Валентин Катаев – один из самых известных авторов советской литературы. «Белеет парус одинокий», «Сын полка» – произведения, которые давно признаны классикой и входят в школьную программу. В то же время, Катаев – автор, вызывавший у современников неоднозначные, зачастую прямо противоположные отзывы. Причем это справедливо как в отношении литературного мастерства, так и в отношении личности Катева. Разноголосица в оценках сохраняется по сей день: современные исследователи хоть и стараются сделать наследие писателя предметом научного, а значит, беспристрастного интереса, однако все же за редким исключением могут быть уличены в явных симпатиях к тому или другому лагерю. Оживленная полемика — яркое свидетельство интереса к наследию писателя. Значит, Катаев не стал достоянием прошлого; значит, нас по-прежнему волнуют и его литература, и его личность, и его судьба. Хотя, казалось бы, имя автора, чье творчество считается едва ли не синонимом советского конформизма, пора бы предать забвению. Только не в случае Валентина Петровича Катаева — гениев забывать нельзя, каким бы они ни были. Валентин Петрович был настоящим одесситом. Одним этим уже многое сказано. Он любил жизнь, а главное, умел жить. Московский лоск так и не пристал к смуглому катаевскому характеру — одесситом он оставался до последнего дня, со всеми вытекающими. Да, сводить все к происхождению — неверно. И все-таки именно оно — первый ключ к пониманию противоречивого и загадочного катаевского гения. Второй — время, эпоха: Катаев родился в 1897 году, а умер в 1986-м: ему было 20 лет, когда свершилась Октябрьская революция, 44 года, когда началась Великая Отечественная война, в самый канун его 90-летия Михаил Горбачев провозгласил стратегию «ускорения». Увиденного и пережитого хватит на несколько человеческих жизней. Ни временем, ни местом, ни ими обоими Катаева не вычерпаешь — некоторые вещи, такие, как участие в травле Зощенко, Бунина, Пастернака, например, все же за гранью добра и зла, — однако без этой системы координат не понять творчества писателя. Ведь оно насквозь автобиографично: начиная с ранней хрестоматийной повести «Белеет парус одинокий» и заканчивая поздними исповедальными романами «Алмазный мой венец» и «Уже написан Вертер».

«…Он шел высокий, в темном пальто, худой, никого не замечая: он догуливал, доживал <…> Шел человек – очень старый, но достаточно уверенно, без палки, погруженный в себя, – самое точное, что можно сказать, и я подумал, что вот он живой еще весь, но вся жизнь его сейчас в голове – в этих последних попытках найти смысл в прожитом и примириться с концом, со своим уже теперь – не других – исчезновением». Таким — статным старцем, погруженным в свои тягучие думы, — запомнил писателя критик Игорь Дедков. У отверстой могилы каждый задается вопросом: стоило ли оно того? В его мучительной рефлексии, в ярком старческом лимбе пространство проницаемо, а время обратимо — они декоративны и условны. Это театр теней прошлого, где сквозь пелену забвения проступают образы людей, дорогих катаевскому сердцу. Режиссирует сам Катаев. Никогда прежде безутешное солнце его могучего таланта не сияло так ярко и так обреченно. И никогда прежде он не писал так хорошо. Именно потому, что жизнь — такая кипучая, такая огромная, горячо любимая и такая вдруг короткая, — осталась позади. Он родился 28 января 1897 года в семье преподавателя Одесского епархиального училища Петра Васильевича Катева и генеральской дочери Евгении Ивановны Бачей. С семьей Вале повезло — родители были людьми образованным, знали и любили искусство. Стоит ли удивляться, что читать Валя начал рано, и все классику: Пушкина, Гоголя, Кольцова, Шевченко. Любовь к этим авторам он пронесет через всю свою непростую и длинную жизнь, она еще расцветет буйным цветом на страницах его собственных книг. Чуть позже. В 1902 году, когда Вале было пять лет, родился его младший брат Женя. Тот самый Евгений Петрович Катаев, который в соавторстве с Ильей Ильфом напишет «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка». Он специально возьмет псевдоним Евгений Петров по имени отца, чтобы его не ассоциировали с братом. Катаев-старший и без того многое для него сделал: он заставил Женю порвать с уголовным розыском и заняться сочинительством, а затем, добившись своего, он же настоял на переезде брата в столицу, где постоянно оказывал ему протекцию, помогал деньгами, делился идеями. Сюжетом «Двенадцати стульев», к примеру. Евгению не хотелось, чтобы тень брата заслоняла его талант, не хотелось быть «вторым Катаевым». И ему это удалось. Катаев страшно любил «дорогого братика», звонил ему из любой точки своих бесконечных путешествий, где только была телефонная связь; они часто виделись. Женя умер очень молодым человеком — трагически погиб в авиакатастрофе в 1942 году. Вероятно, по собственной вине. Катаев тяжело переживал трагедию: «Когда погиб Женя, пьяный Катаев пришел в Малый Головин к бывшей жене Анне и сидел на лестнице, отключенный…» (1). И даже на вечер памяти, устроенный в честь брата, он не явился. Многие тогда не поняли этого поступка, а он, пожалуй, свидетельствует только лишь о глубоко переживаемом горе и страхе перед смертью, который всю жизнь терзал Катаева.

Впрочем, все это в будущем, а пока Вале девять лет, он студент знаменитой Ришельевской гимназии и впервые берется за перо — пишет свои дебютные несмелые опусы. В стихотворной форме, разумеется. С тринадцати лет Валентин начинает печататься в местных газетах. В 1914 году с ним происходит важнейшее событие — он знакомится с Буниным. Для Катаева, как и для Набокова, Иван Алексеевич навсегда останется великим наставником, учителем: «Бунин учил меня видеть, слышать, нюхать, осязать», — напишет он впоследствии. Вероятно, именно бунинским урокам Катаев обязан своей дивной цветописью. Он, конечно, был от природы наделен особой чувствительностью, обостренным восприятием реальности, однако придавать литературную форму оригинальному восприятию его научил именно Бунин. Он же научил его многим аспектам писательского ремесла. В своем интервью, посвященном премьере спектакля «День отдыха», режиссер Юрий Петрович Нестеров упомянул интересный эпизод, описанный Катаевым в «Траве забвения»: «Сейчас в работе над пьесой мне очень помогает – и мы часто с актерами обращаемся к этому эпизоду – его история учения у Бунина. Мне кажется, что это приложимо и ко «Дню отдыха». Я имею в виду его знаменитый конфликт с Буниным, когда он написал рассказ, где человек убивает за деньги. И когда он принес его Бунину, у которого учился много лет, вплоть до его эмиграции, тот заметил: «Так нельзя писать, как вы пишете». Катаев спросил, почему. Бунин ответил: «Вы бы убили из-за денег?» «Я – нет, но это плохой персонаж», – возразил Катаев. Тогда Бунин сказал: «Никогда так не пишите. Вы должны быть в каждом из персонажей. Вы часть каждого из них». У Бунина, однако, останется тяжелое воспоминание об их знакомстве: «Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: “За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…”» — напишет Иван Алексеевич в «Окаянных днях». Катаев, конечно, бравирует, но и Бунин пишет в сердцах. И катаевский цинизм и врожденная способность к мимикрии — его переход из рядов белой гвардии в стан Красной армии — глубоко разочаровали Бунина. И то и другое – любопытные немаловажные штрихи к портрету Катаева. Не успев окончить гимназии, в 1915 году он уходит на фронт, продолжая писать в газеты и журналы не только Одессы, но уже и Москвы, и Петербурга. «Был дважды ранен, по ранению демобилизован из царской армии в чине прапорщика, Октябрьскую революцию встретил в одесском лазарете. Был арестован ЧК, но оправдан. В 1920 г. призван в Красную Армию, исполнял обязанности командира батареи, затем назначен заведующим окнами сатиры в одесском РОСТА: писал тексты для плакатов, частушки, фельетоны. В 1921 году командирован для налаживания агитационно-пропагандистской работы в Харьков, где как автор пьес сотрудничал с первыми в Советской Украине театрами. В 1922 году переехал в Москву, выступал с сатирическими зарисовками в газетах «Гудок», «Труд», «Рабочая газета», журнале «Крокодил» (2). Двадцатые годы – дни первой заслуженной славы. Катаев входит в большую литературу. Знаковой для этого периода является знаменитая сатирическая повесть «Растратчики» (опубликована в №№ 10-12 журнала «Красная новь» за 1926 год). История двух авантюристов, обокравших предприятие, в образах которых легко угадываются сам автор и его ближайший друг Юрий Олеша, выросшая из многочисленных фельетонов о жажде наживы и намеренно помещенная в гоголевский контекст, принесла Катаеву всесоюзную славу. Отчего же писателя заинтересовали именно деньги? Их растрата? «В.П. Катаев уже в 1920-е годы через метафору Ю.К. Олеша-растратчик сумел прозреть будущее друга. Опустившийся автор «Зависти» словно доказывает верность логики характера Ванечки, который не сумел воспользоваться попавшим ему в руки богатством. Литературный успех Ю.К. Олеши (возможно, случайный) становится тем самым богатством, которое писатель так беспощадно растрачивает», — считает Полина Маркина (3). Олеша в долгу не остается и отвечает Катаеву романом с лаконичным, но емким названием «Зависть» (опубликован в 1927 году в той же «Красной нови»). Такой своеобразный обмен любезностями.

Впрочем, есть и другие мнения. Высока вероятность того, что сюжет «Растратчиков» взят Катаевым из судебной хроники газеты «Гудок», которую вёл Георгий Шенгели. Во всяком случае, вполне возможно, что сюжеты «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» взяты именно оттуда (4). Однако откуда у автора такой интерес именно к этому сюжету, ведь в «Гудке» публиковались фельетоны и на другие темы? Есть свидетельства, которые указывают на любовь Катаева к деньгам и роскоши, на его расчетливость и скупость. Вот не менее любопытный эпизод из воспоминаний заместителя главного редактора журнала «Новый мир» писателя Алексея Кондратовича, который приводит в своей статье литературный критик Вячеслав Огрызко, и который фиксирует не только ставшую притчей во языцех катаевскую меркантильность, но и некоторые другие черты характера не менее важные для составления портрета писателя: «Я был свидетелем тяжелейшей сцены. Мы, переборов А.Т. (Александра Твардовского, который был главным редактором «Нового мира» – прим А.О.), решили печатать «Траву забвенья» Катаева. И пока мы набирали, в «Огоньке», в его первом, втором, потом в третьем номере стали появляться главы о Бунине – лучшее, что есть в этой повести. Все главы о Бунине, без изъятия и даже с ошибками, которые мы к этому времени успели устранить из текста, – появились в «Огоньке». Это было полное неприличие. А.Т., и без того равнодушный к творчеству Катаева, возмутился и стал настаивать, что повесть надо снимать, пусть Катаев идет к чертовой матери. «Не будем же мы перепечатывать после Софронова!» С прозой у нас в то время было туговато, и мы стали уговаривать А.Т. не снимать повесть из номера. Пришлось пойти на редакционные и издательские осложнения: ставить всю повесть в один номер: не печатать же, в самом деле, одну первую часть – Бунина. А.Т. и тут сопротивлялся. Потом заявил, что он хочет видеть Катаева и поговорить с ним. Катаев пришел встревоженный, чувствовал, что кошка сало съела. А.Т. сказал все, что полагается говорить в таких случаях, без обиняков и дипломатии. И семидесятилетний Катаев стал вести себя, как наивный гимназистик: «Я дал им выбрать кусок и не думал, что они будут печатать все». «Они подвели меня», «Они нахалы» и т.п. Будто он ничего не видел и не знал: журнал выходит как-никак через неделю, можно было бы и позвонить. Так врут в первом классе гимназии: дальше придумывали что-нибудь похитрее. Это было зрелище жалкое и противное. Старый человек хочет оправдаться в самой простой непорядочности. А.Т. сказал, в какое тяжелое положение он нас поставил, вот мы должны теперь ломать номер, уже готовый. И теперь ввиду всего этого мы будем платить Катаеву по 300, а не 400 р. за лист. Если он не согласен, – пусть берет рукопись. И снова Катаев прижимает в дешевой театральной мольбе руки к груди, оправдывается, кается, говорит, что конечно, по 300, по 400 нельзя… Он понимает. Когда вышел номер, мы выплатили ему по 300. Мне передавали: Валентин Петрович обижен, почему не по 400» (5). И далее, но уже в связи с подготовкой к печати повести «Кубик» (1969): «По приезде разговаривали с Катаевым. Он обнаглел и решительно против всяких исправлений. Мотивировка удивительная и хамская: «Твардовский – поэт, и я не обязан его слушать...» Миша объяснил все это просто и точно: Катаев выпускает собрание сочинений, редактор там Скорино, она советует ему взять у нас вещь и передать ее в «Знамя». Мы решили вести разговор мягкий, но будет сей хам сопротивляться, – вернуть, пусть уходит... Поначалу он и повел себя хамовато, но потом (в этом весь Катаев) стал спускать на тормозах. Вкусы Катаева очень точно выразились во фразе: «Набоков, конечно, великий, величайший писатель». Вот она одесская школа: ее не интересует жизнь, как таковая, – а фраза, как сделано, стилистика и пр. им всего дороже. Разговаривать с ним было противно. Ясно, что он тут же попросил 60% гонорара и терпеливо подождал, когда подготовят для этого документы. И конечно, спросил, когда ближайший выплатной день. Голодный Катаев!» (6). В завершение темы приведу здесь отрывок из письма Михаила Зощенко, адресованного Юрию Олеше и датированного 1930-м годом: «Засим — прибыл в новом костюме — конь (прозвище Катаева. — прим. А.О.). В любом кармане у него деньги. Он усталой ручкой выгребает оттуда червонцы и кидает куда попало… Приехал в Европейку, остановился в 8 а. Сразу потребовал черноморских устриц. Жрет их ежедневно. Дела вокруг немыслимые. Левушка Никулин со своим членом остановился рядом в роскошных апартаментах. Господин Сметания почувствовал трубные звуки разгула победителей жизни и ринулся на все прелести существования… Конь от жирной пищи вовсе очумел. И от прежних девушек воротит морду… он увел из чьих-то конюшен прелестную девушку… Словом этот драматург и автор нашумевшей оперы «Универмаг», этот жуткий Катаев такую отхватил девушку, что народ ахнул. Девушка по всем видимостям принадлежит коню. Левушка колбасится не меньше коня. Вообще дым стоит коромыслом. А обо мне ведайте, что жизнь эта мне недорога. Я не вхож в ихние дела». Интересно, что Зощенко называет Катаева «драматургом и автором нашумевшей оперы «Универмаг», ведь к тому времени уже прогремели «Растратчики» и «Квадратура круга». Зощенко, несомненно, иронизирует: «Универмаг» – единственная стихотворная пьеса Катаева, которая была откровенно враждебно встречена критиками, обвинившими автора в «отсутствии драматургического чутья» (7). Сам автор пьесу удачной тоже не считал и никогда не включал ее в собрание собственных сочинений. И над этим тоже, кстати, иронизировали: работать над собранием сочинений – прерогатива потомков, но никак не автора (8). В 1928 году Катаев, ранее уже работавший для театра, выпускает драматургическую версию «Растратчиков». Автор биографии писателя для серии «Жизнь замечательных людей» Сергей Шаргунов пишет: «В 1927-м же Катаеву позвонили из МХАТа и предложили превратить «Растратчиков» в пьесу. Он воспринимал традиционный театр в то время не просто равнодушно, а отрицательно. В его кругу МХАТ «презирали до такой степени, что, приехав в Москву, не только в нем ни разу не побывали, но даже понятия не имели, где он находится, на какой улице». Но звонок был не от Мейерхольда, «продвинутого» любимца одесситов, а от «старомодного» Станиславского. Что делать? Не отказывать же? Пришлось сменить презрение на смирение, узнавать, где тут у вас МХАТ, написать пьесу. Смирение длилось недолго, быть может, конфликт драматурга и режиссера был заложен еще до телефонного звонка — коллективными предрассудками молодых литераторов». Сам Константин Сергеевич, напротив, очень тепло отзывался о молодом драматурге: «Катаев великолепный наблюдатель, острый, тонкий. ... Он не стремится вздыбить мир! От этого его творчество не менее почетно. Оно несет людям радость, которой не так уж много в жизни, оно заставляет их пристально вглядываться в теневые стороны их бытия, бороться с ними», – говорил великий режиссер в беседе с Николаем Горчаковым (9). В других источниках говорится, что внимание со стороны великого Станиславского безусловно «льстило начинающему драматургу» (10). Так или иначе, первые шаги Катаева в драматургии тесно связаны со МХАТом. И шаги эти вполне успешны. Чтобы отдохнуть от «Растратчиков» – «... ему нужна была пуза, передышка, разрядка»,(11) – он приступает к работе над пьесой «Квадратура круга», которая и по сей день остается самой знаменитой в творчестве Катаева-драматурга. Сюжет пьесы прост: два приятеля Вася и Абрам, проживающие совместно в коммунальной квартире (реалии 20-х годов), женятся тайком друг от друга. Довольно скоро выясняется, что выбор невест был скоропалительным: по всему ясно, что невеста одного подходит скорее другому и наоборот. Квартет претерпевает изменения, что не может не отразиться на приятельских отношениях Васи и Абрама. Многочисленные перипетии заканчиваются все же миром и возвратом к первоначальной расстановке сил. Комедия получилась очень динамичной, яркой и живой. Очень свежей, смешной и злободневной. И довольно фривольной. Молодежный хит, «первый советский водевиль», — как тонко подметил театровед Владимир Фролов. Как результат, к марту 1929 года комедия выдержала сто представлений; всего же на сцене МХАТа спектакль был показан 629 раз (12). Что это, если не успех? Драматургия предполагала квартет молодых артистов. Станиславский наставлял молодого режиссёра Горчакова, чтобы тот занял в спектакле талантливую мхатовскую молодежь — «актеров искренних, легких – не тяжелодумов, обязательно с юмором». И Горчаков блестяще справился с задачей, утвердив М. Яншина и А. Грибова на роль Васи, В. Грибкова и И. Раевского на роль Абрама, В. Бендину на роль Людмилочки и М. Титову на роль Тони (13). Выпускал спектакль Владимир Иванович Немирович-Данченко. Режиссёры и сегодня не брезгуют этой пьесой, её довольно часто выбирают для дипломных спектаклей. Эта пьеса наиболее показательна с точки зрения драматургической техники Катаева. Специалистами давно подмечены многочисленные заимствования автором элементов техники у других драматургов. В драматургии Катаева безошибочно угадывается влияние французской школы: Расина, Мольера. Что неудивительно, если учесть, что Катаев учился у Бунина – непосредственно, а также у Гоголя – опосредованно. Однако, что касается именно техники, Катаев многое заимствует из античной драмы, особенно у Плавта: смысловая путаница, комическая ошибка, двойничество образа, функции образа (14) Рассмотрим все четыре элемента по порядку. 1) Смысловая путаница: «Как и в комедии «Клад», в комической ситуации «Квадратуры круга» (действие 1, явл. 7) персонажи эмоционально открыты и уверены в полном взаимопонимании. Однако каждый из персонажей вкладывает в сказанное свой собственный смысл. Зритель и читатель уже знают, что Абрам женился на Тоне, а Вася на Людмиле, но молодые люди об этом еще не догадываются. Абрам думает, что получает у Васи согласие на жизнь со своей женой Тоней в общей комнате, а Вася уверен в согласии Абрама на жизнь с Людмилой в этой же комнате». 2) Комическая ошибка: «Центральное острие драматургической фигуры в «Близнецах» и в «Квадратуре круга» связанно с тем, что один из основных второстепенных персонажей комедии принимает главных героев (героя) не за тех, кем на самом деле они (он) являются. Главные герои (герой), понимая это, не сопротивляются, не возражают. Спровоцированные возможностью и вероятным своим намерением, соблазнившись обманом, они соглашаются на новые обстоятельства». 3) Двойничество: «Это один из часто встречающихся элементов драматургической техники во многих комедиях Плавта. На двойничестве образов братьев Менехмов, на путанице, связанной с их «зеркальностью», построен весь комедийный сюжет произведения (пьесы «Близнецы» —прим. А.О.). Этот же драматургический прием, но только на структурно-композиционном уровне, на уровне системы образов, использует Катаев для конструирования сюжета своей комедии». 4) Функции образа: «Функции одного персонажа в «Близнецах» разделяются на двух персонажей в «Квадратуре круга». В комедии Плавта «Близнецы» раб Сосикла Мессенион в силу своего социального положения и личного характера оказывается в ключевых местах действия, становится носителем важной информации. В концовке комедии Мессенион, зная многое о братьях Менехмах, распутывает узел противоречий, соединяет близнецов. Ту же роль, как бы раздвоенный образ Мессениона, модернизированный и адаптированный к сюжету «Квадратуры круга», играют Емельян Черноземьев и Флавий» (15). Приемы, которыми пользовался автор, оказались действенными, принесли оглушительный успех. Катаев будет широко пользоваться ими и в дальнейшем. Зачем обременять себя поисками нового и отказываться от того, что работает? Все свои новаторские постмодернистские искания, которые войдут в литературоведческий дискурс под названием «мовизм», Катаев вел в прозе. А драматургии своей он большого значения не придавал, предпочитая считать себя скорее прозаиком, чем драматургом. Так, например, все четыре элемента легко обнаружить в пьесе «День отдыха». Сюжет ее прост: снабженец Зайцев должен раздобыть краску для детских кроваток. Для этого нужно получить подпись начальника базы Миусова, который уехал в дом отдыха «Сыроежки». В здравницу так просто не попасть, а паспорт Зайцев, к сожалению, забывает дома. Снабженец довольно быстро находится: проникает в санаторий, представившись мужем ударницы Клавы Игнатюк. Следом приезжает сама Клава и ее супруг Костя Галушкин. В санатории неразбериха. Наконец, Зайцева разоблачают, но он успевает-таки получить подпись Миусова.

Смысловая путаница в пьесе наблюдается постоянно: в беседах персонала с Зайцевым, директора «Сыроежек» с Клавой, самой Клавы с супругом. Комическая ошибка в том, что Зайцева принимают за Галушкина, и в этом же элемент двойничества — Зайцев прикидывается Галушкиным. И здесь нельзя не усмотреть аллюзий на «Ревизора» Гоголя, который использовал прием с двойниками и двойничеством не реже Плавта («Мертвые души», «Нос»). Дудкина и Дудкин это тоже двойники, только Клавы и Кости и с приставкой «анти-». И кто они? Если Клава и Костя это довольно рафинированные, правильные комсомольцы, то Дудкины – это, конечно, богемная и совершенно не приспособленная к жизни интеллигенция. Это уже не Булгаков, с его благородными профессором Преображенским и доктором Броменталем. Но ещё и не Василь Быков с его Сотниковым. И не Бунин, конечно. Скорее едкий и желчный Алексей Толстой. Образ, который осуществляет функции схожие с теми, что есть у Плавта, — это образ Шурочки, конечно. Она дважды разоблачает Зайцева: сначала в отсутствие паспорта не пускает его внутрь, а затем публично раскрывает его истинное лицо. Вдохновляясь Плавтом и опираясь на собственный опыт, Катаев расщепляет образ несчастного раба — не меньшую роль играет директор Вера Карповна. Оба персонажа соответствуют заявленному критерию: обладают необходимой информацией и появляются тогда, когда того требует логика развития сценического действия.

Пьеса была написана в 1940-м, а напечатана в только 1946-м году. Само собой, такой разрыв был связан с военным временем, когда Катаеву было не до водевилей. Но это не единственная причина: не исключено, что пьеса была чересчур остра для сталинской эпохи и потребовала существенной переработки текста в сторону меньшей его сатиричности. Можно возразить, что Катаев и до этого писал сатирические пьесы, рассказы и фельетоны. Да, это так, но адресатом катевской сатиры выступало, как правило, общество – люди, недостаточно дотягивающие до уровня «строителей коммунизма». В «Дне отдыха» Катаев критикует саму систему – ее формализм, бюрократию. А это уже мыслепреступление. Здесь стоит сказать, что Катаев, — как и все остальные, впрочем, — боялся злить вождя народов, лишний раз привлекать его внимание. На протяжении всех 30-х он старается всячески убедить власть и лично Сталина в своей лояльности. Чего стоит один только роман «Время, вперед!» (он был экранизирован в 1965 году; главным художественным достоинством картины является гениальная музыка Георгия Васильевича Свиридова, которую композитор переработал в одноименную оркестровую сюиту, изданную в том же 1965 году, и которая знакома каждому советскому телезрителю как музыка из заставки программы «Время»). Справедливости ради стоит отметить, что к этому периоду относится появление одного из лучших произведений Катаева — повести «Белеет парус одинокий» (опубликована в 1936 году), открывшей тетралогию «Волны Черного моря». Несмотря на то, что с художественной точки зрения книга эта прекрасна от начала и до конца, идеологически она абсолютно сервильна. Катаев всегда опасался того, что власть припомнит ему белогвардейское прошлое и одесский арест. Тогда ему каким-то чудом удалось избежать расстрела (это сложная тема; есть множество точек зрения на причины его спасения), но где гарантии, что это удастся ему вновь? Гонения на нелояльных деятелей культуры в стране уже принимали лавинообразный масштаб. Об одном таком эпизоде необходимо упомянуть: в 1940 году Сталин лично обрушивается с критикой на фильм «Закон жизни», снятый по сценарию донецкого писателя Александра Авдеенко. В «Правде» выходит разгромная статься под заголовком «Фальшивый фильм». На заседании Оргбюро ЦК Сталин говорит: «Влезть в душу — не мое дело, но и наивным не хочу быть. Я думаю, что он человек вражеского охвостья… И он с врагами перекликается: «Живу среди дураков, все равно мои произведения пропустят, не заметят, деньги получу, а кому нужно, поймет, а дураки — черт с ними, пускай в дураках и остаются»(16). Это приговор. Катаев, который сам в недавнем прошлом подвергся газетным нападкам за пьесу «Шел солдат» и ее постановку в театре имени Вахтангова, неожиданно становится на сторону опального писателя (да, фрондерство Катаева временами имело место: он поддерживал Мандельштама, не участвовал в кампании почвенников против «Нового мира»; в то же время, Катаев подписывал письма против Солженицына, Пастернака, Зощенко, Лидии Чуковской, Твардовского и даже Галича, с которым никаких отношений не имел) (17). Дальнейшее развитие событий, по словам самого Авдеенко, было таковым: «Катаев тем временем молча стоял на трибуне. Сталин прохаживался перед дубовым возвышением. Туда и сюда. Сюда и туда. Говорил. Набивал трубку. Курил. Размышлял. Говорил. Молчал. А я слушал, вытирал и вытирал облитое то горячим, то холодным потом лицо… Сталин удалился за колонну… Сидел в уединении не более минуты. Как только Катаев начал говорить, снова вышел из-за колонны и, прохаживаясь взад и вперед, продолжал свою безначальную и бесконечную речь. Катаев растерянно умолк. Переступая с ноги на ногу, стоял на трибуне, а Сталин говорил, говорил. О том, что писатели должны писать правду. Ходит туда-сюда и говорит. И еще, еще прошелся по моему адресу. В слова обо мне он вкладывал какую-то особую злость. Я следил за ним глазами и ясно видел все, что произойдет со мной сегодня ночью… Сталин умолк, ушел за колонну. Катаев еще раз попытался закончить свое выступление. Но Сталин его снова прервал. Наконец выговорился и решил заметить Катаева, молча простоявшего на трибуне более часа. Посмотрел на него, кивнул и сказал: – Извиняюсь. Продолжайте!» Катаев, говорят, ответил довольно жестко: «А что же мне продолжать, товарищ Сталин? Вы за меня все сказали» (18). В тех же воспоминаниях Авдеенко пишет: «Много лет спустя Катаев мне признался, что он не ожидал от себя такой отчаянной выходки. Когда вернулся на свое место, понял, что непочтительно ответил Сталину. Ему показалось, что Сталин очень внимательно посмотрел на него. Катаев долгое время боялся мести Сталина, ждал ареста» (19). Не стоит забывать, что в том же 40-м году запрещают пьесу Катаева «Домик». Изначально комедию встретили тепло — ее одобрили все положенные инстанции, ее уже успели поставить в ряде театров (в Днепропетровске, например), а затем те же инстанции ее разгромили. 14 сентября 1940 года Секретариат ЦК ВКП(б) признал пьесу «идеологически вредной и антихудожественной», запретив ее к постановке в театрах. Примета времени: те же люди, что рукоплескали Катаеву еще 22 марта, клеймили его позором 14 сентября. Председательствующий в Союзе писателей Фадеев каялся: «В отношении этой пьесы мы очень виноваты, в частности, я персонально, потому что мы ее слышали и неправильно расценили» (20). «Домик» вернется на театральные подмостки только в 1956 году, после XX съезда КПСС, под названием «Дело было в Конске». Вероятно, именно по этим причинам Катаев и отложил публикацию «Дня отдыха», чувствуя, что время для пьесы неподходящее и предполагая переработать текст. Война внесла свои коррективы — к работе над пьесой Катаев смог вернуться только через пять лет. В 1946 году он получает Сталинскую премию за написанную годом ранее повесть «Сын полка». По всей видимости, это событие убедило Катаева в том, что опасность опалы миновала и опубликовать залежавшийся в столе водевиль всё-таки можно. Писатель не прогадал — пьесу ждал успех: «Пьеса «День отдыха» обошла театры многих областных и республиканских городов в нашей стране и перекочевала на зарубежную сцену. Она шла во многих европейских театрах, в том числе Англии, Бельгии, Швейцарии. В Париже этот спектакль прошел свыше 500 раз подряд. По сообщениям прессы, летом 1966 года «на Больших бульварах, в театре „Нувоте“, весь сезон с успехом шла пьеса В. Катаева „Я хочу видеть Миусова“ в постановке Жака Фабри. Этот спектакль, как и „Идиот“ по Достоевскому, который ставил в театре „Атенэ“ Барсак, остается и на следующий сезон – явление не столь уж частое в Париже» (21). В целом же 40-50-е годы небогаты на катаевские шедевры. Роман «За власть Советов», который Катаев опубликовал в 1949 году, к ним никак не причислишь. Это вторая часть тетралогии «Волны Чёрного моря» — крепкая добротная книга, вполне себе конформистская с идеологической точки зрения. Не провал, но и не шедевр. Напротив, спонтанный скандал привлек к ней внимание, которого она навряд ли заслуживала. Никаких идеологических «бомб» в ней заложено не было, но взрыв, тем не менее, произошёл: на книгу накинулись в печати — писатель Михаил Бубеннов разнес ее на страницах «Правды», имея на то высочайшее дозволение (22). Писатель Николай Кузьмин вспоминал, что, встретив однажды Бубенного, Катаев в свойственной ему манере заявил: «Помни, Миша, что ты вынул у меня из кармана миллион!» Защищал книгу только Сергей Михалков. Сам Катаев, как и в случае с «Домиком», вынужденно признал недостатки своего романа, раскаялся и согласился переписать его. Вторая редакция увидела свет в 1951 году. За пятнадцать последующих лет Катаев напишет только два романа «Хуторок в степи» (опубликован в 1956 году) и «Зимний ветер» (в 1960 году) — третью и четвёртую части тетралогии. Ни тот не другой не стали крупными литературными событиями. Критики отмечали, что обаяние героев Катаева Петьки и Гаврика бледнеет от романа к роману. В это время Катаев занят совсем другим — издательской деятельностью, созданием журнала для молодёжи, где смогут печататься молодые же и талантливые авторы. Катаева тянуло к юношеству, он любил жизнь. А нет ничего более цветущего и далёкого от смерти, чем юность. Так журнал и будет называться. Катаев собирает мощную редколлегию: Самуил Маршак, Ираклий Андроников, Николай Носов, Виктор Розов, Григорий Медынский, художник Виталий Горяев. И эти люди делают чудо — чудо «Юности». Один из корреспондентов журнала Василий Аксёнов вспоминает: «Юность» поразила всех хотя бы просто своим дизайном, необычными шрифтами, новым форматом. Вслед за этим она едва ли не буквально распахнула окно в сверкающий и грохочущий мировой океан, сделав одной из самых первых своих ударных публикаций “Путешествие на Кон-Тики” норвежского исследователя Тура Хейердала… Спустя некоторое время на страницах “Юности” появились записки французского исследователя глубин Кусто. Журнал заявлял себя сторонником всего самого современного, передового, модного, будь то ныряние с аквалангом, кибернетика, фигурное катание… О литературном движении американских битников мы узнали почти сразу же после его зарождения» (23).

Помимо Аксёнова в «Юности» печатались: Анатолий Гладилин, Анатолий Приставкин, Римма Казакова, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Юнна Мориц, Новелла Матвеева, Николай Носов, и список далеко не полон. У Катаева был безупречный вкус. Всё-таки «Юность» была лучшим катаевским творением конца 50-х – начала 60-х. Жаль, но продлится это чудо недолго: в 1961 году Катаеву предлагают возглавить «Литературную газету». Он активно готовится занять новую должность, строит планы, ведёт переговоры с членами будущей редколлегии. Вот только приглашения никак не поступает. Потому, возможно, что недавняя публикация романа «Звездный билет» Аксенова разворошила улей. Преисполненный надежд, Катаев уезжает в очередную заграничную командировку. В это время за его спиной недоброжелатели агитируют министра культуры Екатерину Фурцеву отменить назначение, пеняя на буржуазный дух «Юности», который никак не пристал главреду «Литературной газеты». Фурцева соглашается – катаевское назначение отменяют. Узнав об этом, Катаев отказывается и от «Юности». Он тяжело переживал эту ситуацию. Отвлёкся на повесть «Маленькая железная дверь в стене» (опубликована в 1966 году). Она посвящена Ленину и написана очень и очень неплохо: эстетствуя напропалую, Катаев пытается еще и философствовать. Его Ленин – это «анти-Сталин»; он, что флейтист Булата Окджавы, — «как юный князь изящен» и утончен. Владимир Ильич, увидев себя таким, был бы, наверное, в гневе. Для Катаева же повесть стала невысокой платой за заграничные командировки по ленинским местам — в Париж, на остров Капри, — которые у такого выдающегося писателя, занятого такой важной темой, неминуемо должны были участиться. Снижение творческой активности Катаева заканчивается в одночасье, в 1967 году, когда Катаев публикует «Траву забвенья». О ней восторженно отзывался Ираклий Андроников: « ... художественная автобиография, созданная семидесятилетним писателем, – удивительная по своей свободной манере, по «музыкальной» структуре, по умению то замедлять изложение, то слегка торопить его, и возвращаться к началу, и достигать своеобразного «контрапункта», когда параллельно идут две темы… Остро ощущать ритм, делать паузы… … Искусство Катаева в этой столь необычной книге – эти искусство нового воспоминания, когда писатель не воспроизводит событие, как запомнил его тогда, а как бы заново видит и заново лепит его и пишет, как прозу, отбирая и добавляя детали, находя сверкающие слова – строит «картину». А это делает «Траву забвенья» явлением не мемуарной литературы, а литературы художественной. Совмещение великих событий истории и приближенных к глазу деталей образует глубокую перспективу. Катаев выбрал и расставил предметы, чуть сдвинул соотношения, кинул па события животрепещущий свет поэзии, и… искусство рассказывать о жизни стало правдоподобнее жизни. Тут правда. И вымысел. И поэзия. И мысль о жизни, об искусстве, о «новой оптике» писателя, об умении видеть, вспоминать и описывать, об умении ценить материал литературы – слово, язык – и осмыслить структуру произведения, его тему, сюжет, угол зрения на людей и события, внутренние связи повествования, форму – все это сделало книгу необычайно емкой и содержательной» (24). Юность, Одесса, море теперь будут повторяться рефреном во всех его книгах 60-70-х годов. В его лучших книгах: «Кубик», «Разбитая жизнь, или волшебный рог Оберона», «Алмазный мой венец», «Уже написан Вертер». Писатель и журналист Дмитрий Быков пишет в своем эссе «Семицветик», посвященном Катаеву: «При всем том Катаев был гений, что очень трудно сочетать со званием лучшего советского писателя. Невозможно одновременно читать его статьи — поздние, уже семидесятых годов,— и поздние книги, составившие огромную отдельную литературу. Непонятно, как мог этот небожитель, вдруг, с 1965 по 1985 год, написавший десяток бесспорных и исключительных шедевров, оставаться нормальным советским человеком». Действительно, стилистически к этим книгам нет претензий – они безупречны. Катаев придумывает новую прозу, собственную ритмику, просодию, свой абзац. Новый авторский стиль не без кокетства именуется «мовизмом» (от французского mauvais «плохой, дурной») — «дурнописью» — и проходит по разряду лучших образчиков постмодернистской прозы – её эстетики и художественного метода. «Хочу писать этими катаевскими абзацами — удивительно удобный он придумал метод. … Получается проза стихами, в которую естественно входят поэтические фрагменты; проза сновидческая, ассоциативная, резко и ярко интонированная. Так был написан «Святой колодец», — пишет Быков в том же эссе. — Думаю, именно эта предельная субъективность, живая разговорность его прозы и придавала обаяние всем этим сложным, хрупким конструкциям, многословным описаниям, длинным придаточным предложениям, … огромные фразы из «Кубика», маленького волшебного шестигранника, где он впервые набрел на эту длинную фразу, позволявшую объединить в одной ассоциативной цепочке бесконечно разные предметы, ветвящейся, как и ее синтаксическая схема на зеленой доске с бледными меловыми картинками, осыпающимися почти сразу, как всякая жизнь…» Повторимся: к стилю и мастерству претензий не было. Претензии были к точности изложения материала. Да такие, что поэт Давид Самойлов назвал «Алмазный мой венец» «апологией подлости». «Катаеву после публикации романа пеняли: как он посмел поставить себя в один ряд с Маяковским, Есениным и Булгаковым. Либералы просто негодовали. Наталья Крымова, так та вообще на страницах журнала «Дружба народов» слюной изошла. Писателя более всего упрекали за аморальность. «Но, – возмущалась Алла Латынина, – неужели трагическая судьба поэта не требует всё же большего внимания, чем ломтики тараньки… Должна же быть какая-то иерархия ценностей изображаемого. Наконец, и некие моральные запреты на «изображение»… «Алмазный мой венец» написан щёгольски, с подчёркнутым вниманием к слову, написан искусно. Но искусность не всегда искусство» (25). Тогдашний завотделом прозы «Нового мира» Диана Тевекелян рассказывала, что в ней «сидело неукротимое желание восстановить правду и справедливость. Она точно знала, что Наровчатов не будет это делать, но всё-таки попросила его поговорить с Катаевым о некоторых чрезмерных вольностях и перехлёстах, особенно в характеристиках Королевича – Есенина и Мулата – Пастернака» (26). С «Вертером» было ещё хуже. Критик Игорь Дедков напишет: «Страшные видения некоего «спящего»… Однако это страшные видения глубоко благополучного человека, который наблюдает страдания со стороны (безопасной!) и потому способен заметить, что по щеке терзаемого существа ползёт «аквамариновая» слеза… Историческое мышление в этом случае тоже отсутствует; т.е. оно настолько подозрительно и нечистоплотно, что всё равно что отсутствует… И неожиданная в старике Катаеве злобность, и бесцеремонное упрощение психологии героев (на каких-то два счёта)» (27). И, тем не менее, «ничего выше, чем его поздняя «мовистская» проза, в Советском Союзе времен так называемого застоя не печаталось» (28). И не напечатается уже никогда: не осталось ни писателя, ни Союза. Остались ранние строчки: «Когда я буду умирать, О жизни сожалеть не буду. Я просто лягу на кровать И всем прощу. И все забуду» Пора бы и нам простить Валентину Петровичу Катаеву его единственный грех — всепоглощающую жажду жизни и умение жить. Только не забывать. Гениев забывать нельзя, какими бы они ни были. Артемий Орлов. Примечания: Шаргунов С.А. Катаев: Погоня за вечной весной. // Молодая гвардия. М., 2018 2. Машкова Е.Е., Казарин В.П. Энциклопедическая справка о жизни и деятельности В.П. Катаева // Вопросы русской литературы. Межвузовский сборник. Крымский центр гуманитарных исследований. Таврический национальный университет им. В. И. Вернадского. 2012. Вып. 22 (79). 3. Маркина П.В. «Растратчики» В.П. Катаева в контексте творческого диалога с Ю.К. Олешей // Филология и человек. 2012. № 2. 4. См. Маринин А.В. Дилогия об Остапе Бендере: О чем умолчали авторы // Литературный факт. 2020 № 1 (15). 5. Огрызко В.В. Законченный циник, но дьявольски талантлив: Валентин Катаев // Литературная Россия. 2014. № 7. В своей статье В.В. Огрызко ссылается на: Кондратович А.И. Новомирский дневник. 1967–1970 // М., 2011 6. Там же. 7. Подробнее об этом см.: Шеленок М.А. Люди и манекены. Поэтика пьесы Катаева «Универмаг» // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2020. Т. 22, № 73. 8. Слова литературоведа Валерия Кирпотина приводит в своей статье Вячеслав Огрызко (см. прим. 4): «– Занят своим здоровьем. Готовит третий раз собрание сочинений. Подбирает все крохи, статьи из провинциальных газет, стихи и т. п. Не читал, не знаю, какой он поэт. Но Тургенев, видимо, был поэт не слабее. Тургенев сам не представил своих стихов. Это сделали потомки, историки». 9. См. Комментарии за авторством Л.И. Скорино к 7 тому собрания сочинений В.П. Катаева, где помещены драматургические произведения автора: Катаев В.П. Собрание сочинений в 9-ти томах // М., 1968 10. См.: Шеленок М.А. Сатирическая проблематика и поэтика пьесы В. Катаева «Миллион терзаний» // Известия Саратовского университета. Серия «Филология. Журналистика». 2014. Т. 14, в. 3. 11. Галанов Б.Е. Валентин Катаев: размышления о мастере и диалоги с ним // М., 1989 12. См. прим. 9. 13. Там же. 14. Халилов Р.О. Общность комедий Плавта и комедии В. Катаева «Квадратура круга». // Актуальные вопросы современной филологии и журналистики. 2021. № 1 (40) 15. Там же. 16. Шаргунов С.А. Катаев: Погоня за вечной весной. // Молодая гвардия. М., 2018 17. См. прим. 5. 18. Жена и сын Катаева утверждают, что ответ был более колким. Катаев якобы сказал: «После того как вы столь блестяще закончили мое выступление, мне нечего больше добавить». Это в высшей степени сомнительно: Катаев был очень осторожным и дальновидным политиком, замечательным дипломатом. Весь эпизод, взятый из воспоминаний А. Авдеенко цит. по: Шаргунов С.А. Катаев: Погоня за вечной весной. // Молодая гвардия. М., 2018 19. Там же. 20. Шаргунов С.А. Катаев: Погоня за вечной весной. // Молодая гвардия. М., 2018 21. См. прим. 9 22. Шаргунов С.А. Катаев: Погоня за вечной весной. // Молодая гвардия. М., 2018 23. Там же. 24. Андроников И. Сверкающее слово Катаева // Избранные произведения в двух томах. Т. 2 М., 1975 25. См. прим. 5 26. Тевекелян Д.В. Интерес к частной жизни. // М., 2006 27. См. прим. 5 28. Быков Д. Семицветик. Эссе. // 2003 Ждём вас на спектакле 21 ноября в 17:00 (билеты доступны в кассе театра). Напоминаем, что в связи со сложной эпидемиологической ситуацией определено, что работа учреждений культуры осуществляется при условии наличия у всех посетителей QR-кода. #vorkutadramteatr #деньотдыха