Архивариус Его звали Константин Александрович Бреверн. Он был из обрусевших остзейских баронов. Его предки двести лет занимались добычей серебра в России. Они построили первый сереброплавильный завод в Забайкалье, а он продолжил и расширил их дело. Он был баснословно богат, но своим богатством никогда не кичился. За глаза и с плохо скрываемым подобострастием его называли «Князь Серебряный». После Февральской революции он довольно успешно вывел деньги из России. В поредевших кругах петербургской эмиграции его знали как Архивариуса, хотя никто не понимал истинного смысла этого прозвища. Единственной его страстью и искренней любовью, была русская словесность Серебряного века — та, которую на его глазах вырывали с корнем и бросали в безымянные рвы. Впервые это случилось в двадцать первом. До него быстро дошел слух об аресте Николая Гумилева по «Таганцевскому делу». Для всех это был приговор. Для Бреверна — вызов. Он не был революционером, он был коллекционером. И он понимал, что есть сокровища, которые нельзя позволить уничтожить. Через подставных лиц, используя фамильные бриллианты и свое умение находить подход к любым людям, он вышел на следователя Якобсона, который вел дело Гумилева. Сделка была короткой. Бреверну нужен был поэт, следователю — состояние, на которое можно было бы безбедно жить где-нибудь в Белграде или Берлине. Плюс помощь с переходом границы. В официальных бумагах появилась запись о расстреле. В августе 1921 года в трюме шведского лесовоза, уплыл из Питера живой Гумилев. Так началось главное дело жизни Бреверна — создание его Архива. Его небольшой остров, купленный у обедневшего греческого судовладельца, лежал в теплом Эгейском море. Именно этот остров стал центром русской литературы Серебряного века. Бреверн спасал всех, кого мог — писателей и поэтов. Одного за другим. Знаменитых и начинающих. В октябре 1938 он успел выкупить уже почти сломленного Осипа Мандельштама, которого этапировали на Дальний Восток. Начальник конвоя вставил себе золотые зубы и стремительно спился. Официально Мандельштам умер от тифа. На самом деле его, почти невесомого, ночью на носилках внесли на борт японского рыболовного сейнера, а оттуда, через несколько стран, доставили на остров в Эгейском море. В 1939 году его «коллекцию» украсил еще один бриллиант. Он выторговал у Лубянки Исаака Бабеля, обменяв его на партию редких станков для авиационного завода, которые его агенты закупили в Америке. Безумных денег стоило вывести архив Исаака Эммануиловича — 15 папок, 11 записных книжек и 7 блокнотов с записями, но Константин Александрович никогда не жалел о тратах. «Расстрелянный» Бабель прибыл на остров худым, постаревшим, но с яростным блеском в глазах. Самой сложной была история Марины Цветаевой. После ее «самоубийства» в Елабуге агентам Бреверна удалось договориться с начальством НКГБ. В могилу положили безымянное тело. А саму Марину Ивановну вывезли через Иран В 1934 году до Бреверна дошли слухи о том, что в Харькове арестован знаменитый украинский гуморист Остап Вишня — за "контрреволюционную деятельность" и "террористический заговор", которых, конечно, не было. Для Бреверна это было почти личным делом: он ценил Вишню за то, что тот умел смеяться так, что смех становился оружием — лёгким, как перо, но острым, как штык. Выкупить его было сложнее, чем кого бы то ни было из русских — дело шло через киевское управление НКВД, с его бесконечной бумажной казуистикой и привычкой всё продавать, но никогда ничего не отдавать. Пришлось подключить старую сеть контрабандистов, что возили из Одессы табак и вино. За Остапа Вишню запросили сумму, которой хватило бы, чтобы построить в Харькове целый санаторий, и ещё три грузовика с редким французским коньяком. В тюремных списках он вскоре "умер от воспаления лёгких". На самом же деле, в начале 1935 года, в мешковатой шинели, с насмешливым прищуром и усами, скрытыми под бинтами, он пересёк ночную границу с Румынией, а через несколько месяцев ступил на каменистый причал острова в Эгейском море. Остап быстро стал душой компании. Он шутил так, что Гумилёв морщился, но не мог скрыть улыбки, а Мандельштам смеялся до слёз, стуча кулаком по столу. Он однажды сказал Цветаевой: — Марина Ивановна, я, может, и не поэт, но если вам грустно — дайте знать, я вас посмешу так, что и ваши тени будут хохотать. Он писал на украинском — сатирические памфлеты о НКВД, повести о селе, смешные и страшные одновременно, и новую книгу — "Рай на острові". В ней герои вели себя как настоящие селяне, попавшие в античную мифологию: спорили с Посейдоном, доили нимф и продавали Зевсу семечки на кредит. Бреверн читал эти рукописи с непроизвольной улыбкой. Остап был другим — не трагиком, а светлым провокатором. Он умел превращать даже изгнание в длинную, слегка абсурдную историю, которую хотелось пересказывать друзьям за столом. И в какой-то момент Бреверн понял: он собирает не только "посмертную" русскую литературу, но и целый материк, где языки переплетаются, как ветви в одном саду, и смех соседствует с самой высокой поэзией. На острове у них было все, о чем мог мечтать поэт и писатель, и все, от чего они так мучительно страдали — свобода, время и невозможность связаться с родными. Это была суровая необходимость — разглашение помешало бы спасению других людей. Бреверн построил для каждого небольшой домик с садом и видом на море. Была огромная библиотека. Была тишина, прерываемая лишь цикадами и шумом волн. И, конечно, была прекрасная, невыносимая, гениальная компания. Они продолжали писать. Это было главным условием Бреверна. Он не спасал людей, он спасал тексты, которые они еще не написали. Архивариус собирал не коллекцию фарфора или картин, он собирал «посмертную» русскую литературу. По утрам Гумилев, подтянутый и седой, громко читал вслух новую главу своей африканской поэмы, которую считал главным трудом своей жизни. Бабель, прищурившись, травил одесские анекдоты и писал пронзительную, жестокую прозу о московских тюрьмах и допросах. Его новая книга называлась «Донское кладбище. Общая могила №1». Мандельштам часами ходил по кромке прибоя, шепча и выкрикивая новые, плотные, как камень, стихи — продолжение «Воронежских тетрадей». А Цветаева запиралась у себя на несколько дней, и тогда по ночам из ее дома доносился яростный стук пишущей машинки — она продолжала переводить стихи Лорки и работала над великой «Поэмой Острова». Шла страшная война, но до небольшого острова она почти не доносилась. По воскресеньям Бреверн собирал их всех на своей огромной вилле на вечерние чтения. Это были вечера такого интеллектуального и духовного накала, что казалось, сам воздух дрожит и искрится. Они спорили, восхищались, ревновали друг друга к строчкам. Марина создавала драму. Ее трагическая, надломленная гениальность притягивала и мучила обоих — и Гумилева, с его рыцарским, завоевательным нравом, и Мандельштама, с его трепетной, почти болезненной чуткостью. Они втроем были почти ровесниками. Все началось со стихов. Сначала они посвящали ей стихи, читая их на общих вечерах. Потом начали писать друг на друга эпиграммы. Атмосфера сгущалась. Гумилев видел в Мандельштаме тщедушного интеллигента. Мандельштам в Гумилеве — холодного истукана, «конквистадора в панцире железном». А потом Марина, измученная двумя гениальными поэтами и тоской по детям, написала стихотворение, в котором не было ни слова ни об одном из них, но оба решили, что оно — о сопернике. Мандельштам дал пощечину Гумилеву. Дуэль была абсурдна, театральна, но абсолютно серьезна. Мандельштам настоял на пистолетах, которые Бреверн держал в своем кабинете. Они стрелялись на рассвете на пустом пляже. Бабель был секундантом с обеих сторон и язвительно комментировал происходящее. Первым стрелял Гумилев. Он выстрелил в воздух. Он не мог стрелять в поэта. Мандельштам, дрожащей рукой подняв тяжелый пистолет и выстрелил в сторону моря. Он тоже не смог. После этого они молча разошлись. А вечером, за ужином, Марина Ивановна, не глядя ни на кого, громко прочла свое новое стихотворение. О том, что Россия — это и есть тот самый остров, с которого нет возвращения, и все они — его вечные, приговоренные к бессмертию островитяне. Бреверн сидел во главе стола и думал, что его «Посмертная литература» — не просто коллекция текстов. Это был маленький мир, в которой он пытался сохранить не только гениев, но и весь тот клубок страстей, любви и ненависти, который и был воздухом Серебряного века. Возможно ему это удалось. Д. Чернышев