До трех моих лет мы с мамой жили в подвале в доме на улице Кирова на ВИЗе. Дом хорошо помню, двор, обстановку в комнате. Кровать, на которой я спала стояла около окон. Они наполовину выглядывали из земли. В этот ополовиненный обзор я видела только ноги. Многочисленные ноги мелькали мимо. Они шли на работу в сторону проходной завода. А потом обратно. В подвале было сыро. И холодно. Моментами проступала плесень. Тепло здесь не задерживалось. Откуда ему было взяться в старом подвальном помещении, не предназначенном для жизни, которому было больше ста лет?! Я часто болела. Мама очень волновалась за меня. И плакала тайком. А потом перестала. Были моменты, когда в яслях, куда я ходила, объявляли карантин. Например, из-за гриппа. И малышей оставляли в яслях. На пару недель. Или дней десять. А там тепло. И сухо. И вкусно кормили. Давали рыбий жир из чайной ложки. Мама тогда после работы в темноте подходила к светящемуся окну на первом этаже и смотрела на меня. Как я в ситцевом платьишке и сандаликах играю сидя прямо на полу. Я не плакала. И не теряла ее. Просто сидела в тепле и играла. А мама с обратной стороны окна смахивала слёзы и радовалась одновременно. Потому что я в тепле и сухоте. А потом шла в тот подвал на улице Кирова, где мелькали ноги, ноги, ноги…

Чтобы как-то защитить мое детское тельце от сырости, плесени и холода мама повесила около кровати этот ковёр. Тепла от него было немного. Больше глаз радовал. Но мысль о том, что он разделяет меня от серой сырой стены грела. Когда мне было три года, мы переехали в деревянный дом на улице Нагорная. Тоже на ВИЗе. Недалеко от завода «Уралкабель». Дому тоже было уже за сто. Поначалу длинная комната, напомнившая трамвай с четырьмя окнами, казалась настоящим сокровищем. В комнате была печь. А на огромной кухне, соединяющей наш трамвай с другой комнатой, тоже была печь. Но сокровища на случилось. Все годы, что мы жили в этом доме, а это 11 лет, мама до вздувшихся вен на руках каждый день топила печи и таскала воду из колонки. Каждый вечер мы выходили с ней во двор. Пока мама вытаскивала из-под замёрзшего снега сырые дрова или чурки (которые потом колола топором), расщепляла ящики на тонкие деревянные полоски для растопки, я смотрела на звезды и что-то лопотала, лопотала, лопотала. А потом, когда подрастала, помогала ей таскать в дом по полешку, да по ведерку воды. Быстро стало понятно, что такой способ обогреть помещение оказался неэффективным. По сути топили улицу. К середине ночи комнату буквально выхолащивало. Стена, у которой я спала время от времени покрывалась тонким слоем льда. Чтобы как-то уберечь меня от неё, мама опять повесила этот ковер. Тепла от него, как и раньше, было мало, но определенный уют он создавал и снова грел взор своим приятным фактурным шерстяным видом. Часто я просыпалась ночью от холода. И от быстрого стука печатной машинки. Мамина машинка Zinger из Германии работала не покладая её рук. Идеальная грамотность мамы, 135 ударов в минуту, сильные руки, пропечатывающие пять листов с копирками, очень помогали, очень. Сотни страниц дипломных работ, журнальных статей, книжных текстов вылетали из машинки, словно птицы, и складывались за ночь ровными стопками. Я смотрела тайком при свете настольной лампы на мамины натруженные, со вздутыми венами, руки. И в груди возникало странное, сначала непонятное ребенку, щемящее чувство. А потом, когда становилось всё понятнее и понятнее, это чувство выливалось в тихие слёзы. Сколько моих детских слёз впитал в себя этот ковёр, мамочка?! Сколько ты провела бессонных ночей у этой печатной машинки? При переезде в квартиру с удобствами Ковёр, свернутый аккуратным валиком, лежал у меня на коленях. Я его гладила, и гладила. Словно родного человека. А потом он занял почетное место у моей кровати. В комнате, где я спала уже не промерзала стена. И не было так холодно и сыро. Но я постоянно прижималась к нему лбом, вдыхала его вкусный шерстяной аромат, обводила пальцем силуэт знакомого рисунка. И вспоминала сырой подвал, которого уже нет. И комнату в доме с четырьмя окнами, на месте которого взвилась в небо высотка. Мамы нет. А он все еще со мной. Живой. И выглядит также молодо. И пахнет натуральной шерстью. И мамой. Странно. Мамы нет, а Ковер пахнет мамой. Такой родной, знакомый до каждого миллиметра. Сколько еще он интересно увидит? Елена Красулина