Если бы Бог наградил меня способностью рисовать, а затем одушевлять рисунки и наделять их способностью жестикулировать и говорить – я изобразил бы Андрея Александровича стоящим на макушке высоченной горы или на крыше руководимого им замечательного академического Театра имени Маяковского – или даже на самой высокой точке крыши – на трубе, похожей на заоблачной высоты скалу, и в спортивном костюме (он увлекался восхождениями на горные высоты), непременно с длинной бородой, развевающейся на разнонаправленном сильном репертуарном ветру, то рычащим, как лев (от неудовлетворенности, в основном собою, он часто повышал голос), то неистово и радостно смеющимся на высоких хрипучих нотах и с дикой энергией быстро-быстро трущим ладонь о ладонь и громко-громко спрашивающим у летающих над ним и театром ласточек, ангелов и орлов, очень похожих на лики Островского, Горького, Арбузова, Миллера, Шекспира, а также у членов художественного совета, сидящих на своих зарплатах, званиях и самомнениях и очень похожих на женщин, летающих на метлах, и на мужчин, важно заседающих в органах по дезорганизации организаций: – Ну как, а? Хорошо, правда, а? Молодцы артисты, правда, а? Затем в моем воображении он, радостный и возбужденный, распахивает свою спортивную куртку, под которой неожиданно обнаруживается красивый детский слюнявчик, очевидно потому, что Гончаров в мгновения восхищения талантами артистов всегда похож на счастливого ребенка, получившего конфетку, велосипед или ботиночки для скалолазания за отличное поведение или за аккуратно выполненное домашнее задание! Е. Вестник. Записки артиста.