За внешним благородством советского интеллигента часто прячется нечто куда более человеческое — резкое, сложное, упрямое.
Вот взять Станислава Любшина.
Вроде бы — классик. Кино, театр, постановка, ритм сцены, голос, навсегда вбитый в уши.
Герой сдержанного нерва. Но чем старше он становился, тем сильнее ощущалась в нём странная смесь внутреннего одиночества и жажды жить — так, как хочется, а не так, как правильно.

В девяносто два он всё ещё живёт по-своему. Не по инструкциям, не по справедливости — а по сердцу. Иногда эгоистично. Иногда, как казалось многим, предательски. Но точно — не по-чужому.

А начиналось всё совсем иначе. Ровная жизнь, деревня Владыкино, отец-сельхозработник, мать с мозолистыми руками.
Война.
В детстве — ни книг, ни театра, только пахота и страх. Казалось, из такой почвы не вырастают артисты. Но Любшин пророс — через голод, армию, техникум, сторожки, совхозные поля. И, конечно, первую любовь — Светлану.

Она была студенткой, проходила практику. Он — деревенский парень, сторожил поля после смены. Встретились случайно. Влюбились быстро. Сыграли свадьбу, родили сына.
Станислав вроде бы смирился: работать, кормить, быть как все. Но внутри уже тогда гудела сцена. И он пошёл наперекор всему — поступил в театральное.

Мать рыдала: «Ты с ума сошёл?» Отец выдал жёстко: «Хочешь в актёры — будь первым. Иначе не возвращайся».

И он стал первым. Училище имени Щепкина, первые роли в кино. Бедность, съёмки за копейки. Светлана — на подработках, корректор в газете. Она тащила быт, пока он тащил мечту. Так живут не все пары. Но они — держались.

А потом пришла слава. Громкая, красивая, с запахом ленты и помады. После «Мне двадцать лет» к нему стали липнуть поклонницы. И Светлана начала ревновать — молча сначала. Потом с криками. Потом с обидами на лицах детей.

Любшин, конечно, делал вид, что всё под контролем. Но он уже пробовал вкус другой жизни — без нотаций, без контроля, без пелёнок и кастрюль. Свободы. А когда ты один раз вдохнул глоток такой свободы — обратно не захочется.

Тогда родился второй сын. Казалось — спасёт. Но жизнь уже трещала. Не от скандалов даже, а от недоговорённостей.
Всё, что было великой любовью, стало тихим бытовым бойкотом. Светлана — героически терпела. Он — героически играл роль мужа. Никто не уходил. Но никто уже и не был по-настоящему вместе.

А потом был Тарковский.

С Тарковским вышло жестоко. Почти подло.
Любшин тогда поверил ему как другу, как художнику, как единомышленнику.
Мастер сказал: «Жди. Главная роль — твоя. „Андрей Рублёв“. Это не просто фильм. Это — история».

И он ждал. Отказался от других предложений.
Сидел на чемоданах. Питался обещаниями. Семья — на Светлане. Деньги — в минусе.
А в театре ему намекнули: «Либо работаешь, либо уступай место другим». Он взял отпуск и… проморгал его впустую.
Роль ушла к Солоницыну. Без объяснений. Без звонка. Просто — не ты.

Вернуться в театр? Уже некуда. Место занято. В кино тоже не берут: мол, ненадёжный, подвёл Ленфильм.
Репутация — хрусталь. Разбил раз — собирай осколки годами.

Он выживал. Занимал у друзей. Отдавал — по частям, с унижением. Гордость глотал, как водку.
А дома — тишина. Светлана молчала. В глазах — усталость и немой упрёк.
Дети — ещё слишком малы, чтобы понимать, что папа не просто безработный, а преданный своим же богом кино.

Когда с него сняли негласный бан, он вернулся в кадр как голодный зверь. И вцепился зубами в «Щит и меч».
Вот там он и выстрелил. Не просто как актёр — как символ. И пошло-поехало. Роли. Фильмы. Звания. МХАТ.
Вся страна знала, кто такой Любшин.

Но вместе с успехом пришла ещё одна привычка — пить.

Сначала по праздникам. Потом — по спектаклям. Потом — просто, чтобы «переключиться». Он не валялся под лавкой. Не срывал репетиции. Он был аккуратным алкоголиком. Из тех, кто успевает и в кадр, и в гастроли. Но дома это чувствовалось иначе.

Светлана боролась, уговаривала, плакала. Но Любшин смотрел на неё, как будто на сцену, которую он уже отыграл. Прежнего огня не было. Только пепел.
Их брак — 44 года. Почти полвека. Вроде бы это цемент, который не раскрошишь. Но в 1993 году всё посыпалось.

Он поехал на гастроли в Варшаву. А вернулся — уже не один. С ним была Ирина.

Ей было двадцать с хвостиком. Ему — шестьдесят. Студентка журфака МГУ. Он — живой монумент советского экрана.
Звучит, как сценарий для жёлтой прессы.
Но это была не интрижка на гастролях. Она брала у него интервью. Он — отвечал. И что-то щёлкнуло. Момент узнавания. Или момент усталости от прошлой жизни.

Они вернулись из Варшавы вместе. Он — с Ирой, а не со сценарием нового фильма. Светлана сначала не поверила. Потом — пыталась уговорить. Потом — поняла: всё. Мужа она потеряла. Не на фронте. Не из-за болезни. А просто — потому что однажды он захотел другой жизни.
И дело даже не в том, что новая избранница младше на сорок лет. А в том, что он легко перечеркнул 44 года совместной жизни. Двух сыновей. Всю ту борьбу, которую они прошли вместе.

Светлана выдвинула единственное условие: дача, которую они строили с нуля, должна остаться детям.
Он кивнул. А потом — переписал всё на Ирину.

Это был не просто развод. Это было крушение.
Мягкое, но беспощадное. Сыновья пытались быть на стороне матери. Но как это часто бывает, в итоге — сблизились с мачехой.
Ирина оказалась не монстром, не аферисткой, а нормальной женщиной. Спокойной. Внимательной. Такой, какой Светлана уже не могла быть — не по вине, а по измождению.

А потом был инсульт.

Любшин тогда мог и не выкарабкаться. Все ждали: вот она, финальная сцена.
Но Ирина не сбежала. Не ушла, не передала кому-то заботу. Тащила его сама. Врачи, процедуры, массажи.
Он вернулся на сцену. И — к жизни.

В этом и парадокс: старая любовь всё вынесла, но не спасла. А новая — спасла, но без той боли.
Любшин с Ирой живёт и по сей день. Ему 92. Ей — 53. Они всё ещё вместе.

На той самой даче. Которую Светлана когда-то пыталась отбить для сыновей.

И да — он до сих пор играет. В театре, в кино.
Недавно снялся в «Князе Андрее». Кто-то говорит: «Что он там забыл?» А я думаю — он просто не ушёл.

Пока жив, он играет. Потому что сцена для него — это не работа. Это единственное место, где он по-настоящему живой. А всё остальное — сцены из жизни. Которые он переписывает сам, с правками. Иногда жестокими. Но своими.

ФИНАЛ

Иногда судьба похожа на пьесу, где зрителю хочется заорать: «Ты что творишь?! Она тебя столько лет любила!» Но сцена — это не суд. И не исповедь. Это момент. Мгновение, в котором герой делает выбор — не потому что он «правильный», а потому что он его чувствует.

Станислав Любшин прожил жизнь, как хороший актёр — до конца роли. Он играл — в бедности, в славе, в любви, в боли, в предательстве и в прощении.
И если кому-то кажется, что он неправ — он и не стремился быть святым.

Он стремился быть собой. Даже когда это было некрасиво. Даже когда больно другим.

Сегодня он сидит на веранде, пьёт чай, смотрит на сад.
И может, где-то в глубине вспоминает, как Светлана, ещё молодая, учила сына ходить между яблонями. Может, и жалеет.
Но не отматывает назад. Не пытается сыграть ещё раз. Потому что всё уже сыграно.

А жизнь, как и театр, не про справедливость. А про правду. Даже если она неудобная.

И, может, поэтому Любшин и дожил до девяноста двух — потому что не прятался за роль. А вышел в зал, снял маску… и остался на сцене.

CRITIK7