Н.М. Языков. Тригорское. 1826 С высокого берега холма, покрытого свежим ковром ярко-зеленой умывшейся дождями травы, открывался завораживающий своей первозданной красотой и живым духом почти нетронутой русской природы вид на Сороть. Тихая извилистая речка, которая в августе обычно неширока и неглубока, разлилась чуть не на сотни метров, покрыв водной гладью разноцветные пейзажи летних лугов, и уже вот-вот соединится с Савкиной горкой в причудливой сказочной игре божественной поэтической души здешних мест. Неторопливые деревья, как будто спустившиеся ненадолго с окрестных холмов напиться чистой прохладной влаги, с изумлением наивного ребенка смотрели на эту невероятную стихию, подступавшую к ним так близко, что их прочные корни, некогда упиравшиеся в земную твердь, вдруг поплыли вместе с рыбами, сбились с маршрута вечного покоя и оказались в пойме Сороти. Но их зеленые кудри ничуть не смущались такой смене времени года, а может быть и радовались своему отражению в небесном зеркале и приветливо смеялись, не обращая ни на кого внимания. Горделивые и своенравные, они не хотели покоряться разбушевавшейся стихии и упрямо по пояс выглядывали в величии духа из сине-голубого моря. Пушистые кусты  и впрямь ушли под воду, словно приехали на поклон к Сороти, повинуясь ее душевным терзаниям. Их коренастые малахитовые букетики здесь и там выскакивали из-под займища, приветствуя рыбаков своими неискушенными улыбками уходящего лета.

 И дивная поэзия соратника Пушкина, романтика-славянофила Языкова, «поэта радости и хмеля», оживает снова при виде «ската горы» и «брега зеленого» посреди излуковатого серпантина,

Дороги к Савкиной горке размыло так, что приходилось взбираться вверх, в лесную чащу, обходя затопленную тропу из Михайловского, потом спускаться к застывшему в веках озеру Маленец, вышедшему из берегов, понаблюдать за водопахарями, стоявшими с удочками в хлипкой траве, затем снова по лесной разбитой дождями стежке, петляющей в пушкиногорских дебрях, идти ввысь, к Савкиной горке. Одинокий колодец, всегда стоявший на лугу, в низине, теперь «утонул»: виднелась двустворчатая деревянная крыша, а остов ушел под воду. Небольшое озерцо, укрытое соснами и соединявшееся с Соротью узкой протокой, казалось не таким уж и маленьким. 

Окружавший его лес подступал к самому краю и нависал своими причудливыми тенями над неподвижным глянцем, в котором изредка, словно еще не оправившись от дождепада, расходились круги — рыба до сих пор пряталась в глубине от вышней нечисти и ждала, когда всё окончательно стихнет. По пути на средневековое городище то и дело выглядывают из лесного подола блестящие бусинки ярко-красной брусники, примостившейся своими бодрыми семейками поверх мха, на солнышке. Их жемчужные ожерелья нанизаны бисером на нить без единого прокола. В полутени они бледно-розовые. Но только падет на них светлый луч, как ягода-буровика озаряется, начинает улыбаться, багроветь и менять свой характер – от нежно-зеленого, почти белого, холодного в июле — августе к малиновому, алому и даже рубиновому ближе к октябрю. На скошенную траву вдруг выпрыгнул одинокий радостнококетливый масленок. Он, как маяк на утесе посреди моря, притягивает взор и показывает, что мы пересекли границу «владений дедовских» — другого мира с его незримыми законами бытия. В лесу мелькали разноцветные сыроежки. А я мечтал на обратном пути заглянуть в свое старое место и набрать веселых шаловливых лисичек-сестричек, играющих в тени прохлады в прятки. Своими мигающими ярко-желтыми огоньками дивные россыпи лесного янтаря без конца шутят и смешно калякают о своем. Остановитесь возле этого чуда на мгновение. Их душистая грибная жизнь недолга, но так прекрасна!

Где-то здесь совсем рядом хаживал со своей тростью, ловко подбрасывая ее вверх и тут же сочиняя вдохновенное искусство, «пророк воли божества», «певец Руслана и Людмилы» Пушкин: то на игреневом коне пронесется вихрем и взбодрит поэтической тайной мысли встречных крестьян, то замедлит рысь, поклонится вековым соснам и остановится в раздумье, как русский богатырь: «Куда держать путь — налево, в Тригорское, или направо, к Савкину?»

Позади донесся урчащий гул бензопилы: на деревьях сидели работники Заповедника и кромсали сломанные и измятые во время грозы ветви. Израненные деревья молча и безропотно стояли и надеялись залечить раны. Старый клен, обрубками лежавший на тропинке в Михайловском, своими омертвелыми пальцевидными лопастями трепыхался вполголоса и не подавал виду, что его отсекли от корня. Прервалась вековая связь с матушкой-землей. Скоро этот сказочный букет затопчут, сгребут в кучи и отвезут на растерзание. Красивая волшебная крона, ажурное тонкое с удивительным орнаментом кружево узорчатых нитей дланевидных изумрудов великокняжеского одеяния, его яркий осенний наряд не будут радовать посетителей блеском и простотой искусного костюма. Бледнолицые сестрички-липы невдалеке держат свой хоровод вокруг большого старого вяза. Они не подмигнут клену в такт шелесту его обаятельной, подобной вееру, листвы, по трубчатым жилам которой стекала родная михайловская кровушка. Отчего-то припомнилась совсем не пушкинская застольная песня, и в ее грусти отозвалась материнская скорбь о своем дитятке — карапузе клене: он уже никогда не пригласит на прогулку и не постучит в окно…

И снова наш славный друг и попутчик Языков запоет при виде «темнеющей дубровы» и лесного безмолвия:

А в Тригорском, на полпути от Савкиной горки, буря так разошлась, что повалила старые липы у господского дома, еще видевшие прежних хозяев. Могучие благородные деревья повиновались взыгравшей стихии. Их пустотелые кольца лежали повсюду. В парке, окрест солнечных часов, искорежило двухвековой дуб, один из некогда воздвигнутых двенадцати апостолов, охранявший бремя жизни, — теперь на одну цифру будет меньше, и мирской срок побежит быстрее, без частых остановок и поклонов у каждого исполина. На древнем погосте Воронич от неслыханной силы богов земная твердь не выдержала и треснула, показав глубины темного ада, на дне которого жилище великого демона сатаны — Люцифера. Кто видел эту впадину, тот понимал, как мал и ничтожен человек перед небесным дном. В Книге пророка Исайи говорилось о падшем ангеле: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы.

А говорил в сердце своем: «Взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: «Тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства, вселенную сделал пустынею и разрушал города ее, пленников своих не отпускал домой?» (Ис. 14:12–17). Старожилы поговаривали, что такого разгула стихии в здешних краях не видели много лет. Но заживут раны — они кровоточат из прошлого, и три святые горы вновь в туманной дымке веков будут сторожить историю Пушкиногорья. Она несокрушима! Августовские грозы разыгрались не на шутку. Всё в одночасье превратилось в весенний разлив: озеро Кучане, тянувшееся от усадьбы Ганнибалов «Петровское» до Михайловского, подошло почти к самой беседке-гроту, и, проходя обратно по мосту, можно было наблюдать странную картину: впадавшая в озеро небольшая речушка под напором

поднявшейся воды вытекала из него. И она шла на послушание природной стихии. Сороть раскинула свои рукава далеко за пределы исконного русла и сплела в божественную симфонию владычество неба и кровь живой матери сырой земли. На другом берегу Михайловского показались крыши маленькой деревни, воспетой Пушкиным, и нижними садами купались в речном бассейне. Но уже не доносится оттуда, о чем спорили зимаревские бабы. Оставив позади Маленец, я шел на Савкину горку по дороге, «изрытой дождями» и смывавшей в прибрежные отмели остатки стихии вместе с рыжим глиняным песком и мелкими камушками, разъедавшими лесные тропы. Эти трещинки скоро зарубцуются, закроются осенними листьями, потом по весне возникнут новые русла и потянутся вниз к реке, унося древнего времени след в бездонную память прошлого. Всё понемногу возвращалось в прежнее состояние. Только вода никак не сходила, забежав волнистыми ножками на свидание к нянечкиному чабрецу, чай из которого так любил Пушкин! Она покрыла прибрежные отмели и «гавани», покатые луга с сочной травой и соединила в одно небесное междупутье мелкие острова и пригорки. Михайловская мельница, выделявшаяся из этого самодельного пейзажа, была отрезана 

от «континента» и одиноко стояла, взмахивая своими крыльями, и взывала к Богу о помощи. Я почти неподвижно сидел на Савкиной горке и наблюдал это удивительное действо: медленно проплывали кусты с детенышами, похожие на многодетные семьи. Они вроде бы неподвижны, но в то же время колышутся. Вокруг поблескивает своими красками настоящая купель,  отражаясь в тучном небе, а легкий ветерок, как пастух, невидимой палочкой гонит «барашки» в обратную сторону, к дому. Лишь в самом центре этого разлива с Савкиной горки можно было увидеть русло реки, продиравшееся извилистой упругой полоской сквозь бесшумное море невиданной стихии. Какой-то фотограф незаметно подкрался, да так тихо, что я его было не заметил. Он не хотел спугнуть эту фантастическую сказку. Мы разговорились. — За сорок лет, что я здесь живу, впервые такое вижу — кругом вода. Сделав панорамные снимки, он ушел так же беззвучно, как и появился. Тишина. У самой кромки Савкиной горки не слышно прибоя. Только где-то вдали, на противоположном берегу, вой комбайна, убирающего поля, подавляет божью благодать рявкающим эхом да сияют своей белизной современные усадьбы богачей в Дедовцах, откуда изредка доносятся какие-то голоса. Наконец-то выглянуло солнце — такое нежное, теплое и уже поосеннему не жаркое, и осветило Савкину горку. Высокая раскидистая береза, украшение этого места, как древнерусский великан, но не с гранитной статью, а с душой молодой невесты, засияла красотой блестящих листьев под лучами погожего денька. Ее большие пышные ветви равномерно протягивали тонкие руки во все стороны света и радовались простору и безоблачному счастью. Они не первый раз дивились этому чуду природы — старинному городищу, мирно спящему под присмотром Богоматери в пушкинских мечтаниях и доныне излучающему неземной свет былых сражений. На небольшом отдалении Савкина береза была похожа на зеленый шар, застегнутый изящными веточками на бесчисленные листья-пуговки и укутанный ими так плотно, что почти не видно ствола. Как плакучая ива, она свесила свои нежные руки на самых кончиках и грелась на солнце. Савкина береза развернула их к свету: заиграли изумрудными переливами выпрыгивающих из-под туч лучиков ее нежные, матовые, пропитанные святым духом зубчатые сердечки, поворачивающиеся то одним, то другим боком и будто говорящие: «Посмотрите на меня, какая я красавица!» За этим легким покровом наша невеста таила свою природную, чистую наготу и невинность безбрачия. Ее зеленокрылые пушинки словно парят с дуновением ветра, о чем-то разговаривают

и совсем не плачут. Но всё же какая-то тоскливая грусть одолевает, когда смотришь на Савкину березу: и ей тоже скоро придет пора скинуть пышную одежду, оголиться, заледенеть, на время превратиться в спящую царевну, чтобы потом снова, отогревшись на весеннем солнышке, выпустить свои липкие медовые перышки из тысяч набухших почек и в миг преобразиться в статную невесту. Ее чешуйчатые прозрачносалатовые, а к началу лета золотисто-бурые сережки каждый год висят, позванивая небесным колокольчиком захожему путнику. Подрумянившись, россыпь чечевичных плодов-орешков невидимыми крыльями разносится попутным ветром так далеко, что они уже не видят своей матери, но чувствуют ее дыхание и вечный зов родительского дома. Так появляются березняки. Стройным снежно-белым невинным тельцем с кудрявыми пышными волосами они почти беззвучно шумят, будто водят девичьи хороводы и гадают. Недаром говорится: «Тонка береза, да разуму учит». Молодая покамест не нашла своего суженого, чуть смущенным и придирчивым взглядом свысока взирала на женихов и боялась сделать первый шаг. Они же, увлеченные живописным благолепием, не замечают ее знаков. Налюбовавшись картинными прелестями, герои нашего времени всегда уходят, оставляя белолицую невесту в одиночестве. Но мгновения уныния быстро исчезают: на горизонте появилась новая компания гуляк. Их задорный смех, к которому она никак не может привыкнуть, каждый раз пугает невесту, и она не решается прошептать сокровенное, открыть им томительное душевное чувство вечной любви и надежды. Божественный звон сережек не настраивается на волну горького болтливого пустословия и праздного витийства. В толпах алчущих встряски туристов Савкина береза — единственная и неуловимая красота. Одна веточка колышется у самой травы, опасливо дотрагиваясь до нее тонкими пальцами-ромбиками. Она уже достала ее зеленью целомудренной листвы и прикоснулась к этому миру, недоверчиво озираясь вокруг от назойливых путешественников, любящих поиграть с природой. Однажды ей не повезло: ватага подростков безудержно носилась по древнему погосту и так оттрепала за длинную косу Савкину невесту, что только на следующий год она вновь отрастила пышные локоны. Но всё равно она тянется к лону земли, из которой вышло ее чрево и вросло в плоть веков, достигая кончиками паутины ее истоков, и общается с бренной жизнью по-своему — беззвучным шепотом приговаривает, рассказывает тайны тем, кто умеет чувствовать и слушать возвышенный голос райской лепоты. Что там, наверху, на самой макушке? Пролетают тени облаков, похожие на бекасов, плывут по волнам небесной карусели белоголовые существа — то насупившись, сбиваются в черные коконы, то, расступившись, обнажают девственную наготу. Легкой дымкой рассеивается их пар. А еще выше — нежно-голубое с синеватым переливом бесконечное небо, застилающее своими кудрявыми лошадками вечный огонь жизни. Так мирской свет сливается с небесным. А Савкина береза — как провожатый в дикий, первородный, но такой подсолнечный мир, где царствуют другие герои. Ее ствол с ног до головы покрыт густым лишайником, взбирающимся по отвесному препятствию тоже к небесам: чем выше, тем меньше его остается. Неповторимые по формам бледно-серые кораллы переплелись друг с другом, образуя причудливые головоломки с тайными ходами, вцепились своими присосками в кору и, даже высохнув, продолжают жизнь альфонсов, любовников-паразитов, вечно сидящих на дамской шее. С южной стороны их немного, и кое-где выглядывает белесая кора с плывущими вдоль бересты черточками-корабликами. Они, как лесенки в крепости, взбираются одна за одной ввысь. Всё тянется к солнцу. Я встал навстречу свету во весь рост, прижался к нежно-могучему дереву спиной и слушал его дыхание. Сквозь покачивающуюся листву мелькали лучики уходящего лета. Рядом разговаривали поникшие от тяжести зеленого одеяла ветви, колыхались лодочки одуванчиков: как стойкие солдатики, они устремили свой взор к Высшему Существу. А ярко-желтые цветы лютиков подыгрывали в такт беседы божественной гармонии. Савкина береза дышала ровно и глубоко — почти беззвучно. Едва уловимое веяние отражалось ароматом соснового бора, впитывало духи травостоя и скошенных лугов, разносило их по окрестным холмам и равнинам, на поля и межигорья, отметая блестки пластикового, суетного бытия. На мгновение всё замирало вокруг. Уходила прочь мишура этого мира, стирались его тленные страхи и сомнения. Оживала божественная плоть Савкиной березы. Ее сок ручейками хрустальных слезинок поднимался высоко к небу, подпитывая величественное древо жизни. Она так же, как и прежде, не переставала радоваться благодати очищения природы под упругой морщинистой, с трещинками, корой мирской юдоли.

На вершине Савкиной горки стоит деревянная часовня с крестом в окружении каменных изваяний, вросших в землю настолько глубоко, что видны только спекшиеся от времени верхушки символов славной истории наших предков, защищавших родные просторы от непрошеных гостей, поднимавших мечи на Святую Русь. Мужественные кольчужники, они и сейчас спускаются стройными шеренгами спящих воинов небесного дозора к Сороти, вековым стягом и иконами с ликами святых стоят на страже покоя и мира Земли Русской, охраняют ее дух и плоть. Археологи нашли здесь предметы быта седой древности и установили, что на погосте жили люди, начиная с IX столетия и вплоть до XVI века, когда войска польского короля и великого князя литовского Стефана Батория захватили Смоленщину, осаждали Псков и разоряли города и веси, но покорить так и не смогли. Языков, друг Пушкина, гостивший в 1826 году у А.Н. Вульфа в Тригорском, посетил этот «приют свободного поэта, не побежденного судьбой», и звонкой лирой отозвался на печальные события: Историки считают, что на этом месте некогда находился Михайловский монастырь, а три высоких холма: Савкино, Воронич и нынешнее Тригорское — были частью военных укреплений древнерусского государства, оплотом ее силы и духа от врагов. Новая часовня восстановлена во второй половине XX века на фундаменте старой, обветшалой, почти утраченной и продувавшейся насквозь ветрами в начале 1900-х. На подходе к ней нельзя не заметить поклонного «Савкина камня» с крестом, установленного на месте упокоения русских воинов, павших в ратных сражениях с иноземцами. На древнем постаменте выбита надпись на церковнославянском языке, которая гласит: «Лѣта 7021 постави крестъ Сава попъ». По современному летоисчислению цифра 7021 означает 1513 год. Полагают, что по имени этого священника и назвали деревню Савкино. Сам крест, как можно увидеть, новый, но умело сделанный в древнепсковском стиле и водруженный на маковку нерукотворного камня. Невдалеке на деревянном столбе висит железное било, несущее сторожевой дозор со времен Феодосия Печерского. Этот древнеславянский колокол служил нашим предкам сигналом о пожаре, нападении врага,

смерти близких людей или другом тревожном событии. Вот как рассказывал летописец о православном монахе XI века: «После пяти дней болезни он наказал братии вынести его во внутренний двор. Приблизительно в седьмом часу вечера братья положили его на салазки, вывезли и поставили его перед храмом. Там он попросил созвать всех монахов. Чтобы исполнить его просьбу, стали ударять в било». Владимир Даль соотносил это слово с колотушкой или клепалом, «молотком ночных сторожей», охранявших пределы Отчизны. Его мерный ударный перезвон сродни сердечным порывам: оно созывало на богослужение и на трапезу в монастырях, а в лихие годы — на битву с иноплеменниками. Как ветхозаветная труба, било своей музыкой пробуждало сознание ратников, придавало им небесной силы, покровительствовало безымянным святым угодникам земли Русской. В божественном священнодействии говорилось: «Било знаменует трубы ангельские, в которые вострубят ангелы в последний день и звуком их возбудят все народы».

С другой стороны часовни — заросли золотых шаров, занесенные на самую макушку погоста рукой человека и любовно посаженные здесь, у остова чистой веры и свободы, в ладу с окружающей природой. Как по команде они поворачивают свои лимонные головки к солнцу. Их длинные баскетбольные стебельки клонятся долу. Они запутались, повалились внутри, начали чернеть листья, но огненный глобус пылает ярким загаром желтых лепестков. Они не хотят сдаваться осени: из их сердцевины выползают всё новые и новые птенчики, и оттого каждый цветок превращается в пушистый шар — десятки маленьких солнечных зайчиков с верхней оконечности городища подняли свою золотую бахрому к свету. Иные, подустав от караула, уже касаются травы. Они упали под тяжестью своих собратьев и немо взирают на счастливчиков, гордо возвышающихся над падшими цветами-ангелочками. Их тонкие аккуратные, как у балерины, ножки не всегда могут удержаться на вышнем просторе. Но даже те, кто поскользнулись и упали, поднимают с матушки-земли свои солнечные шарики к небу и возвещают немеркнущую силу духа природы.

Прикоснулся к часовне куст красной смородины. Эта неторопливая барыня-сударыня, как неженка, разленилась на солнце, расползлась ветвями до низу и не шевелится. Под ее пышкой многослойной юбкой еще кое-где висят засохшие темно-бордовые ягоды. Сквозь его потрепанную желтоватую листву маленьких кленов продираются стручками дикого гороха свечки чистотела, почти созревшего в теплой шубе. Они вот-вот выпустят своих детенышей в мир и похожи на руку Будды с маленькими пальчиками-щупальцами, в которых на тонких нитях держатся зародыши будущих жизней. Если надломить хрупкий стебель, из него сразу потечет ядовито-оранжевая лечебная кровь. Я сел на лавочку возле часовни, упершись спиной в деревянный сруб. Над ним нависала тень от высокой сосны, преграждавшей путь свету, просеивавшему солнечные лучики сквозь колкое смоляное сито коренной жительницы Пушкиногорья. Но моя береза, стоявшая ниже и поодаль от них, ничуть не страдала: ей нипочем такие своенравные спутники. Она не капризна, терпелива и сострадательна. Отсюда Савкина береза казалась просто королевой: всё так же колыхались на ветру

поникшие ветви, сочным отблеском заигрывая с Даждьбогом. Спрятался под покровом зеленого одеяния поджарый, но еще свежий, подрумянившийся на солнце ствол. Лишь у самого основания, там, где небо входит в земные тайники, ее штамб, похоже, врос навечно в савкино прошлое и подпитывался сокровищем серебряных родников, охраняя жития святых небесно-изумрудным сводом. Снова подошел к этому чуду природы и примостился на скамейку подле него. Крупный нарост, надувшись от важности, свисал морщинистой каплей со ствола. Словно вены, кое-где вылезали из-под берестяной рубашки свежие жилы, разрывая старую черную мшистую кору, и новым руслом вечной жизни кормили молоком матери-земли статную невесту. Они выходили наружу, затем опять прятались в свое прочное облачение. И Савкина береза молодилась как румяная девица. А по ночам она выходила гулять: спускалась с обрывистого погоста, купалась в реке, как русалка, обновляла царское убранство, освежала платье и туалеты. И до утренней зари вставала на прежнее место как ни в чем не бывало. Этот ритуал невеста повторяла много раз, а небесный оберег древнеславянской богини точно покровительствовал ей в добрых начинаниях и помыслах, ограждал от ненастий. Тайну сию она хранила много лет и благодарила Пушкина за то, что он величал в стихах белую березу и никогда ее не предавал. Кругом безлюдье. Только петухи из деревни Савкино, расположенной у самой кромки городища, да голосистые ворчливые собаки с противоположного берега Сороти снова нарушили тишину. Я смотрел вдаль, во след утекавшей в Тригорское речки, и мне вспомнились строки из «Евгения Онегина», воспевавшие небесный лик этих мест:

Экскурсии сюда водят нечасто. Оттого на святом погосте почти нет тропинок, всё живое и пышет первобытными красками незатейливой природы Русской земли. В ней такая сила и изящество, великолепие и нарядность, что только одно прикосновение к этому нехудожественному рисунку рождает поэтические образы, а человеческий ум отрекается от строгой линии жизни и пускается в пляс — восторженный, романтический, безгреховный. Еще цветет, покачиваясь на ветру, луговой клевер фиолетовыми «кашками» с нежными ресничками по краям. Чуть выше, у часовни, растет бодрая семейка подорожников. Их сызмальства знают как врачебную траву. Бабочка-белянка с двумя симметричными точками на крылышках собирает нектар с розовых шапок сладкого медоноса. Пронесся со своим пропеллером редкий шмель, приник к цветку полосатым увесистым тельцем и наслаждался, покачиваясь от удовольствия, райским напитком.

Вдруг Савкину березу разбудил неестественный шум — пришла толпа «глазоплясов». Громкий голос экскурсовода заглушал мои мысли. После непродолжительной лекции толпа людей, как муравьи, разбрелась по маленькому бугристому погосту. — Вот мельница, смотрите, идите сюда, — кто-то крикнул, призвав друзей посмотреть на диковинку. На той лавочке у нашей невесты уютно расположился крупный мужчина в спортивной куртке, лег и, пока шло повествование, отдыхал, наслаждаясь комфортом совсем не городского быта. Савкина береза немо смотрела в землю. Листья приостановили свой шепот. Они прислушивались к чужому дыханию, непонятным доисторическим выкрикам и с грустью стыдливо опускали тысячи зеленых ромбиков вниз, сливаясь с луговым ковром невероятными красками на одном большом живописном полотне. Странный турист лежа болтал ногой, поворочался. Его спина никак не могла уместиться на небольшой скамейке. Потом он поднялся и ушел, так и не отблагодарив Савкину березу за божественный приют. Освободившееся место пустовало недолго — тут же прибежали другие поедатели природы, что-то жевали и ворковали о своем. Наша красавица почти не обращала на них внимания – она знала наперед все сплетни досужих путников и даже по жестам могла понять, о чем они говорят. Зазвенели телефоны. Разбежавшиеся во все стороны глаза не понимали, что происходит и куда надо смотреть. Люди хлопали себя от комаров, расхаживали с важным видом по древнему городищу. Добрались и до меня. — Давай, сфотай меня, чтобы береза вошла. — Рок-н-ролл, — раздался чей-то дружеский грудной звон. — Ну, че, нормально, Димон? — Вода супер! — горланил турист-экстремал откуда-то снизу. Резвый мужчина средних лет с брюшком вылез из прохладного моря и в ответ бросил тем, кто на погосте с улыбкой взирал на его отвагу: — Быть здесь и не искупаться в пушкинской речке. Нет, это надо сделать! Все подошли к краю Савкиной горки посмотреть на шоу. Раздались аплодисменты. — Как вода-то? — Супер, — бодро рявкнул пловец-нарушитель, который, очевидно, только этим полусловом и мог выразить все свои впечатления. — Мы отвернемся, — добродушно ехидничали его спутники. Со странным выражением лица на меня посматривали туристы, не понимая, что забыл здесь одинокий молчаливый путник, и пытались угадать мое душевное призвание. Я мирно сидел с блокнотом и записывал. Взглянув на чудака раз-другой, компания отошла в сторону и, ничуть не смущаясь, продолжила светские беседы. Начались бесконечные фотосессии. Щелкали то и дело камеры. Миловидная девушка в обтягивающих джинсах недалеко от каменных крестов-изваяний прилегла на траву в позе модели-девственницы и затаилась в гримасе слащавой улыбки. Затем встала, растопырила руки… Сколько безликих картинок на фоне святого места! — Давайте-ка поторапливаться, — раздался голос главаря этого сборища. И туча оголтелых смеющихся туристов неторопливо стала покидать Савкину горку, по-своему прочувствовав притяжение первозданной природы. — Нет, вот это я понимаю — купить здесь дом… — А трава как пахнет! — Крапивку не хотите сфоткать? — Вот тут лопухи чистые. — Ну, ладно, сфотаемся еще раз и пойдем, — кричали своей компании отстающие. Они выбрали позицию, подошли к невесте и щелкнули себя на ее фоне. — Смысл в этой фотке — в березе, — сказал один из них. — Она должна играть какую-то роль. Подъехали дачники-велосипедисты, резво взобравшись на гору на своих двухколесных ногах-скороходах. Прислонили модный транспорт к часовне. Я невольно услышал их разговор. Новичков просто забросали насущными вопросами. — У вас здесь дача? — А сколько стоит дом купить в этом месте? — В основном откуда люди? — С Питера много, — ответили они. — Ну, ясно, у кого деньги… — Посмотрите на недвижимость.ру, — посоветовали им лихие самокатчики и тронулись в путь.

Тусовка пошумела и вскоре ушла, получив море удовольствия от сиюминутного пребывания в чертовом колесе истории мелькающей пустоты дребезжащего говора. Эти резкие звуки и малоприятные ароматы встревожили Савкину березу, насторожили, но царевна не подавала виду. Она стояла неподвижно, слушала и молчала. Затих шелест листьев. Даже куриная слепота прикрыла желтыми лепестками свою чашечку от едкого чужеродного запаха. Чья-то кожаная нога пнула тщедушный лютик, и он повалился навзничь и зарыдал. Всеобщее внимание немного испугало красавицу-невесту, не привыкшую к публичному кинематографу. Она терпеливо ждала, когда угомонятся людские страсти и властители природы покинут этот островок мира и божественного лада. Ее думы были обращены в вечность и не хотели поддаваться сиюминутным желаниям шальной толпы. Савкина береза не могла понять и оценить всей глубины бешеного ритма человеческой жизни. Ей не хотелось будничного быстролетного счастья. Она ждала истинное и лучезарное. Вновь воцарилась хрупкая умиротворенная тишина. Ее целебная сила снизошла на опустевший остров древней цивилизации. Выглянуло солнце. Я подошел к обрывистому краю Савкиной горки и посмотрел на табличку: «Спуск и подъем по склонам городища вне пешеходной дорожки запрещен». Это предостережение, видно, мало кого останавливает. В нескольких местах погоста заметны почти отвесные тропинки с примятым быльем, на которое не раз ступала нога человека. Упрямой бравадой он доказывал исключительную роль личности в истории нашего времени. Для людей нет препятствий — всё дозволено порывам свободы и безверия. А может, они просто пытались доказать любимым свою молодецкую удаль и выбрали для этой постановки именно святой погост, омытый ратным подвигом наших предков? Савкина береза молчала. Она и это стерпела, повидав на своем веку многое. Но всё же такие «чудеса» каждый раз удивляли изумрудную царевну дерзостью и безрассудством неуемной человеческой натуры с ее страстью к авантюрам и приключениям. Зеленокудрая невеста смиренно и стойко сносила бестолковую докучную суету мира людей да так и не смогла понять, в чем причина куролесия духа, и всё ждала, когда придет настоящий рыцарь земли Русской.

На крутом склоне траву не косят. И она разбушевалась в дождливое лето, склонив радужные копны незаплетенных волос к реке, перемешалась и скрутилась со своими собратьями так лихо, что только Пришвин мог бы разобрать природное буйство красок. Вот полынь с колющими пушистыми фонариками малинового чертополоха смотрит в даль ветров. Выглянувшие зонтики снежно-белого тысячелистника и плети дикой малины на корточках приползли к самой вершине холма. Где-то притаилась пастушья сумка: воробьиным оком она смотрит на могильные камни. Стоят, как скелеты, оржавленные метелки конского щавеля, высушенного на солнце. Неподалеку крякали дикие утки. Вспорхнула по-над заводью белая цапля и вопреки противному ветру полетела вдоль Сороти на отмель, где величаво расхаживала, пристально вглядываясь в прозрачные отблески разлива. Потрескивали цикады-невидимки и пиликали на волшебных скрипках кузнечики. Вырастали черные бугорки, похожие на вулканчики. Это землеройка по ночам выбрасывает наружу отработанное «топливо» и спешно прячется в потайном замке. Цветет сиреневыми звездочками луговая герань в содружестве неукротимого торжества разнотравья. Кое-где мелькал дикий щавель кисляк розетками темно-зеленых приунывших листьев. И снова сквозь молодую поросль раскинул к солнцу свои ладошки подорожник. На свету он не такой, как в тени, возле часовни, и тоже хочет оставить потомство — цветет незаметным венчиком, вытянув вверх ребристые палочки. Прямо на Михайловское смотрит с холма дорожка земляники, которая поверх скошенного луга поднималась широкой тропинкой с самого изголовья наверх, всё закрыв нежно-зеленым полотном трилистников. У макушки погоста, наконец-то взобравшись и передохнув, она расползлась треугольными лесенками вширь. И вот чудо: кое-где она вновь зацветала! На южной стороне Савкиной горки полным-полно пижмы. Ее желтые шапочки-зонтики зыблются на ветру, упрямо встревая между скучными серыми соседями, иссохшими под лучами даже в такое безведреное лето. Покатые склоны погоста просто усеяны ею: одни растения уже отцвели и потускнели, а другие ходили фертом, поворачиваясь пахучими соцветиями и позируя, как подсолнухи, перед огненным духом далекой планеты. Выстроились как по команде на тенистом склоне полукустыполудеревья стройного разлапистого рябинника со своими оранжевыми букетами счастья. Он поднялся почти до верха холма и яркими гроздьями пока еще незрелых розовощеких горьких яблочек-китаек, отражавших небесный свет, тихо тренькал, созывая осень. Тонкие упругие веточки с продолговатыми листочками-перышками, на кончиках которых свисали полные кисти твердых шариков-апельсинок, были похожи на колье с подвесками. Когда-то, совсем давно, заповедные рябиновые рощи поднимались на неприкосновенных местах древних святилищ славян, скандинавов и кельтов, их использовали в легендах и ритуалах, на подкорье стволов резали защитные магические руны, оберегавшие от колдовства, порчи и злой воли. С севера Савкина горка понемногу зарастала маленькими дубами и кленами. Между ними втиснулась со своими разноцветными горошинами, приклеенными к ветвям, дикая крушина. Удивительно наблюдать ее узор: повсюду она усеяна то красными, то черными, уже созревшими ягодами. Такой необычный наряд сразу выделял девицу. Значит, скоро она найдет жениха и, возможно, обретет свое счастье. Игривое хлопотанье диких уток, крыльями позировавших друг перед другом, прервало мои наблюдения за миром живой природы Савкиной горки. Эти развеселые создания никак не могли угомониться и нежились в солнечных лучах на мелководье, в разливе Сороти, среди взметнувшейся из-под затоки луговой травы, не покорившейся грозной стихии. Они то и дело вспархивали, потом опять приседали, крякали от удовольствия, привставали, хвастались перьями и шумно обсуждали последние речные новости. И у них есть свой птичий норов, своя душа! Для уток конец августа — отрадное время: море воды, в которой плавает мелкая рыбешка, густые заросли «папирусов», редкие островки, где можно понежиться на солнце. Тихо прощаюсь с Савкиной горкой, обхожу ее владения, гляжу в бесконечную голубизну реки, озер и заплывших лугов, как бы сливающихся в одно общее небесно-земное мироздание, смотрю на неувядающий лес, на затопленную мельницу, отрезанную плесом от материнского берега и оказавшуюся на необитаемом острове. Благодать! Неожиданно со стороны Тригорского появился сторожевой катер с красной полосой и нарушил нерукотворную идиллию. Четко по руслу растекшейся реки небольшое суденышко проносится с гомоном мимо Савкиной горки. Постепенно стихает шум мотора. Оранжевая точка исчезает где-то вдали, у Михайловского. На миг поднялась волна от такого вторжения в ее царство. Но и она угасла. Всё снова зажило по неписаным законам божественной природы. Я было уже собрался уходить, как вдруг осенняя стрекоза села на мои брюки, пригрелась на солнце, помахивая своим красноватым тельцем от удовольствия и наслаждаясь мимолетным приютом вдохновения, пока порывом ветра ее не снесло. Напоследок оборачиваюсь и вслух говорю Савкиной березе: «До свидания, невеста! Мы с тобой обязательно встретимся». Она кивает шелестом листвы, мирно покачивающейся на ветру, и отзвуком невидимого света провожает одинокого путника с благодарностью за то, что честно рассказал ее биографию и не нарушил покоя здешних мест, где всё создано Богом для замирения гордыни, самопостижения и одушевленной любви.

Чутко-пугливая безветренная тишина. День клонится к вечеру. Мне предстоял неблизкий путь в Петровское. Уходить не хотелось — здесь земля общается с Богом, а поступь прошлого еще не затоптана гулом нынешнего дня. Здесь пахнет Русью. И Пушкин как живой! Гений русского поэта, воспевавшего с сердечным трепетом родные просторы, привязался к этим местам всей своей человеческой сутью боготворил их в стихах. Но особенную страсть он питал к Савкину погосту — пристани уединенного вдохновения русского пророка, мечтавшего поселиться здесь, но уже не «изгнанником», как когда-то, в опальной молодости, с мечтами «на радужных крылах», а независимым просвещенным поэтом,

и питаться живительной влагой речных источников, «бродить меж нив златых и пажитей зеленых» и творить под необъятным небом. Недаром он писал в 1831 году П.А. Осиповой в Тригорское, будто вымаливая и заклиная: «…Я просил бы Вас, как добрую соседку и дорогого друга сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году… меня этот проект приводит в восхищение и я постоянно к нему возвращаюсь…» Уже тронувшись в обратное путешествие, я опять обернулся — с другого берега погоста на меня смотрела троица сосен, стоявших невдалеке от подъема на Савкину горку, у самой кромки божьей нивки. Они, эти лесные стражи, были похожи на воинов-великанов и истово охраняли предел русской веры и человеческого подвига. Шумел верхушками зеленоглавый лес, задумчивый и завороженномолчаливый. Солнце встало над троицей и озарило своим знамением безвестного путника. Прощай, царица Пушкиногорья, Савкина береза. 27 августа — 1 сентября 2017 года

Никитин Олег Викторович — доктор филологических наук, почетный работник высшего образования РФ, профессор кафедры истории русского языка и общего языкознания Московского государственного областного университета (Москва). Источник "Михайловская Пушкиниана" №89