Станислав Смирнов с сестрой Ниной. Иваново, 6-я Завокзальная улица. 1941 г. 1942, январь-июнь. Весной с голодухи я присоединился к группе парней, воровавших хлеб в ларьках. Меня ставили в переулок «на шухер», чтобы я свистнул, когда там кто-нибудь появится. За это получал полбуханки хлеба. Когда я принёс хлеб в первый раз и похвастал Маме, как я его добыл, она рассердилась и запретила мне связываться с «бандой». Но голод брал своё и я ещё несколько раз приносил хлеб, и мы с братом и сестрёнкой, разделив поровну, моментально съедали его. Когда стало тепло, школьные занятия у нас проходили во дворе «на брёвнышках». На деревьях и кустах проклюнулись почки, появились зелёные листики и в перерывах между уроками, мы набрасывались на них и поедали с большой жадностью. Правда, знали, что если съесть много, то заболит живот и вырвет. Население начало копать землю под картошку. Во Фрянькове засадили картофельными «глазками» (сами клубни были деликатесом) все дворы и обочины улиц. Оставались невскопанными лишь узкие тропки, да проезд для транспорта. Землю в нашем дворе разделили «по едокам», и мы посадили не только картофельные глазки, но и три десятка капустной рассады, которую где-то раздобыла Мама. Закончились школьные уроки. Мы с нашими приятелями, среди которых, в частности, были Саша Смирнов (позже - профессор истории педагогического института), Гена Крестов (позже - академик и директор Института неводных растворов), взяв корзины, бежали на Талку ловить рыбу. Речка тогда была узкой и мелкой, плотины ещё не было. Мы влезали в холодную воду и шли вдоль берега: одни «заводили» корзины, другие «ботали» ногами и палками. Наловив сотни гольцов и плотвичек, тут же разводили костёр и, нацепив рыбок на палочки, жарили на огне. Хотя и без соли, они были невероятно вкусными. Мы и сопровождающие нас младшие сестрёнки и братишки, получали огромное наслаждение от такого первобытного пиршества. В ответ на многочисленные запросы, в марте Мама получила из Москвы следующий ответ: «На Ваше письмо сообщаю: о судьбе мужа Вы можете справиться в отделе учёта персональных потерь, формирования и укомплектования войск. В отношении пособия обратитесь в Райвоенкомат за получением аванса по приказу НКО №242 41-го года, срок действия которого продлён до мая 1942 года. Подпись. 20.03.42 г.». Не помню, обращалась ли она в эти инстанции. 1942, июль-декабрь. К сожалению, для меня вольная жизнь с друзьями продолжалась не долго. Чтобы оторвать от воровства, Мама «сослала» меня на станцию Ермолино к стрелочнице, своей пациентке. У неё было двое сыновей, но мне с ними было совсем не интересно. Я обычно сидел на лавке у деревянного вокзала и со страшной, разъедающей душу тоской, смотрел на проходящие без остановки поезда. Впервые я испытывал чувство безысходности. Спустя годы я прочитал у Блока: «Вагоны шли привычной линией, \\ Подрагивали и скрипели; \\ Молчали жёлтые и синие; \\ В зелёных плакали и пели \\ ... \\ Так мчалась юность бесполезная, \\ В пустых мечтах изнемогая... \\ Тоска дорожная, железная \\ Свистела, сердце разрывая...». И такое вдруг острое воспоминание нахлынуло на меня, аж слёзы навернулись на глаза. Был поражён, откуда поэт знал это и как сумел он так точно выразить это обычными словами?! Прошёл месяц и моих «бандитов» посадили. Они однажды ночью сняли цветной металл (краны, вентили и приборы) с подготовленных для фронта паровозов и попытались сдать всё это в «Утильсырьё». Там их и повязали. Очень я их жалел, ведь хорошие были ребята. После этого Мама вернула меня из ссылки. Так мой Ангел-хранитель спасла меня от тюрьмы. В августе появились грибы, и мы с друзьями ездили за ними на крыше поезда, так как нас, мальчишек, проводницы в вагоны не пускали. Обычно мы спрыгивали у станции Строкино, оттуда - лесом, и с полными корзинами – до дома. Поспела картошка, завились маленькие кочаны капусты, и мы по ночам по очереди ходили сторожить, чтобы их не украли, а картошку не выкопали. В общем, жить стало веселее, тем более, что и на фронте дела шли лучше (правда, как говорил по радио Левитан, «с переменным успехом»).

Иваново, 1942 г. Мальчишки едут за грибами на крыше вагона. В сентябре с группой ровесников под руководством учительницы я поехал в колхоз Ильинского района убирать кок-сагыз. Он был похож на одуванчик, но корни содержали каучук, как нам объяснили - стратегическое сырьё для фронта. Нас там хорошо кормили и заплатили за месяц по полмешка зерна и по литровой банке мёда! Я был горд своим первым заработком. Приехал домой, а Мама «самоуплотнилась»: у нас в квартире поселились погорельцы Вилковы - Лукерья Ивановна, её дочь Тамара и большой рыжий пёс Гудок. Стало тесно и весело. По вечерам мама и тётя Луша дымили самокрутки из махорки, обсуждая дела, мы возились с Гудком, а няня Поля укладывала спать сестрёнку. В квартире установился довоенный мир и согласие. Но вот однажды Гудок достал со стола и съел наши хлебные карточки (они, очевидно, вкусно пахли хлебом). Целый месяц мы «сидели» на картошке, варили кашу из привезённого мной зерна. Мама научилась перетирать зерно в муку и пекла вкусные лепёшки. При этом несчастье мы не только не ссорились, стали как то добрее друг к другу. Распевали песенку: «Нынче праздник воскресенье, нам лепёшек напекут, и помажут и покажут, а поесть-то фиг дадут». Иногда с миленьким бидончиком я ходил к тёте Луше за суфле. Она работала заведующей комнатой матери и ребёнка на железнодорожном вокзале, поэтому идти приходилось через его залы. Там у стен лежали в грязных телогрейках люди - старые мужчины и женщины. Когда вокруг них расползалась масса серых вшей, которых уборщицы сметали в вёдра, умерших людей уносили на носилках. Это было так страшно. С первого октября мы начали учиться в приспособленном деревянном доме под перекидным железнодорожным мостом. Комнаты там были маленькие, мы называли их «мышеловками». Учились уже отдельно от девочек, потому безобразничали. Например, в ножки стула вколачивали патефонные иголки, на них смолой приклеивали патронные капсюли. Учительница садилась на стул под взрывы капсюлей и гогот учеников. Но самое ужасное - в выгребную яму туалета бросали карбид, и из отверстий вылезало страшное зловонное фекальное чудовище. Самые светлые моменты этого времени - посещение раненых в подшефном госпитале. Приходили мы в заношенной одежде, но с красными пионерскими галстуками. Главное, одновременно приходили и девочки из женской школы. Они пели фронтовые песни, мальчишки читали военные стихи, а я своего любимого Пушкина. Почему-то он был популярен у раненых. Особенно такое: «Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись! День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живёт; Настоящее уныло: Всё мгновенно, всё пройдёт; Что пройдёт, то будет мило». Ну и другие стихи, такие же лирические, которые я очень любил. Пионервожатая Валя, которая нас обычно сопровождала, говорила, что «упаднические» стихи раненым читать нельзя, нужны бодрые, патриотическим. Они же каждый раз просили: давай нам своего Пушкина... А потом мы писали письма для тех, кто был ранен в руки. А потом нас вели в столовую и кормили. А потом мы с девочками долго гуляли по улице и разговаривали. И это было прекрасно. Мама всё расспрашивала меня, как там, у раненых и радовалась, что я «вышел на правильную дорогу». Однако, вскоре я опять попортил Маме жизнь. Мы с другом Алей Кашмановым решили удрать на фронт и стать «сынами полка». Тайком насушили немного сухарей, сделали «самопалы» (из металлических трубок, прикрученных к деревянным рукояткам и заряжаемых порохом). Не попрощавшись, уехали в тамбуре московского поезда. Увы, на станции «Сортировочная» нас забрали и отвели в железнодорожную милицию. Дежурный позвонил: «Александра Николаевна, не беспокойтесь, доставим вам беглецов в сохранности». Было стыдно и обидно, но я так и не узнал, кто выдал нас: то ли брат, то ли няня Поля? Мама потом попеняла мне: «как же так, сынок, ты ведь старший, на тебя вся надежда моя». И в который раз я давал себе зарок больше не огорчать Маму. Кстати говоря, Мама давала нам с братом полную свободу. Мы ловили сетью певчих птиц - чечёток, синиц, снегирей и чижей, их содержали в самодельных клетках и по утрам слушали хоровое щебетанье. Мы собирали марки, этикетки от спичек и папирос, собирали окурки и пробовали курить, носили в бидонах рассол из Сосневского источника, выпаривали на плите эту голубоватую горькую соль, маленькими стаканчиками продавали не рынке «Барашек». Из рамы, колёс и деталей, купленных на том же рынке, мы с братом собрали велосипед – нашу гордость и зависть уличных мальчишек. Но чтение по-прежнему оставалось моей главной страстью. Я читал и перечитывал трилогию Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты». Открыл для себя «Жизнь Клима Самгина». Потом Роман Роллан: «Жан Кристоф». Когда я брал книги, библиотекарь говорила: «тебе, мальчик, это ещё рано читать». Я обычно отвечал: «книги для старшего брата, он работает, ему некогда самому придти». С октября школьников начали кормить обедами на фабрике-кухне, что напротив памятника Ленину. В школе нам выдавали по пятнадцать талончиков по размеру спичечного коробка, куда мы их и прятали. После школы ехали «в город». На входе огромная тётя в белой грязной куртке отбирала приготовленный талончик и все кидались к длинным столам, на которых уже стоял обед: суп и каша в алюминиевых мисках, стакан киселя. И, конечно, кусок хлеба. Сначала были алюминиевые ложки, но их быстро растащили, и мы приносили свои. Вдоль столов ходили дядьки в белых куртках, иные без руки или на костылях и следили, чтобы мы не хватали еду у других и не баловали. В ноябре к нам приехала мамина сестра тётя Клава Рысева с маленьким сыном Толиком. Как говорили, она сбежала от пьяницы мужа, который дрался. Мама её очень жалела и пристроила в канцелярию «писать бумаги». На няню Полю свалилась дополнительная обуза – Толик. Она ворчала, но ухаживала за ним, пока его мама была на работе. А Нине было уже пять лет, и она считалась самостоятельной. Новый год встречали большой компанией. Была украшена ёлка, на столе - компот из сухофруктов и много свежеиспечённых лепёшек с суфле. Женщины пили разведённый спирт, много курили, пели и плакали, вспоминая довоенное время и своих мужей. 1943, январь-декабрь. В начале года Маму неожиданно назначают начальником Врачебно-санитарного отдела станции Иваново. Работы ей резко прибавилось, так как в подчинении оказались не только поликлиника и больница, но и вся железнодорожная санитарная служба, на которой лежала проверка эвакуированных на завшивленность, их санитарная обработка в санпропускниках, отбор и направление на лечение заболевших сыпным тифом и многое - многое другое. Домой она теперь приходила глубокой ночью и сразу же ложилась спать. Наш быт шел по накатанной дороге: копали землю, сажали картошку и капусту, отоваривали карточки, учились, иногда делали домашние задания. Гена где-то достал балалайку и учился играть простые мелодии. Я на рынке Барашек продавал сосневскую выпаренную соль и на эти деньги там же на развалах покупал книги. На лето Мама достала нам путёвки в пионерский лагерь «Игнатовское» на реке Тезе, мне на первую, Гене на вторую очередь. Там на деревянном здании столовой висел огромный плакат: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Начальник лагеря, приходя в зал столовой, спрашивал - вкусно ли, ребята? Да! - хором отвечали мы. И он на полном серьёзе говорил нам: «Благодарите нашего вождя, товарища Сталина, это он заботится о детях всей страны». Следует отметить, что на самом деле, еда была обильной и вкусной, плюс река и лес, библиотека и спорт (футбол, волейбол) - двадцать четыре дня пролетели как один миг. Мне это так понравилось, что на будущее лето Мама устроила меня штатным пионервожатым (ведь мне уже исполнилось 15 лет!), а в 1945-м я работал в этом лагере уже в должности воспитателя, получая небольшую зарплату. Мама говорила мне: сынок, это твой горьковский период «В людях». Ты в лагере научился общаться, работать с детьми и, главное, брать на себя ответственность за свои дела и поступки. Какие-то у тебя будут «Университеты»?..

Пионерский лагерь "Игнатовское". Лето 1944 г. А университет мой в это время уже формировался. Дело в том, что в августе 1942 года мы втроём - Аля Кашманов, Юра Голубев и я – отправились на станцию юннатов научиться «выращивать еду». Там и познакомились с Леонидом Петровичем Шуйским, который стал для нас Учителем, определившим наши профессиональные пристрастия, культуру работы и нравственные правила жизни. Я бы даже сказал - кумиром, «жизнь делать с кого». Мы работали в его Саду акклиматизации растений, постоянно бывали в квартире профессорского дома на улице Пушкина, где единственная комната сплошь заставлена полками с книгами, а сам он жил, спал и ел на кухне. Помню, когда я первый раз увидел это книжное богатство, сердце моё сладко замерло от счастья. Последующие пять лет Леонид Петрович сам руководил моим чтением и разрешал брать книги на дом. Помимо растениеводства, он учил нас литературе и поэзии, читал стихи, свои и неизвестных нам поэтов, много рассказывал о своих учителях академиках Вильямсе и Прянишникове, снабжал саженцами и семенами и подкармливал орехами и вкусными лепёшками из каких-то загадочных семян. Мама, узнав, где я пропадаю допоздна, как-то сказала мне: «Что это тянет тебя к таким людям, как дядя Серёжа, или вот опальный профессор, сын священника. Что ж, видно это судьба твоя, таким видно уродился». И больше к этому никогда не возвращалась, даже когда видела в моих руках такие книги как «Москва 1937-го года», «Гитлер против Европы», «Гитлер против СССР», а также Данте – «Божественная комедия». Прошло время, и мои друзья стали растениеводами, а я, хоть и окончил медицинский институт, стал микробилогом, заведовал кафедрой, создал оригинальное направление «Этология бактерий», руководил двумя десятками кандидатских и докторских диссертаций своих сотрудников. Конечно, с лёгкой руки Л.П. Шуйского я вырастил возле дома экзотический сад и грядки с бобами, разными видами фасоли, гороха, перцев, томатов, даже дыни и арбузы, правда величиной с яблоко. Завершался 1943-й. На западе грохотала война, мы с братом по-прежнему отмечали движение линии фронта на карте, но личная жизнь начала вытеснять остроту восприятия войны. Все понимали, что дело идёт к нашей победе. 1944-1945. Мама по-прежнему работает на своей тяжёлой и ответственной должности. Говорила мне: «привыкла, втянулась, помогают политотдел железной пороги и Райком партии». Гена во Дворце пионеров в струнном оркестре играет на домре. Я разрываюсь между Садом акклиматизации Шуйского и собственным участком. Там у меня подрастают две яблони, груша, орешники, сортовые рябина, вишня. С согласия брата я обменял нашу коллекцию марок на старинный медный зарубежный микроскоп с отличной оптикой и часами сижу, рассматривая листья, пыльцу, насекомых. Пытаюсь получить многолетние помидоры, скрещивая их с паслёном. Конечно, ничего не получилось, кроме грамоты «Юному мичуринцу» на каком-то смотре достижений юннатов. Зато семена сортового турецкого табака из запасов Л.П. Шуйского вырастают до полутора метров. Я был доволен, что Мама и её курящие подруги теперь обеспечены отличным и бесплатным табаком круглый год. Всё то время Леонид Петрович внимательно следит за нашими успехами и неудачами, советует, помогает, хотя у самого полно неприятностей с завистниками и властями.

Фряньково. Выпуск семилетней мужской школы. 1944 г. Наш маленький класс окончил семилетку. Часть выпускников пошли в ФЗО (фабрично-заводские училище), а наша «шуйская тройка», - Кашманов, Голубев и я - поступили в 22-ую мужскую среднюю школу на улице Ермака. Леонид Петрович нам твердит: «Ребятки, ваш аттестат зрелости должен быть с пятёрками, так как путь Тимирязевку очень даже не прост». День Победы по инициативе Мамы её многочисленнее сотрудники праздновали на Валдайском озере. Уехали на трёх грузовиках, с трёхведёрным самоваром, с выпивкой и закусками. Пили, пели, плакали, вспоминали не вернувшихся с войны. Я вспоминал довоенные поездки с Отцом, когда было так беззаботно, весело и надёжно. Слёзы наворачивались на глаза. В конце мая 1945 года Мама получила официальное «Извещение из Ленинского райвоенкомата»: «Ваш муж, техн. интендант 1-го ранга Смирнов Григорий Дмитриевич, находясь на фронте, пропал без вести в июле месяце 1941 года. Подпись». Одновременно с этим Ивановский облвоенкомат сообщил: «Батуриной Александре Николаевне, г. Иваново, 6-я Завокзальная, дом 30/51. Настоящим извещением сообщаем, что пенсия Вам назначена с 1-го августа 1941 года в размере 330 рублей, выплата будет производиться в Госбанке гор. Иваново. Пенсия исчислена из оклада 550 рублей штатного содержания. На 3 членов семьи 60 процентов, связана с прохождением военной службы. Подписи».

Родители - Григорий Дмитриевич Смирнов и Александра Николаевна Батурина в день свадьбы. Фото 1928 г. А в ноябре того же года Мама сообщила нам секрету, что её разыскал сослуживец Отца, врач-хиpypг из Владимира, без ноги, на костылях. Они, говорит, с Гришей слово дали друг другу - кто выживет, тот сообщит семье. Такое он мне порассказывал, волосы шевелятся. Он попал в плен в конце июня, и все годы находился в концлагере «Сувалки». Лечил, как мог, наших пленных, они его за это подкармливали, потому говорит, и выжил. После освобождения проходил проверку в нашем лагере, ничего не нашли и отпустили. Приехал домой, а жена не дождалась, вышла замуж. Теперь собирается к сестре в Ленинград. Оказывается, их взяли в плен не немцы, а литовские полицаи, до войны они к этому скрытно готовились, немцев ждали. Наш Отец с группой красноармейцев решили прорываться на север. Вот и всё, что он знает. Теперь, ребята, я уверена, что жив Отец и вернётся, ведь он в июле пропал без вести, как в извещении говорится. Тоже, наверное, в плену был. Надо ждать. Думаю, обязательно вернётся». Я тогда кратко записал это себе в блокнот и, к счастью, в двухтысячные годы нашёл его, когда узнал правду о судьбе Отца. А Мама до конца жизни ждала своего Гришу, отвергая предложения о замужестве даже весьма достойных вдовцов. Если быть точным, Мама ждала мужа пятьдесят четыре года…

Кладбище "Богородское". "Санечка, я вернулся..." Цит. по книге: Смирнов С.Г. Двадцатый век. Две судьбы / Станислав Смирнов. - Иваново: Наша Родина, 2018. - 161 с.