История черкесского сопротивления Российской империи насчитывает множество великих предводителей, воинские таланты которых и героизм всего народа сдерживали на протяжении столетия одну из мощнейших армий мира. Ни в этот период, ни в какую другую эпоху черкесы не имели унитарной социальной организации и правителя такого типа как Шамиль. Тип социальной организации Черкесии вполне может быть определен как сегментный, без единых административных институтов. Черкесское общество скреплялось миллионами нитей межклановых, межсемейных отношений: оно не нуждалось в порабощении кого-либо, в наслоении на кого-то. Так, абсолютно несопоставимые с черкесами соседние этносы — балкарцы, карачаевцы, осетины, ингуши — несравнимые в военном отношении, не подверглись завоеванию и порабощению их черкесами. Черкесские князья довольствовались совершенно символической данью. С другой стороны, сегментное общество Черкесии не терпело завоевания, подчинения кому-либо. В противном случае, черкесский тип социальной организации претерпел бы коренную трансформацию, был бы попросту разрушен. Первая армия, сумевшая ценой невероятных усилий занять адыгские земли, — это русская армия. Результат — уничтожение не только модели социального мира, но и самой страны. Мы можем сказать, что черкесская социальная организация носила самодостаточный характер: черкесы не стремились к порабощению кого-либо, к аннексии чужих земель, но и на мгновение не терпели иностранного завоевания. Ментальность, ландшафт, тип социальной организации, особенности исторического развития, культивирование искусства конной войны — вот те основные направления, изучение которых позволяет приблизиться к пониманию истоков и особенностей черкесского сопротивления российской экспансии. Украинский исследователь-кавказовед начала XX в. В. Гатцук дал точную характеристику войне Черкесии за независимость: «Сопротивление, которое черкесы оказывали завоевателям, было такое же упорное, как и проявленное дагестанцами, и много тяжелых потерь пришлось понести русским войскам на так называвшемся «правом фланге» кавказской военной линии. Места, где жили черкесы все-таки более доступные, чем Дагестан; у себя на родине черкесы не имели таких великих вождей, каким был Шамиль у дагестанцев; учение мюридизма, столь сплотившее последних, далеко не имело такого влияния на черкесские племена. Но они более 50 лет успешно боролись за свою родину и свободу; много раз высылали свои конные ополчения в Дагестан на помощь Шамилю, и силы их сломились перед огромным численным превосходством русских войск, — лишь после того, как пал в 1859 г. Дагестан»1. Шамиль, без сомнения, один из наиболее колоритных и выдающихся антиколониальных лидеров XIX столетия. Возрождение ислама в конце XX в. в качестве динамичной политической силы во многих странах мира, включая постсоветскую Россию, а также война в Чечне определили новое обращение к личности и деяниям Шамиля. Но Шамиль — это лишь часть истории северокавказского сопротивления. Все его успехи связаны с восточной частью Северного Кавказа — территорией Дагестана и Чечни. Сопротивление черкесов Западного Кавказа было, по меньшей степени, столь же значительно: оно началось раньше, продолжалось дольше и имело более несчастные последствия для тех, кто сражался за свою свободу2. Сопротивление на Западном и Восточном Кавказе помимо множества общих черт имело и существенные различия. Методологические трудности в освоении обширного источникового материала, касающегося спектра проблем Кавказской войны, стали в последние десятилетие объектом научного анализа. Целый ряд авторов-кавказоведов обратили внимание своих коллег на очевидную неравномерность распределения исследовательского внимания при рассмотрении адыгского (черкесского) и нахско-дагестанского аспектов темы. Одним из ключевых мифов в рамках российской историографии Кавказской войны стало утверждение мысли о том, что наиболее серьезным противником Российской империи являлся имамат Шамиля. Этот штамп, к сожалению, воспроизведен в последней монографии Р.Г. Ланда, столь известного своим вниманием к нюансам3. То, что в 90-е годы ХХ в. чеченские дела для политики Москвы более значимы, это еще не значит, что также было и в XIX в. Вполне справедливым представляется замечание М.И. Чемерисской, высказанное в адрес Ланда: «К слову сказать, Чечне он вообще уделяет большое внимание, что понятно, учитывая актуальность «чеченского вопроса» в момент написания и выхода книги в свет, но следует отметить, что на рубеже XVIII–XIX вв. гораздо более серьезной была проблема отношений России с адыгейскими народами, занимавшими тогда обширные территории в Прикубанье и южнее»4. Подобное, на наш взгляд, абсолютно необоснованное распределение исследовательского внимания имеет вполне понятные причины. Первая заключается в том, что восприятие исторического явления всегда персонифицировано. Реалии черкесской политической организации не дали возможности русским и европейским историкам сконструировать привычную схему, в рамках которой есть героический лидер и подвластный ему народ. Русско-черкесский вооруженный конфликт чрезвычайно сложно изложить через борьбу двух правителей. Народ, имевший одновременно несколько десятков предводителей, неожиданно оказал наиболее эффективное сопротивление, но последовательная картина истории черкесской войны — почти невозможная для историка задача. Мы никогда не узнаем деталей внутриполитической жизни черкесского общества, механизма принятия решений, конкретных цифровых параметров и абсолютного большинства имен. Поэтому отечественные историки либо вообще избегают этой темы, либо кратко освещают ее через хронологию, имена и отчеты русского командования. Лишь в последние годы предпринимались скромные попытки комплексного освещения, учитывающего наиболее известные персоналии: Сефербея Зана, Мухамед Амина, Хаджи Берзега и т.д. Вторая причина невнимания к черкесскому аспекту сводится к тому, что сопротивление на Западном Кавказе носило наиболее бескомпромиссный и самоотверженный характер. Никто из лидеров, этнических черкесов, не сдался. Черкесские военачальники либо погибали на войне, либо вместе со своим народом удалились в изгнание. Шамиль своей капитуляцией подарил огромный пропагандистский козырь в руки официозной российской историографии. Десятки черкесских вождей умерли в эмиграции, успев еще доставить крупные проблемы русской армии на Балканах и в Транскавказии в 1877–78 гг. Закономерно, что подобная непримиримость не вызвала энтузиазма у российских историков, предпочитающих писать сотни и сотни раз о Шамиле и не вспоминать о черкесских вождях Западного Кавказа. Подобная же ситуация сложилась в европейской и российской историографии в связи с франко-алжирской войной (1830–1848): в рамках этой темы преимущественное внимание уделяется Абдаль-Кадеру, тогда как мамлюки Восточного Алжира во главе с Ахмед-беем начали воевать раньше и продержались дольше5. Следующая важная причина состоит в том, что малочисленность и дисперсное состояние адыгских поселений на Западном Кавказе после Кавказской войны привели к тому, что их стали почти полностью игнорировать в рамках как Советской империи, так и на Западе6. Представители властных институтов и ведущих научных учреждений даже не удосуживались писать что-либо вразумительное по поводу адыгской трагедии XIX в. И, как известно, совершенно иное отношение те же люди были вынуждены проявлять к региону Северо-Восточного Кавказа — Чечне и Дагестану. Здесь население, не депортированное царизмом, постоянно увеличивалось в числе, имело республиканский статус и многочисленные национальные кадры историков. Здесь была реальна угроза восстания, а в период с 1918 по 1920 гг. выхода из состава России. В этой связи, Кремль уделял большое внимание выработке своего отношения к персоне Шамиля и к событиям столетней давности: всякая новая директива ЦК стимулировала публичное дискутирование и появление новых книг по проблеме. При выработке историографических концепций важное значение имеет восприятие историком социальной организации того этноса, который в данном случае является объектом научного осмысления. У большинства российских авторов суть взглядов по данному вопросу сводится к констатации характера общественного устройства адыгов как примитивного. В соответствии с этой схемой ни один адыг не мог чувствовать себя защищенным в правовом отношении. Ф.А. Щербина вслед за В.А. Потто и Н. Дубровиным, и множеством других авторов, отказывает адыгам даже в осознанном чувстве долга защищать родину; называет образ черкеса излишне опоэтизированным, а его жажду свободы и сам дух свободолюбия объясняет нежеланием «дикаря» ограничивать свободу своих действий. Подобная концепция социального облика, по мысли авторов, вполне оправдывала российскую агрессию в Черкесии. Царское правительство, имея таких диких и примитивных соседей, не имело возможности для диалога, поскольку, по данной схеме, переговоры вести не с кем. Таким образом, оно было просто вынуждено пойти на жесткие военные меры — на «усмирение черкесов». Многие европейские ученые, состоявшие на российской службе, также негативно и пренебрежительно писали об общественном устройстве адыгов. Эта необъективность и откровенная предвзятость были отмечены Эд. Спенсером: «Я был сильно поражен умышленным преуменьшением Клапрота, Палласа и других писателей под контролем русского правительства, когда они описывали население независимых племен Черкесии»7. Тенденциозность большинства русских отчетов XVIII–XIX вв. так и не была преодолена в историографии ХХ в. Во многом это связано с формационным подходом, предполагающим, что социальная структура должна поэтапно развиваться от низших ступеней к более сложноорганизованным формам. При этом остается очень много вопросов: один из них в том, почему априори (для таких историков) более развитая и прогрессивная Россия до сих пор, вот уже 140 лет спустя, не сумела освоить ландшафт исторической Черкесии и хоть сколько-нибудь приблизиться к масштабам и качеству сельхозпроизводства Черкесии конца XVIII — начала XIX вв. Или почему, например, от рядового казака до императора, все переняли черкесскую одежду и вооружение, но и в этом случае ткань и металл уступают по качеству тем, которые производились в Черкесии? И подобных вопросов, обходимых стороной приверженцами формационного подхода, можно поставить в огромном количестве. Ответы на эти вопросы очень легко находят и с видимым удовольствием приводят в своих работах те исследователи, которые в той или иной степени разделяют теорию сосуществования различных культурно-исторических типов. Нет необходимости сравнивать культуру исторической Черкесии с культурой индустриального общества, каковым являлись, например, США или Голландия. Так же не имеет смысла сопоставлять Черкесию с Россией, являвшейся образцом унитарного государства. Тип социальной организации Черкесии нуждается в детальном и непредвзятом изучении: нет нужды ставить черкесское общество выше или ниже российского, грузинского и любого другого. Всякий раз мы имеем дело с иной, отличной от всех прочих, культурой. К сожалению, эта простая идея, высказанная и превосходно проиллюстрированная Арнольдом Тойнби в «Постижении истории», до сих пор не находит понимания в кругах кавказоведов. Ужасный архаизм в теории и употребляемой терминологии обнаруживает М.М. Блиев (Владикавказ), характеризующий черкесское общество конца XVIII — нач. XIX в., как находящееся на переходной стадии от военной демократии к раннему феодализму8. Каким образом и благодаря чему эта переходная стадия длилась в Зихии, а потом в Черкесии на протяжении двух тясячелетий М.М. Блиев объяснить не удосуживается. Его же предложения о хроническом продовольственном кризисе в Черкесии также не имеют ничего общего с элементарной научной и человеческой порядочностью, но к этому мифу мы обратимся специально в отдельном параграфе этой книги. Неслучайно, что современное кавказологическое сообщество не восприняло работу М. Блиева как объективный, добросовестный научный труд, появление которого могло бы способствовать воссозданию адекватной картины Кавказской войны. Концепция Блиева зиждется на том старом шовинистическом вымысле, который «объяснял» русской публике, что черкесы и чеченцы дики, жестоки, пренебрегают земледельческим трудом; у них часты неурожаи, а вследствие всего этого они выработали набеговую систему как «необходимое условие существования экономики горских обществ»9. Затем, согласно концепции М. Блиева Россия была вынуждена вмешаться во внутрикавказские конфликты, дабы защитить русские поселения и коммуникации. Основные регионы Кавказской войны по Блиеву — Чечня и Дагестан10. А «поход барона Розена в 1830 г. в Гимри — первое военное столкновение русских властей с участниками Кавказской войны, начавшейся задолго до этого»11. Блиев целиком выводит причины Кавказской войны из внутренних событий в горном Дагестане (насаждение шариата, укрепление власти ислама, процесс окончательной материализации мусульманских догматов, «когда мюридизм превращается в агрессивную доктрину»). По Блиеву «события на Северо-Западном Кавказе — той же в сущности природы, что и Кавказская война Северо-Восточного Кавказа»12. Как видим, концепция М. Блиева — синтез всей массы шовинистических и уже давно высказанных штампов. Как это ни странно, ее продолжают озвучивать с большим энтузиазмом. А. Скаков, участник круглого стола «Черкесы на рубеже эпох» (11 марта 1999 г.), проведенного министерством национальной политики РФ, попытался поведать лидерам МЧА, что Кавказская война началась из-за того, что Россия заступилась за осетин и ингушей, которых притесняли кабардинцы, а еще заступилась за Малую Кабарду притесняемую Большой Кабардой: «Запрет этих набегов, являвшихся необходимым условием существования экономики горских обществ, и проводившаяся Ермоловым борьба с набеговой системой вызвали конфронтацию между Россией и горцами. Именно сочетание этих факторов — наличие «гегемона», экономика которого опирается на набеговую систему, и вмешательство мировых держав — и стало причиной Кавказской войны»13. Мы можем развить эту теорию и сказать, что на Западном Кавказе Россия заступилась за ногайцев, которых притесняли западные адыги (черкесы). Российское заступничество обернулось для ногайцев национальной катастрофой — 90% их были уничтожены, а остатки укрылись за Кубанью в адыгских селах. А за Кубанью, в Адыгее, Россия стала заступаться за бжедугов, хатукайцев и темиргоевцев, которые так страдали от абадзехов и шапсугов. В итоге русские войска уничтожили всех подряд. На самом деле, таким авторам как М. Блиев, В.А. Потто, А. Скаков изменяет чувство элементарной логики, а именно М. Блиев — характерный пример того, как блестящий интеллектуал может стать заложником собственных симпатий, этнических предрассудков, желания понравиться власти. В Черкесии в 30-е годы XIX в. по минимальным отчетам и русских, и европейских наблюдателей проживал 1 миллион14. Как можно вообще утверждать, что миллион адыгов кормился за счет набегов — откуда столько богатых и беззащитных соседей? За XVIII — первую половину XIX в. мы не имеем ни единого отчета о нападении адыгов на Грузию или Крым. А первые российские колонисты на правобережье Кубани — запорожские казаки — были абсолютно бедны и первые 30–40 лет своей истории на Кубани кормились адыгским хлебом, который получали путем меновой торговли15. Десятки тысяч пудов пшеницы — до 100–130 тысяч пудов — ежегодно войсковая администрация закупала в Адыгее16. И очень часто это был хлеб выращенный в горах Натухая, Шапсугии, Абадзехии. В еще больших масштабах адыги (черкесы) продавали зерно и значительный ассортимент продуктов земледелия и скотоводства в Турцию. М. Блиев совершенно намеренно проигнорировал огромный пласт архивных документов и уже вышедшие в свет к 1983 г. (когда он поместил в журнале «История СССР» свою базовую статью) специальные исследования по хлебному экспорту из Черкесии в средние века и новое время (Е.Д. Фелицын, С.П. Карпов, Е.С. Зевакин, Г. Братиану, Ш. Верлинден, М. Кантария и др.). М. Блиев неоднократно ссылается на работы М.В. Покровского, но при этом не упоминает и не пользуется его монографией 1957 г. «Русско-адыгейские торговые связи»17. Целый пласт источников по культуре жизнеобеспечения адыгов, введенный в научный оборот Покровским, не оставляет места инсинуациям на тему мнимого продовольственного кризиса в Черкесии. Адыги, абазины, вайнахи воевали с Россией отнюдь не потому, что им не хватало еды и даже не потому, что имели развитый институт набега, а исключительно потому, что русские войска вторглись на их землю: Екатеринодар, Елизаветинск, Абинск, Вельяминовск, Навагинск, Ставрополь, Кизляр, Моздок — все эти и многие другие русские крепости были возведены на их земле. Эти народы воевали за свою свободу, достоинство, право жить на земле предков по своим законам. Это обычное желание любого народа во все времена. Сложность изучения черкесского фактора в Кавказской войне во многом предопределяется стереотипным восприятием форм социальной организации, неадекватным переводом адыгских терминов и, как уже отмечалось, явно неуместными «концепциями». Целый ряд крупных британских специалистов по Черкесии, таких как Дж. Белл, Дж. Камерон, Д. Уркварт и Эд. Спенсер, проводили серьезные параллели с Шотландией, Ирландией, Басконией, но весьма характерно, что эти сами собой напрашивающиеся сопоставления не находят должного внимания у российской школы кавказоведения. Один из немногих авторов, не постеснявшихся рассуждать на тему этой очевидной схожести — М.О. Косвен, проведший сравнительный анализ северокавказского и нормано-кельтского аталычества18. Стереотипное восприятие приводит к отрицательным либо заниженным оценкам и характеристикам почти всех форм социальной организации. Как явные недостатки расценивается неготовность или нежелание отдельных этнотерриториальных групп подчиниться единому командованию; склонность адыгов к кавалерийской войне и прямой атаке противника; действие небольшими отрядами и неспособность или нежелание собирать большие силы в одном месте; незначительная степень координации; отсутствие национального правительства, единой конфессиональной организации, общей оборонной системы и т.д. «До известной степени, поэтому, — отмечает П.Б. Генц, — черкесы представляли собой аномальное сообщество — народ с единым языком, обшей гордостью за свою историю и чрезмерной приверженностью к традициям, но без письменности или записанных законов и без административной структуры, и организации для обеспечения своей безопасности. Подобно древним грекам, черкесские кланы нападали друг на друга и захватывали пленников и имущество, а затем встречались на советах на нейтральной территории для урегулирования отношений между племенами и кланами, дебатировали политическе вопросы, устраивали игрища и празднества, но их ощущение общей национальности не институализировалось за пределами этих рамок»19. Как видим, мнение Паула Генца представляет собой сочетание оценок, порожденных и формационной, и цивилизационными теориями. Автор выделяет специфические характеристики черкесского общества, подчеркивает его самобытность, но при этом считает, что чувство общей национальности каким то образом повышается если есть правительство, налоговая полиция и институт священнослужителей. Это вполне по Марксу, но тот же Маркс считал преодоление отчужденности наиболее глобальной проблемой человеческого общества. Отсутствие верховных правителей и верховных священников в Черкесии сопровождалось отсутствием чувства отчужденности: каждый, принадлежащий к народу, переживал войну с Россией как свою личную войну. Отсюда и то длительное сопротивление, феномен которого заинтересовал Генца. Таким образом, то, что в большинстве случаев вопринимается как недостатки вряд ли могут быть расценены как таковые. Черкесия как социум выдерживала чрезвычайное напряжение на протяжение столетия, что само по себе уже доказывает эффективность многих социальных институтов и способов ведения боевых действий. С проблемой стереотипного восприятия социальной организации, смыкается проблема адекватного перевода. Социальная организация, продиктованная мировосприятием этноса, отражена в многочисленных терминах. Каждому из социальных терминов в российском кавказоведнии была подыскана примерно соответствующая русская семантика. Почти во всех случаях смысл и значение адыгской понятийной категории утрачен. В той ситуации, когда абсолютное большинство русских авторов, писавших о Черкесии, не знает адыгского, их описание социальной и политической организации заведомо искажено. Так, термин «уорк» приравнен к «дворянину», что, на наш взгляд, далеко от реалий адыгской жизни. Уорки были свободного, т.е. изначально свободного, происхождения и образовывали сложно структурированное аристократическое всадническое сословие: эта наследственная знать не уступала по степени своей родовитости пши-князьям. Последние выделялись из числа уорков как наиболее преуспевающие дома-династии и, фактически, являлись primus inter pares, т.е. «первыми среди равных». Их доминирование определялось не числом зависимых крестьян, а воинским авторитетом среди уорков. Лишь позднее в число уорков стали попадать люди рабского происхождения — пшитли и унауты — возвысившиеся на княжеской службе как примерные ревнители имущества, надсмотрщики, либо проявив себя на войне. Они включались в так называемую «ограду князя» — пшичеу. Именно эту разновидность уорков следует обозначать дворянами, но употребление термина дворянин ко всей массе уорков неприемлемо. Уорками обозначались всаднические воинские сообщества равнинной Черкесии. В целом ряде переводов историко-героических песен, посвященных натухайским, шапсугским и абадзехским персоналиям, термин уорк замещен термином «дворянин». Это приводит к тенденциозному, классовому прочтению текста. Так, если говорится, что такой-то шапсугский герой ссадил с коня уорка либо одолел сразу нескольких уорков-дворян, то получается, что простолюдин-крестьянин борется с господством дворян. Тогда откуда бжедугские и темиргоевские версии: разве они могли распеваться в хачещах в присутствии уорков? Или мы должны признать, что их пели шепотом. На самом деле, сочинители пщынатлей вставляли штамп о победе в единоборстве над уорком только для того, чтобы подчеркнуть профессионализм своего героя как воина-всадника. В горах Шапсугии и Абадзехии были свои развитые воинские сообщества с той лишь разницей, что они не покрывались этикеткой «уорк». Вожди горцев также были аристократами и феодалами, и в неменьшей степени соблюдали равность браков, чтили свои родословные, соблюдали тысячи условностей, но пока, прочитав «Ты превосходишь дворян, — Шурухуко Тугуз», русский исследователь скорее всего сделает вывод о крестьянском происхождении этого предводителя20. Те вопиющие переводы, когда слово «урысыжъхэр» подменяется на «оркъыжъхэр» и таким путем меняется весь смысл и дух исторической песни, не поддаются спокойному комментарию. Остается сожалеть, что хор «Исламея» по сей день распевает проклятия по адресу не заслуживших того уорков. Особенности войны в Адыгее (Черкесии) во многом определялись тем обстоятельством, что весь этнос в целом здесь разделял возвышенные рыцарские уоркские идеалы, жизненные установления. Далеко не случайно, что именно в отношении адыгов в русской, турецкой и европейской (а также в любой другой — грузинской, персидской, арабской, татарской, украинской) литературе и историографии сложилась традиция безудержного восхищения. Эта традиция поддерживалась всей массой путешественников разных культурных симпатий на всем протяжении существования страны адыгов. Нетипичным было соотношение зависимых, свободных и аристократов. Жорж Дюмезиль считал типологически схожими Скифию и Черкесию. По его мнению, в обеих обществах «под управлением князей находились наследственная знать и незнатные, но свободные члены общества, причем и те, и другие были обладателями рабов»21. Фактически, это была феодальная организация общества вассального типа, в котором и уорки, и тфокотли были уравнены в своем праве иметь рабов, и распоряжаться их участью, без чего успешное и длительное функционирование систем всадничества и пиратства было бы невозможно. Всадники-уорки населяли как села тфокотлей, так и образовывали самостоятельные поселения. Они далеко не брезговали мирными занятиями: содержали тысячные стада, образцовые сады, пасеки, лесоразработки, оружейные мастерские, занимались коннезаводством. Формальное правило, запрещавшее аристократу Адыгеи заниматься торговыми операциями, в повседневной жизни имело массу исключений. Вместе с тем главное призвание пши или уорка — война. В свою очередь тфокотли были самым тесным образом интегрированы в военную организацию, образовывали самостоятельное конное войско, степень подготовки которого хотя и уступала уоркскому, но неизменно превосходила русскую или турецкую кавалерию. Российским генералам, в этой связи, казалось, что вся Черкесия состоит из профессиональных воинов. Культ воина-всадника разделяли все слои общества. Отсутствие деспотизма и кастовых запретов, с одной стороны, обилие коней и оружия, и постоянная внешняя угроза, с другой стороны, делали всех или почти всех адыгов профессиональными солдатами. В свою очередь, благородство обычаев и влияние утонченного этикета превращали этих профессиональных солдат в рыцарей, исповедующих чрезвычайно ригорический кодекс чести, предпочитающих плену смерть на поле битвы. Подавляющий милитаризм равнинной аристократической Черкесии дополняется огромной массой горных адыгов, социальная организация которых представлялась подавляющему числу наблюдателей демократической. В горах Черкесии институт княжеской власти не действовал. Несмотря на это здесь проживало большое число князей, властные прерогативы которых основывались на зыбком фундаменте персональной популярности, воинских талантах, безупречности в следовании хабзэ. Более того, все члены горского сообщества были феодалами, потенциальными феодалами, зависимость носила феодальный характер. Горец, приведший из похода пленников, в одночасье превращался в феодального сеньора: он мог посадить своих пленников на землю, делая их крепостными крестьянами. И они не подчинялись никому, кроме него. Другое дело, что господство или феодальность горца носила очень часто мимолетный характер: большинство новоявленных господ предпочитало тут же сбывать рабов в Турцию. Чрезвычайно эффективное хозяйство обеспечивало горца продуктами с избытком. Адыги в горах не эксплуатировали, а кормили и одевали своих рабов. В те времена в Шапсугии и Натухае все рождались дворянами, дабы не стыдно было спуститься на плоскость. Весь адыгский этикет нового времени основан на заимствовании форм уоркского жизненного уклада. Аристократические нормы социальной организации оказывали определяющее влияние на горские общества несмотря на то, что аристократические структуры, локализованные на плоскости, не имели никакой власти в Шапсугии и Абадзехии. Завораживающая власть уоркского образа была столь сильна, что тфокотли следовали ему там, где только возможно. Неизменное стилизованное высокомерие — основа поведения уорка. Именно высокомерие и сопутствующие ему возвышенные понятия о чести и благородстве являлись наиболее характерными чертами человека Черкесии. Как прекрасный жизненный идеал, уоркская идея являет собой яркое полотно, сотканное из возвышенных чувств и пестрых фантазий. Средневековое адыгское мышление способно отвести почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен каноническими рыцарскими чертами. В действительности, все обстояло гораздо прозаичней: подлинная история аристократических семейств полна коварства, измены и жестокости. Всякий раз высокое чувство чести и неуемная жажда славы сопровождались деяниями далеко не благородными. Тем не менее, рыцарство следовало чрезвычайно жесткому, до самоотрешения, кодексу. Уорк Хабзэ оставалось жизненным эталоном, необходимым для черкеса, питающим его социальные, культурные и эстетические воззрения. продолжение следует