Предыдущая публикация
КРОВЬ У ДЕТЕЙ БРАЛИ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ОНИ НЕ УМИРАЛИ.
ТРУПЫ УНИЧТОЖАЛИ В КРЕМАТОРИИ ИЛИ СБРАСЫВАЯ В УТИЛИЗАЦИОННЫЕ ЯМЫ…
Большинство детей в Краснобережном лагере долго не задерживалось: их кровь нужна была на западе. В крытых брезентовых машинах их отправляли в другие лагеря. Ближайший — Саласпилс. Этот концентрационный лагерь был создан нацистами в 1941 году на территории Латвии. Сюда привозились дети из Белоруссии, Псковской и Ленинградской областей, захваченные во время карательных операций.
Официальное название — Саласпилсская расширенная полицейская тюрьма и лагерь трудового воспитания. Здесь находились малолетние узники, которых нацисты использовали в своих медицинских экспериментах. За три года существования Саласпилсского лагеря было выкачано более 3,5 тыс. литров детской крови. Нередко малолетние узники становились «полными донорами». Это означало то, что кровь у них брали до тех пор, пока они не умирали. Трупы уничтожали в печах крематориев или сбрасывали в утилизационные ямы. В одной из них немецкая женщина случайно нашла еле дышащую белорусскую девочку Зину Казакевич: после очередного забора крови она уснула. Её сочли умершей. Проснулась она уже в доме сердобольной немки: фрау проходила мимо утилизационной ямы, заметила шевеление, вытащила девочку и выходила её. Концлагерь смерти - Саласпилс - фабрика детской крови для гитлеровцев.Что такое Саласпилс?
«Саласпилс» — это система концентрационных лагерей. Согласно архивным документам концлагерь «Stalag-350», отдельно для пленных советских военнослужащих находился в двух километрах от лагеря с гражданскими лицами и занимал площадь около 18,5 Га.
По гитлеровским документам центральный концлагерь имел обозначение «AEL Salaspils» (Саласпилсский трудовой и воспитательный лагерь) и относился к числу образцовых «фабрик» подавления и уничтожения личности. Немецкое название концлагеря Саласпилс — «Lager Kurtenhof».
Этот детский концлагерь известен тем, что отбирал у советских детей кровь для гитлеровских раненых военнослужащих. При чем питание детей составляло в день 100 грамм хлеба и 1,5 литра жидкости на подобие супа (баланды). Саласпилс являлся для гитлеровцев «Фабрикой детской донорской крови».
Мацулевич Нина Антоновна вспоминает:
«Когда началась война, мне было шесть лет. Мы очень быстро повзрослели. Перед моими глазами — несколько мотоциклов, автоматчики. Стало страшно, и мы сразу забежали к маме в избу. Мы попытались бежать от полицейской облавы, мама спрятала нас в овощную яму. Ночью мы ушли. Долго бродили по пшеничному полю в надежде найти хоть кого-нибудь знакомого. Ведь никто не думал, что война будет такой долгой. А в лесу нас нашли немцы. Они набросились на нас с собаками, толкали автоматами, вывели нас на дорогу и привели на железнодорожную станцию. Жара. Есть хочется. Пить хочется. Все уставшие. К вечеру пришёл состав, и нас всех затолкали в вагон. Никакого туалета. Только в правой стороне вагона была вырезана какая-то маленькая дырка.
Ехали мы бесконечно долго. Так мне казалось. Состав всё время останавливался. Наконец, нам скомандовали выходить. Оказались в лагере города Даугавпилса. Затолкали нас в камеры. Откуда время от времени выхватывали и приводили обратно избитых, израненных, измученных насилием семнадцатилетних девочек. Бросали их на пол и никому не разрешали подходить.
Там у нас умерла младшая сестренка Тоня. Не помню точно, сколько прошло времени — месяц, неделя. Через какое-то время нас опять вывели во двор тюрьмы и затолкали в машины.
Нас привезли в лагерь Саласпилс. Немцы неофициально называли его «фабрикой крови». Официально — воспитательно-трудовой. Так окрестили его немцы в своих документах.
Но о каком воспитании труда у детей можно вести речь, когда там были дети трёхлетнего и даже грудничкового возраста!
На шею нам надели жетоны, с этой минуты мы перестали иметь право называть свои имена. Только номер. Мы недолго пробыли в бараке. Нас построили на площади. По биркам определили и забрали моих двух сестёр, их забрали и увезли. Через какое-то время снова нас построили на площади и по номеркам снова забрали мою маму. Остались мы одни. Когда забирали мою маму, она идти уже не могла. Её вели под руки. А потом взяли за руки и ноги, разболтали и бросили в кузов. Также поступили и с другими.
Выпускали нас на улицу погулять. Конечно, хотелось плакать и кричать. Но нам этого не разрешали делать. Мы ещё держались тем, что знали: за нашими бараками есть бараки, где военнопленные, наши солдаты. Мы тихонечко к ним спинами станем, а они нам тихо говорили:
«Ребята, ведь вы советские дети, потерпите немного, носы не вешайте. Не думайте, что мы здесь брошены. Нас скоро освободят. Верьте в нашу победу».
Мы себе записали в сердце, что нам плакать и стонать нельзя.
Сегодня мне одна девочка из саратовской школы №23 подарила мне такое стихотворение:
Глаза девчонки семилетней,
Как два поблекших огонька.
На детском личике заметней
Большая, тяжкая тоска.
Она молчит, о чём её не спросишь,
Пошутишь с ней — молчание в ответ,
Как будто ей не семь, не восемь,
А много, много горьких лет.
Когда я прочла это стихотворение, я полдня плакала, не могла остановиться. Как будто эта современная девочка подсмотрела в щёлочку, каково это было пережить детям оборванным, голодным, без родителей.
А самое страшное было, когда немцы заходили в бараки и раскладывали на столах свои белые инструменты. И каждого из нас клали на стол, мы добровольно протягивали руку. А тех, кто пытался сопротивляться, привязывали. Бесполезно было кричать. Так они брали кровь от детей для немецких солдат. От 500 граммов и больше.
Если ребенок не мог дойти, его несли и забирали всю кровь уже беспощадно и сразу выносили его за дверь. Скорее всего, его бросали в яму или в крематорий. День и ночь шел вонючий, чёрный дым. Так жгли трупы.
После войны были мы там с экскурсиями, до сих пор кажется, что земля стонет.
По утрам заходила надзирательница-латышка, высокая блондинка в пилотке, в длинных сапогах, с плеткой. Она кричала на латышском языке:
«Что ты хочешь? Чёрного или белого хлеба?»
Если ребенок говорил, что он хочет белого хлеба, его стягивали с нар — надзирательница избивала его этой плёткой до потери сознания.
Потом нас привезли в Юрмалу. Там было немножко легче. Хоть были кровати. Еда была практически такая же. Нас приводили в столовую. Мы стояли по стойке «смирно». Не имели права сесть до тех пор, пока не прочитаем молитву «Отче наш», пока мы не пожелаем здоровья Гитлеру и его быстрой победе. Частенько нам попадало.
У каждого ребенка были язвы, почешешь — кровь идёт. Иногда мальчишкам удавалось добыть соли. Они нам давали её и мы осторожно двумя пальчиками, осторожненько сжимали эти драгоценные белые зёрнышки и этой солью начинали растирать эту болячку. Не пикнешь, не застонешь. Вдруг воспитательница близко. Это же ЧП будет — где взяли соль. Начнётся расследование. Изобьют, убьют.
А в 1944 году нас освободили. 3 июля. Этот день я помню. Нам воспитательница — она была самая хорошая, разговаривала на русском языке — сказала:
«Собирайся и бегом к дверям, на цыпочках, чтобы никакого шороха не было».
Она увела нас ночью в темноте в бомбоубежище. А когда нас выпустили из бомбоубежища, все кричали «Ура». И мы увидели наших солдат.
Нас начали учить писать букву «а» на газете. А когда закончилась война, нас перевели в другой детский дом. Нам дали огород с грядками. Тут уж мы стали жить по-человечьи.
Нас стали фотографировать, узнавать, где кто родился. А я ничего не помнила. Только название — деревня Королёва.
Однажды мы услышали, что Германия капитулировала.
Нас солдаты поднимали под мышки и бросали вверх, как мячики. Они и мы плакали, этот день нам, очень многим, дал жизнь.
Нам дали бумаги: мы были отнесены к первой категории пострадавших. А в скобочках было указано — «медицинские опыты». Что делали нам немецкие врачи, мы не знаем. Может быть, какие-то лекарства вводили — не знаю. Знаю только то, что я пока живая. Врачи наши удивляются, как я живу при полном отсутствии щитовидной железы. У меня она пропала. Она была как ниточка.
А узнать, где я родилась точно, не могла. Две девочки, которых я знала, забрали из детского дома. Я сидела и плакала. Мать девочек долго смотрела на меня и вспомнила, что она знала мою мать и отца. Она и написала на маленьком клочке мой адрес. Я кулаками ногами стучала в дверь воспитательницы и кричала:
«Посмотрите, где я родилась».
А потом меня уговорили успокоиться. Через две недели пришёл ответ — нет никого в живых. Горе и слёзы.
А мама нашлась. Оказывается, её угнали в Германию. Мы стали собираться в кучу.
Мою встречу с мамой помню во всех мелочах.
Как-то выглянула в окошко. Вижу, идёт женщина. Загорелая. Я кричу:
«К кому-то мама приехала. Сегодня заберут».
Но меня почему-то всю затрясло. Открывается дверь в нашу комнату, заходит сын нашей воспитательницы и говорит:
«Нина, иди, там тебе платье шьют».
Я захожу и вижу около стенки, около двери на маленькой табуретке сидит женщина. Я прошла мимо. Иду к воспитательнице, которая стоит посреди комнаты, подошла к ней, прижалась. А она спрашивает:
«Ты узнаёшь вот эту женщину?»
Я отвечаю:
«Нет».
«Ниночка, доченька, я твоя мама», — не вытерпела мама.
А у меня ноги отказали, как ватные стали, деревянные. Они меня не слушают, не могу двинуться. Я к воспитательнице жмусь, жмусь, никак не могу поверить в своё счастье.
«Ниночка, доченька, иди ко мне», — снова зовёт мама.
Тогда воспитательница подвела меня к маме, посадила рядышком. Мама обнимает, целует меня, расспрашивает. Я ей назвала имена братьев и сестёр, соседей, что жили рядом с нами. Так мы окончательно убедились в своём родстве.
Из детского дома мама меня забрала, и мы поехали на свою родину, в Белоруссию. Там творилось страшное. На окраине нашей деревни был ток. Там молотило зерно. Так немцы собрали всех жителей, которые остались и не сбежали как мы. Люди ведь думали, что война продлится недолго и пережили же они финскую и первую мировую, ничего с ними немцы не сделали. Только не знали они, что немцы стали совсем другие. Они всех жителей согнали их в ток, облили бензином. А тех, кто остался в живых из огнемётов сжигали заживо. Некоторых расстреляли на площади, заставив людей загодя выкопать яму. У моего родного дяди погибла так вся его семья: жена и четверо детей были заживо сожжена в его доме.
А мы остались жить. У меня есть внучки. И я хотела бы всем пожелать счастья и здоровья, а ещё — научитесь любить свою Родину. Как следует».
Гитлеровцы сожгли архивы, но до сих пор живы те, кто видел их зверства своими глазами.
Ещё одна узница лагеря, Фаина Аугостане, вспоминает:
«Кровь начали брать у детей, когда нас всех распределили по баракам. Это было страшно, когда идёшь в тумане и не знаешь, вернёшься ли обратно. Видела девочку, которая лежала на проходе, у неё был вырезан лоскут кожи на ноге. Окровавленная, она стонала».
Фаину Аугостоне возмущает официальная позиция сегодняшних латвийских властей, которые утверждают, что здесь был воспитательно-трудовой лагерь.
«Это безобразие, — говорит она. — У детей брали кровь, дети помирали и их укладывали штабелями. У меня пропал младший брат. Я видела, то он ещё ползал, а потом на втором этаже его привязали к столику. Головка у него висела набок. Я позвала его: «Гена, Гена». А потом он исчез с этого места. Его бросили как полено в могилу, которая была доверху набита мёртвыми детьми».
Трудовой лагерь — это было официальное обозначение в нацистских бумагах этого страшного места. И те, кто сегодня повторяет это, повторяют нацистско-гитлеровскую фразеологию.
Сразу после освобождения Латвии в 1944 году была создана на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. В мае 1945 года, осмотрев только пятую часть территории лагеря смерти (54 могилы), комиссия нашла 632 трупа ребёнка в возрасте предположительно от пяти до десяти лет. Трупы располагались слоями. Причём у всех без исключения в желудочках советские медики нашли еловые шишки и кору, были видны следы страшного голодания. У некоторых детей обнаружили инъекции мышьяка.
Кадры кинохроники тех лет беспристрастно показывают штабеля маленьких трупов под снегом. Закопанные заживо взрослые люди стояли в своей могиле.
В ходе раскопок нашли страшную картину, фотография которой потом потрясла не одно поколение и была названа «Саласпилсская мадонна» — заживо погребённая мать, прижимающая к груди ребёнка.
В лагере было 30 бараков, а самый большой — детский.
Чрезвычайная комиссия установила, что здесь было замучено около 7 000 детей, а всего погибло около 100 000 человек, больше, чем в Бухенвальде.
С начала 1943 года прошло несколько карательных операций, после которых лагерь и наполнился узниками. Латышские карательные полицейские батальоны служили в немецком лагере.
Вместо того, чтобы признать чёрную страницу истории, Латвия начала своё председательство в Евросоюзе с того, что запретила в 2015 году проведение выставки, посвящённой памяти жертв Саласпилса. Свои действия официальные латвийские власти объяснили довольно странно: якобы выставка вредит имиджу страны.
Цель предельно ясна: во-первых, латышские националисты пытаются обелить себя потому, что их роль в геноциде людей очень велика.
«Население, взятое в плен во время нашествия на партизанский край, частично угоняется в Германию, а оставшиеся продаются в Латвии по две марки землевладельцам», — сообщалось в Главное разведывательное управление Красной Армии.
Во-вторых, западным странам хочется Россию из страны-победительницы и освободительницы мира от нацизма превратить в союзника нацизма.
Однако официальные представители Латвии по-прежнему утверждают, что нельзя сравнивать этот лагерь с Бухенвальдом.
Живой очевидец трагедии Анна Павлова, узнав об этом, говорит:
«Не дай Бог испытать этим чиновникам, что утверждают обратное. Не дай Бой испытать то, что перенесли дети и девушки, для которых немцы специально выделили отдельный барак и запускали туда солдат для утех. Крик там стоял страшный».
Автор: М. Максименко.
Следующая публикация
Комментарии 1 033