла к обществу Заура. Если он опаздывал, она нервничала, прислушиваясь -к ш агам под окнами и не на шутку обижалась. Ведь теперь именно через него долетала до нее такая прекрасная 11 М. М. Кармоков 161 жизнь, жизнь искусства, культуры. Девушка не знала, что Заур занят в клубе,— Замират, вконец рассердившись, все ж е усадила художника за общественную работу. Когда через несколько дней уже в сумерках Заур зашел, Альмажан встретила его почти так же холодно, как и в первый раз. — Явился,— сказала она.— Но я уже устала и не буду позировать. — Не надо, не позируй,— согласился он.— Д ав ай просто так помолчим. А может, поговорим? И они говорили. Говорили и о картине, и о пустяках. Гнев А льмаж ан прошел, она смеялась и даж е просила, чтобы ей разрешили попить с гостем чаю. И обоим им было уютно и хорошо. — Заур,— однажды спросила Альмажан, когда тот нехотя складывал свои краски и кисти, уже собираясь уйти,— а почему Замират ко мне ходить перестала? — Не знаю. Наверно, некогда. Дел много. Она готовится к большому торжеству. Во Дворце культуры будет защита дипломов ваших акунских студентов. Даже у меня много дел ■— по оформлению. К тому ж е я неряха, я все разбрасываю по клубу. Она ходит за мной и подбирает.— А льмаж ан тихонько рассмеялась,— И еще,— добавил Заур.— У нее мальчик болел. Ветрянкой, что ли? — А теперь поправился? — Да. — Какое 'безобидное слово «ветрянка». И наверно, болезнь такая же. — О болезни не знаю. Но малыш у нее забавный. И умненький. — Я д аж е люблю этого мальчика,— вдруг сказала Альмажан.— Но мне мать его жалко... Она ошиблась... Но она такая железная. Такая больше не ошибется. — Ты тоже мудрая,— улыбнулся Заур,— на Востоке говорят, как змея. А Замират не железная, нет. Не обижай ее. — Я не обижаю. Просто это я оказалась слабой. Заур стоял в сумерках возле больной и искал для нее самые необходимые слова. Впервые девушка заговорила с ним так откровенно. — Ты не слабая, ты сильная. Но твоя сила в чувстве. При чем здесь слабость? Это сила духа. Сила, которая куда важней силы тела. 162 — Нет, нет,— сла(бо отозвалась А льмаж ан, поняв все по-своему.— Он тоже любил меня. Ты не знаешь его. Он хороший... Д а и не был дурным. Ннкто ни в чем не виноват. Это жизнь... Заур отставил в сторону свой этюдник, придвинул стул к кровати. Сейчас он не должен был уходить. И он слушал ее грудной, мягкий голос. — Знаешь, ко мне сюда приходят десятки людей. Они все ругают его, потом его Феню, потом Замират... Они думают, что этим успокаивают, сочувствуют. Но это не так. Д аж е мама моя — а уж она как откроет рот, не остановишь — и та всех кляла и ругала за то, что я так сильно любила. Но никто из них не знал правды.— Она понизила голос.— Никто. Одному тебе я сейчас ее открою.— Она помолчала.— Я и теперь люблю его. Чувство так врезалось в сердце, что не уйдет никогда. С этим я умру. Они посмотрели друг другу в глаза. Казалось, течение времени на секунду замерло и обошло этих двух людей, меж которыми родилось откровение. Все застыло. Д аж е птицы на окне перестали прыгать, даже «пьющая утка» запнулась и замерла в равновесии. Внезапно Заур потянулся к своему этюднику. И снова вытащил кисти. Какое-то особое выражение Альмажан, которое он тщетно пытался поймать все это время, вдруг предстало перед ним очень явственно. Заур писал и писал, краски послушно ложились на холст, и он скорее ощущал, чем думал: «Конечно, она любит. Но не его. А его как символ, как воплощенье любви. Она и тогда не его любила. Она несет в себе мечту о великой Любви, которая сама по себе прекрасна. И как превосходно, что она существует на свете!» Заур лихорадочно работал, а мысли роились в голове: «К ак и все другие несчастия, болезнь может делать хорошего человека лучше, плохого — хуже. На поверхность сразу является самое главное, что есть в душе: доброта или злость, соучастие или коварство, эгоизм или свет». И все, все видно художнику — в глазах, в вы раж ении лица. Ах, как хорошо «пошел» у него теперь портрет Альмажан — вдохновенный, трепетный, сочный! Как Заур был благодарен ей! Наверно, так же, как и она ему, за все, что он сумел принести с собой в ее тихую комнатку. п* 163 А за окном уж е совсем стемнело, и по чернеющему летнему небу рассыпались мириады лучистых звезд. — Ты скажи Замират, чтобы она на меня не сердилась, чтобы приходила,— попросила Альмажан, когда Заур уходил, счастливый и вдохновенный. 35 Но Зам ират не помнила зла. Ей и вправду было некогда. Клуб... Дом культуры... Дворец культуры... По-разному акунцы величали теперь владения З амират. Каждому было ясно, как преобразилось и з д а ние, и жизнь в нем, и не в названии было дело. Этот прекрасный двухэтажный дворец стал настоящим очагом веселья, творчества, отдыха. Здесь собирались на производственные конференции, здесь устраивали новогодние балы, здесь учились петь, играть на духовых инструментах, здесь отмечались свадйбы. И ко всему этому была причастна Замират! Это было ее работой, ее творчеством! Никому бы и в голову не пришло усомниться в том, что именно ее любовь к делу и упорный, неутомимый характер вселяют ды хание в эти стены. И в этом деле лидер, руководитель— несомненно, залог успеха, а порой даж е все. В селе еще, конечно, находился повод для сплетен о молодой женщине, но тепрь у Замират было много единомышленников, друзей, и сплетни понемногу утихали. А Замират еще больше похорошела. Вся как-то оформилась, превратилась из той полудевчонки, которая когда-то приехала в Акун, в зрелую молодую ж енщину. Ей, естественно, было приятно видеть, что мужчины и парни Акуна поглядывают в ее сторону, любуются на ее стать. Но в глубине души Замират решила, что ее женская участь решена, что она будет жить только для сына и для работы и что она вполне счастлива. Во всяком случае, куда счастливее многих других, у которых нет ни ребенка, ни любимого дела в руках. Хасбий, казалось бы, давно отступился от Замират. Однако он был хитер и самолюбив и хорошо помнил обиды. Он по-прежнему был внимателен к молодой женщине, порой пошучивал с нею на людях, ничем не напоминая о прошлом. Кажется, если бы Зам ират сама 164 напомнила о тех днях, он просто рассмеялся бы: «Что ты, девочка! Все это просто тебе приснилось». Все село, как говорится, то и дело бывало в клубе: в кино, на танцах, на вечерах. Не заходил туда только один человек, которого Замират действительно очень хотела бы увидеть. Это был Фуад. Он недавно осущ ествил. две свои мечты — вступил в партию и ушел от Хасбия. П равда, пока на временную работу: тяжело и надолго заболел бригадир полеводческой бригады. И партбюро предложило эту работу Фуаду. Конечно, Фуад мог 'бы стать водителем любого грузовика, он любил технику, любил движение, когда глаз радуется миру, красоте природы, мелькающей по сторонам дороги... Но... дело есть дело — бригаде нужен бригадир, а колхозу нужна бригада. К тому же близилась защита диплома. С первых лее дней Фуад принялся работать так рьяно, словно уже много лет занимался этим делом. Тут, наверно, сказалось серьезное знание всего механизма колхозной жизни, умение ладить с людьми. А вот в клуб Фуад не ходил. Д а ж е в кино. Обходился как-то. Ему было просто тревожно видеть там Замират. Он никогда не забывал, как она нравилась ему когдато, как волновала его ее судьба. Фуад знал, что Зам ират и сейчас одна. Знал, что к ней сватался еще один парень из соседнего села, и ему она отказала. Слышал и разговоры о Хасбии. Д а что слышал. Не раз вспоминал, как вызывал Замират к председателю на встречи. Однако он прежде других понял, что Хасбий тут бессилен. За последние месяцы один только раз довелось Фуаду перемолвиться с Замират. Но разговор поначалу шел какой-то нескладный, бестолковый. Как ты уж е знаешь, читатель, в клубе долж на состояться защита дипломов. И Фуаду просто необходимо было зайти туда, осмотреться, заглянуть в библиотеку, познакомиться с таблицами и схемами, развешанными по стенам для защиты. И вообще интересно было увидеть, где и как все это будет проходить. Он шел по пустому коридору, гулко отзывались его шаги, надеялся, что кто-нибудь выглянет, появится. И действительно, из-за двери вдруг показалась Замират. Видно, она в этот ранний час была одна во всем клубе, и шаги встревожили ее. Фуад остановился. — Можно войти в ваш клуб, Зам ират?— театрально произнес он первое, что пришло в голову. Замират, всегда любившая шутку и умевшая подхватить ее, на этот раз не захотела шутить, но, переняв его тон, ответила сухо: — Раз вошли, чего спрашивать? К тому же клуб не мой, а скорее — ваш, вот и входите. Кстати, вам одному из всего Акуна пока здесь нечего было делать. — А теперь найдется? — Боюсь вас огорчить. — Не бойтесь, не огорчите... Разговора не получалось. Слова не слушались обоих, их воли, их мыслей, и то и дело были готовы оборвать тоненькую ниточку, еще как-то связывающую этих двух людей. Замират усмехнулась: — В общем, можете заходить смелее. Это, так сказать, достояние народа. И Фуад вдруг ляпнул: — А чье достояние его хозяйка? Замират молчала. Легкомысленная фраза неожиданно обидела ее. Она покраснела, резко спросила: — Короче, какое у вас тут дело в нерабочее время? — Прости,— испытывая неловкость, сказал парень,— прости, если обидел. — Меня не так просто обидеть. — Д а я, собственно, ничего не хотел сказать. — Тогда вообще в чем дело? Что вам нужно? — Ты меня гонишь?— спросил Фуад. — Я никого не имею права отсюда гнать. Он поднял гневный взгляд: — Неужели ты думаешь, что я останусь здесь хоть минуту, если это тёбе неприятно? Зам ират словно не слышала. Отвернулась, глядя в окно, нервно теребила перстенечек на пальце. Фуад тоже мялся. Почему-то ему сейчас, как маленькому, казалось, что его оттолкнули. А у него такое теплое чувство к Замират! Казалось, будто она его обижает, хотя вроде бы обижаться не на что. Впрочем... Дорогой мой читатель, молодому человеку не всегда дано понять свои чувства, не всегда дано разгадать то, что зреет в сердце. А если бы было дано, скольких бед и ошибок не случилось бы на свете. 166 Ты знаешь сам, как порок одно чувство мы принимаем за другое, одного человека за другого и даж е боль за радость, а радость за боль. Так уж устроено наше странное сердце. Вспомни, читатель, как в детстве ты таскал за косы одну из девочек-одноклассниц и старался залить именно ее тетрадку чернилами, а проходя мимо, толкнуть ее плечом. Ты думал, что ненавидишь ее, и только, а в старших классах начинал понимать, что чувство, которое она у тебя вызывает, называется совсем иначе. Такое наверняка было с тобой. Я уверен. Потому что бывало с каждым. И, к слову, не только в школе. Ведь мужчины, даже становясь отменными джигитами или ж е мудрыми старцами, я почти уверен, в душе остаются детьми. — Почему ты так смотришь на меня?— спросил Фуад, когда Замират повернулась к нему.— Я тебе враг? — Нет, это просто одна из моих скверных привычек,— ответила Зам ират.— Ведь я давно и хорошо тебя знаю.Они стояли, не зная, что говорить, что делать. Первая нарушила молчание Замират: — Не знаешь, что сказать?.. Хочешь, я скажу за тебя. Хочешь?— и потупилась.— Так вот. Приехала к вам в село работать хорошенькая девушка, почти девочка. И все мужчины и парни думали, глядя ей вслед, как бы приволокнуться за ней. А вдруг что и получится. Я твердо знаю, что и ты был среди них.— Она опять повертела колечко на пальце.— Вот один и сделал то, чего не смогли другие. Я была глупа, доверчива и дорого заплатила за это. Что же ты, который, как мне казалось, был более искренним, не пришел ко мне в те дни, когда я ходила еле живая? Не помог? Не поддерж ал? Ты осуж дал меня заодно со всеми и вместе со своей женой Ларисой.— Она нервничала, лицо ее побледнело, тонкие ноздри подрагивали.— Я сама без всякой помощи поднялась, пресекла молву, вернула доверие, уважение. Теперь тебе признаюсь: это твоя Лариса меня погубила...— Она осеклась, помолчала.— А твое чувство ко мне никогда не было высоким. Оно называется как-то иначе. А то бы ты в трудный момент не смотрел на мои муки издали...— Она вздохнула.— Ну вот и все. Иди. Но постарайся без надобности сюда не приходить. Прощай.— Она рванулась уйти. — Постой, ЗамиратГ— воскликнул Фуад.— Ты что тут наговорила?! Все не так! Все иначе! 167 — Тебе не надо искать встреч со мной. Зачем? Д ля чего?— Она теряла власть над собой, чувствовала, что подступают слезы. Вновь отвернулась к окну, стараясь справиться с собой. Сквозь светлые занавески увидела на улице людей, уже идущих на работу. Вот почтальон проскакал на коне, пробежала, поднимая облако пыли, ватага мальчишек, величаво прошла немолодая женщина с тяжелой ношей на плече. Все это были люди, которых она давно уж е знала по именам, которых любила и которые лю били ее. Вот прошла бабушка Бабух, которая помогала Замират растить ее маленького Аслана. Как говорили в селе: «Это в ее подоле растет лишенный отца ребенок». — Посмотри,— сказала Замират, раздвигая пошире занавески. Там мягкой походкой, покачиваясь на тонких каблуках прошла красиво одетая Лариса. — Ну и что?— негромко спросил Фуад.— Что ты этим хочешь сказать? Идет полная женщина, которая когда-то была моей женой. В школе я был д аж е влю блен в нее.— Он помолчал, вспоминая былое.— Знаешь, с мальчиками это случается. Тогда она казалась мне королевой. И льстило, что она, такая красивая, яркая, выбрала меня... Но разве стоит нам теперь говорить об этом? Это кануло. А насчет меня... ты не права... и говорила тут все не так. Не о том.— Он с силой задернул прозрачную штору.— Главное, что ты дорога мне,— сказал и сам удивился сказанному. Действительно, он просто не понял, как чувство вдруг стало реальным и сразу обрело слова.— Повернись ко мне!— вдруг тихо, но властно сказал Фуад.— Повернись и посмотри мне в глаза! Я не могу признаваться в любви женщине, которая на меня не смотрит...— и он протянул ей руку. —- Эх, Ф уад!— она коснулась протянутой руки, но не пожала ее, а опустила вниз, словно не зная, что с ней-делать. В конце коридора раздались громкие, торопливые шаги. И вот к ним подошел, как всегда, растрепанный, всегда полный идей, мыслей и планов Заур. — Здравствуйте,— быстро заговорил он.— Замират! Я нашел главное для моей картины. Мне. открылась ее душа. Теперь, вот увидишь, я напишу все, как хотел. Я все уже вижу... Она о тебе вспоминала. Ты бы заш ла. Ш 8 Д о свидания, Замират,— Фуад протянул ей руку, улыбнулся.— Я зайду еще, ладно? Мы еще решим, где и как развесить чертежи. Хорошо? —: Хорошо,— она улыбнулась в ответ,— приходи, тогда все и решим. Фуад исподлобья глянул на ничего не замечающего художника, посмотрел в глаза Замират, словно. говоря: «Наш разговор еще впереди», и заш агал прочь по коридору. — К А льмаж ан я зайду,:— услышал Ф уад за спиной. Гулко, хлопнула дверь клуба. 36 Альмажан, приподнявшись на постели, смотрела в окно. Раннее-раннее утро, еще прохладное, свежее, вставало над селом, понемногу будило обитателей. Первой проснулась черная собачонка соседей Безроговых и принялась тонко лаять, разрываться от крика, словно считала это своей непременной работой. Их собственная белая собачка сразу подала голос в ответ. Потом где-то залаяла третья, четвертая... Где-то заговорило радио. Прокукарекал петух. Потом послышалась, музыка: утренняя зарядка. Село просыпалось, поднимало голову. Альмажан жадно смотрит, прислушивается. Пастух уж е угнал стадо за село. Вот спешит мимо,, бурча и ругаясь, старуха: проспала немного, и вот теперь приходится гнать буренку на луг самой. Она на ходу проклинает и пастуха, и корову, и всю свою жизнь, нисколько не смущаясь, что ее могут слышать. — Что за пастух! И куда летит!— шумит она.— Корова — не конь, не носится вскачь! А ему дали лошадь, так он уж совсем голову потерял! Не мог подождать! Потерял уваженье к людям! У-у, чтоб ему пусто было! Вот старуха прошла, и ее голос показался музыкой по сравнению с треском налетевшего мотоцикла, уносящего маленького мужичка Нану на его пасеку. Альмаж ан заж им ает уши, и треск стихает, удаляется, словно эхо далекого снежного обвала. А вот на улицу выполз сплетник и скандалист, прозванный «Цикаб» за то, что был волосатый и круглый, как тыква. Цикаб ворчит, но воркотня его звучит так громко, что слышится далеко вокруг каждое слово. Цикаб об169. ругает, оговорит каждого, никого не оставит в покое: «Этот купил машину, а на какие, спрашивается, деньги? Тот строит дом, а ведь и старый был у него вовсе не плох. Эти двое вчера до полуночи простояли на улице. А зачем? Р азве прилично парню с девушкой так вести себя. Вот в наше время...» Злой, злой старик. Он даже собаку свою назвал Анфиса назло соседке, у которой дочь звали Анфисой. И часто громко ругал собаку, чтобы позлить соседей. Соседи д аж е в милицию жаловались, но там сказали: «Что тут сделаешь? Его собака — как хочет, так и называет». Смотрит А льмаж ан на старика и думает: «А ведь и он был молод. Неужели и тогда был злым? Или жизнь его так переделала?» Пробежала мимо окна Нюра, постучала по ступеням крыльца, и вот она уж е рядом, в комнате. — Привет, подружка,— голос у Нюры веселый, утренний.— Д авай-ка уколемся, как обычно.— Она набирает в шприц лекарства, подходит. — Какие добрые у тебя руки, Нюрочка,— говорит Альмажан, когда укол уже сделан.— С утра так плохо было. А теперь будет лучше. :— Ну и слава аллаху. Ты вообще в последнее время выглядишь повеселее и поживее. — Нюра, сядь ко мне поближе. Вот сюда.— Альмаж а н отодвинулась, указав Нюре на край постели.— Я ■скажу тебе что-то. Ты знаешь художника, который приехал в Акун? — Конечно. Много раз видела, хороший парень,— и засмеялась.— Ж а л ь только, волос не стрижет. А что? Альмажан вздохнула: — Он такой удивительный, необычный. Столько знает. Сейчас он пишет мой портрет. Вот он стоит. Повернут к стенке. — А посмотреть можно? — Ой, нет! Он рассердится. Он даже мне не показывает пока. И я не смотрю.— Она засмеялась.— Волю воспитываю. Нюра складывает в чемоданчик свои принадлежности, улыбается. — Послушай, Н ю ра,— А льмажан и вправду ож ивлена.— Говорят, сегодня в селе большой праздник — защита дипломов. Ты пойдешь? 0 * .170 < \ — Не знаю, дел много. Д а и неудобно как-то, -хотя очень хочется. Говорят, сам председатель Хасбий будет защищаться. — Нет, нет, Нюрочка, пойди обязательно. Потом мне все расскажешь. И надень, пожалуйста, мой красный костюм, а? Ладно? — Ну разве мне надеть нечего? — чуточку обижается Нюра. — Д а нет, не в этом дело.—• У А льмаж ан сияют глаза.— Просто если ты пойдешь в моем костюме — он побывает на празднике, и мне будет казаться, что я сама там была. Нюра мнется, но не хочется обижать подружку. Давно уж она не слышала, чтобы Альмажан мечтала о чем-то. Д а и интересно, что за костюм. Нюра раскры вает дверцы шкафа, достает оттуда висевший на плечиках костюм с белой отделкой, воротничком и м анж етами. — Примерь! Примерь!— просит Альмажан.— Я хочу посмотреть! — Ну хорошо,— согласилась Нюра. И глаза Альмажан вновь засветились радостью. 37 Начать жить снова... Как это трудно! Почти невозможно. А ведь сумела же сделать, казалось бы, самая тихая в Акуне женщина, садоая молчаливая и не видная из себя, самая, как говорят в народе, «пережитая»,, «выжатая». Ты, наверное, и сам, дорогой читатель, догадался, что речь идет о Фене. Д аж е современной городской женщине так круто изменить свою судьбу — уйти от муж а — и то дело нелегкое. Ну а сельской горянке — тем более. За долгие века она привыкла к тому, что надо прислушиваться к молве, к традициям, к голосу старших, к их укладу... И кто знает, как справилась бы Феня со всем, что неожиданно ворвалось в ее жизнь, если бы не сам Юсуф. Нет, Феня не д ал а ему телеграммы, как решила в ту ночь. Не дала ни завтра, ни через неделю. Она продолжала безмолвно жить в доме мужа, поражая Мачраила и старую Гуашу неожиданной независимостью и каким-то непривычным светом, разлитым по ее лицу. Но вот однажды, уже под вечер, у дома Мачраила 171 остановилась синяя «Волга». Из и4е вышел современно одетый, подтянутый, никому в округе не знакомый м уж чина. Молча, не обращая в н и ^ н и я на тявканье собаки, он прошел двором и по стуйеням поднялся в дом. В комнате полуспал на диване подвыпивший Мачраил. От неожиданного видения Мачраил захлопал глазами и сел на диване. — Тебе кого?— спросил он мрачно и хрипло, еще не предчувствуя даже, что наступает какая-то фантастическая сцена и что он в этой сцене тоже будет играть. — Я — Фенин муж. Приехал за ней,— совершенно спокойно, без всякого затруднения ответил вошедший. Мачраил протер глаза. — Что? Ее муж?— Он не очень-то понимал, что происходит, и потому спросил с усмешкой:— А я кто ж, по-твоему? И медленно и грозно поднялся навстречу незванному гостю. Но тот повел себя совсем неожиданно для хозяина. Он просто легко отстранил его рукой и прошел в глубину дома, где из дальней комнаты выглянула испуганная Феня. — Собирайся! И дочь собирай!— сказал Юсуф резко.— Мы сейчас уезжаем. Машина ждет. Мачраил застыл, пораженный. За свою долгую жизнь забияки и наглеца он привык разбираться в том, как люди ведут себя в критических ситуациях. И сейчас, глядя на человека, так просто и безоговорочно вторгшегося в его дом, сразу понял: здесь ему не быть победителем. Ни в рукопашной, ни в словесной стычке ему не осилить такого, ни на кого не похожего, чужака. Феня молча в обморочфой бледности двигалась по дому, по тому самому дому, в котором она хоть и несчастливо, но прожила столько лет. — Можешь ничего не ¡брать,— спокойно сказал Юсуф.— Д аж е лучше не брать, собери только малышку. Но Фене, по правде сказать, и брать-то особенно было нечего. Ничего не наж ила она в своем нелепом и мрачном замужестве. И теперь, держа в руках кофточку дочери, она стояла в дверях и тихо, испуганно лепетала: — Помоги мне, аллах! Ну как же так сразу? Так не бывает. .172 — Бывает. Бывает. Все в жизни бывает именно так, как никогда не бывает,.— И Юсуф уверенно прошел в дальнюю комнату, взял из кроватки спящую девочку. Из своей комнаты зло -и тревожно закричала старая Гуаша: — Кто там? Кто там еще пришел? Взяв малышку на руки вместе с одеяльцем, Юсуф пошел к выходу. Мачраил стоял, стиснув зубы. Казалось, он сейчас кинется вслед, вцепится в горло, но он стоял отрешенно и неподвижно, словно не понимая, что происходит. А Юсуф с ребенком на руках, за ним растерянная, не поднимавшая глаз Феня вышли во двор и, сев в стоявшую у калитки машину, уехали. Только пыль зависла над улицей. Долго-долго потом по селу блуж дали невероятные сплетни. А сплетен и пересудов хватило не на один год. Никто не хотел верить, что так поступила именно Феня.https://vk.com/doc91549351_430067092?hash=0a7ed0b40674e5116d&dl=f580591c67c14af5f3