…Они встретились в Киеве, в веселом мае 1919 года, в богемном клубе «Хлам», переделанном из подвала гостиницы. Мандельштам вошел и сразу приметил худенькую, глазастую девушку. Наде было 19 лет, она считала себя художницей. Осип читал стихи — а в те годы он читал стихи везде и всюду — и смотрел только на нее. Позже они поднялись в номер Мандельштама.

Как-то сразу стало понятно, что это навсегда. Утром купили на подворье Михайловского монастыря два дешевеньких кольца. Надя повесила свое на цепочку, Осип спрятал свое в карман.
Мандельштам не мог оставаться в Киеве, после ухода большевиков для него это было опасно, и он уехал, но сказал Наде, что обязательно вернется за ней.
Юг России в те годы лихорадило; в своих скитаниях поэт два раза был арестован — в Феодосии врангелевцами (вызволил его оттуда Волошин) и в Батуми. Добравшись до Петербурга, Осип с головой окунулся в жизнь литературной богемы, но глазастая художница не выходила у него из головы.
В 1921 году он вернулся за ней в Киев.

…Петербургские знакомые вспоминают, как Мандельштам привел к ним знакомиться Надю, закрывая шляпой прореху на своих штанах (у всех гениальных поэтов того времени в гардеробе были всего одни брюки).

— Осип Эмильевич, снимите брюки, я вам их зашью, — предложила хозяйка. — Ни в коем случае! — запротестовала Надя. — Он тогда поймет, что это можно зашивать!

И каким-то чудом она была прекрасной хозяйкой. «Кто бы мог подумать!», — поражался Осип, уплетая ее пирожки.

Надя первой в Петербурге начала носить мужской костюм, задолго до Марлен Дитрих.
Она коротко стриглась, презирала моду, а еще была невероятно умной — позже, во время Великой Отечественной, она легко сдаст выпускные экзамены филологического факультета в Ташкенте.
Осипа это иногда раздражало, он предлагал:
«Дай телеграмму в Китай китайцам: «Очень умная тчк. Даю советы тчк. Согласна приехать тчк.»

Они жили, почти не расставаясь, разве что Надежда уезжала в Ялту, когда обострился туберкулез.
Жили бедно: Надя зарабатывала редактированием чужих текстов, Мандельштам — переводами. Он пробовал добывать деньги литературным трудом, но во всех издательствах его расхваливали, а договоров почти не заключали.

Как почти все поэты, Осип был увлекающимся, и однажды привел в дом свою старую знакомую Ольгу Ваксель: красавицу с капризным и одухотворенным лицом, которую все называли Лютиком.
Стриженная, измотанная болезнью Надя внешне сильно уступала Лютику: беспечной, увлекающейся, изящной.
Даже Ахматова, скупая на похвалу, называла Лютика признанной красавицей.
Надежда Яковлевна называла Лютика «беззащитной принцессой, заблудившейся в жизни», а Лютик ценила Надю как добрую, хотя и «прозаическую» женщину.
Есть две версии воздушного романа Мандельштама с Лютиком.
По одной - он сходил с ума по женщине, которая отказывалась «брать чужое».
После безумной сцены в «Англетере», где он плакал, стоял на коленях и умолял его пожалеть, гордая красавица ушла и отказалась видеться с Мандельштамами.

По другой — треугольник распался после того, как в гости к Мандельштамам зашел отец Осипа.
Он увидел, как сын сидит между больной женой и цветущей Ольгой и выдал такую сомнительную шутку: «Вот хорошо, Ося, если Надя умрет, у тебя будет Лютик».
Вскоре после этого Надя написала прощальную записку, собрала чемодан. Они встретились с Осипом в дверях — после этого он отказался от всех встреч с Ваксель.

В 1934 году Осип Эмильевич написал свое знаменитые антисталинские стихи: «мы живем, под собою не чуя страны».
Нашелся доносчик — Мандельштама арестовали и отправили в ссылку в Воронеж. Надежда Яковлевна поехала за ним.
Они делили на двоих нищету, голод, трудности. Каждые несколько месяцев она ездила в Москву и там ходила по чиновничьим кабинетам, пытаясь добиться смягчения наказания для мужа.

Срок ссылки кончился в 1937 году. Супруги вернулись в Москву, но вскоре поэта снова арестовали.
Свое последнее письмо он написал из пересыльного лагеря из Владивостока:
«Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя».

Он не успел получить ее ответ.

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Осюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем?
И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи.
Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно).
И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе.
Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…

Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье – и как мы всегда знали, что именно это счастье.

Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли – неразлучных – эта участь? Мы ли – щенята, дети, – ты ли – ангел – ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.

Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.

Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер.
Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня?
Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю.
Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе…
Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.

Это я – Надя. Где ты? Прощай.

Надя. 22 октября 1938 года

Надежда Яковлевна умерла в 1980 году. Двадцать лет она петляла по огромной стране, меняя захолустные города, и терпеливо ждала часа, когда можно будет достать из тайника и опубликовать стихи Мандельштама.
Как написал потом Бродский, ей удалось переупрямить время и совершить невозможное, сохранить стихи мужа.

«В сущности, никому не могла я признаться, что не живу, а просто жду, затаившись, когда я снова стану собой и смогу открыто сказать, чего я ждала и что хранила…».

Ее вела и грела вера в то, что после смерти она обязательно встретится с мужем.
Она часто так и говорила: «вот когда мы встретимся с Оськой»…

ЛИТ. РАЖ.